Это сродни римскому лимесу – системе оборонных укреплений на востоке Римской империи.

Да, совершенно точно. Если бы не Китайская стена, возможно, не понадобился бы римский лимес. Потому что кочевникам в далекой Монголии некуда было деваться и они двигались на Запад, по принципу падающего домино, толкая следующие племена. В конечном итоге волны миграций упирались Нижнее Подунавье. Великое переселение народов на Запад, история германцев, гуннов, франков – все это определило строительство Великой китайской стены. Иначе кочевые волны потекли бы в другую сторону, в Китай, и неизвестно как бы разворачивалась мировая история. Это наблюдение совпадает по фактам. Те прорывались в Китай время от времени. Но не в массе своей, поскольку Китай был очень сильной державой и натиски удерживал.

А римляне здесь часто не справлялись с натиском. В Буджаке, на пути к орловской переправе через Дунай, возводятся пояса земляных укреплений – так называемые Траяновы валы. Как и Великие китайские стены, они были предназначены для сдерживания натиска кочевников на Империю. Охранять их было не так-то просто, поскольку эти земли находились на окраине Империи... Природа этих миграций до сих пор слабо изучена.

Выходит, что в советской археологии были маргинальные тематики, заниматься которыми можно относительно свободно с идеологической точки зрения.

Если только с идеологической. Я как раз сидел на такой теме, которая никого не занимала. Античность также входила в разряд маргинальных тематик. Но дело в том, что структура Академии Наук не предусматривала этой вольницы, не терпела присутствия маргинальных тематических анклавов. Им, в сущности, совершенно до задницы, копаю я своих ногайцев или печенегов. Позволить тебе защищаться или нет, решали в зависимости от того, как ты им служишь, а не какой темой занимаешься. Тем более что на самом деле археологов в стране было очень мало об ту пору. Это сейчас их значительно больше. А тогда все археологи Советского Союза, примерно, знали друг друга в лицо. Институт археологии был необычайно маленьким. Советов по защите археологических диссертаций – два, три, ну четыре – не более. На весь СССР. И все твое жизненное благополучие зависит от членов этих советов. Ты можешь защититься только в Институте археологии, потому что такова номенклатура твоей специальности.

Медиевистика в археологии была непопулярна. Считалось, что средневековых кочевников в археологии нет. Их плохо видели. Если говорить об идеологической стороне вопроса, то считалось, что пробежали там какие-то печенеги по степям, и их никто не заметил. Татаро-монгольское иго с их монголами и татарами имело место, конечно, в истории, но оно быстро кончилось. Тем более, что это никак не отразилось на благосостоянии советского народа. Средневековье вообще не считалось занятием достойным археолога. Всякие турки или татары – их давно отсюда выгнали или выселили, и вспоминать об этом незачем...

Как вы попали в систему Академии наук?

В Отдел археологии Северо-западного Причерноморья Института археологии Академии Наук УССР, я устроился работать спустя несколько лет после армейской службы. По возвращении из армии, я доработал несколько месяцев в мореходке, потому что мне просто некуда было деваться. Но вскоре Карышковский, а также доценты его кафедры Станко и Загинайло открыли в университете хозтему. Меня взяли на нее научным сотрудником и послали в разведки по Одесской области составлять археологическую карту региона. В это время мне удалось поработать под руководством Анатолия Георгиевича Загинайло и Натальи Михайловны Секерской в Роксоланах, на раскопках античного Никония. В общей сложности я провел там три сезона и что бы мне сейчас не говорили, антиковедческая выучка у меня имеется «с младых ногтей». Тогда же я поступил к Петру Осиповичу в заочную аспирантуру.

Одесский отдел археологии открыли в семьдесят пятом году. Руководителем назначили Владимира Никифоровича Станко. У него была необидная кличка «Станок», он на нее и не обижался. Будучи еще молодым человеком, он защитил кандидатскую диссертацию, где-то в районе тридцати лет. После чего Петр Осипович взял его на свою кафедру и сделал доцентом. Владимир Никифорович стал моим преподавателем. И даже производил неплохое впечатление на студентов, потому что был похож на человека, который увлечен своим делом. Поначалу мне даже казалось, что он вполне квалифицированный и способный ученый. Правда, это впечатление со временем пропало. Единственное, что я распознал сразу и безошибочно, так это довольно сильную зависть к Петру Осиповичу, к его органичному таланту. Станко терпеть не мог Петю и мечтал заведовать этой кафедрой. Но ему это не светило, потому что по сравнению с личностью Петра Осиповича, которая была необычайно ярка, он совершенно не канал. И не был тогда доктором. И вообще, Карышковского никто не собирался снимать с работы, им гордился весь университет. А, кроме того, Станок на самом деле не любил и не любит до сих пор педагогическую работу. Ему читать лекции неохота и тяжело. Он, конечно, старался подражать ПэО, но получалось «типичное не то».

Дело в том, что существует несколько типов преподавателей. Вот я являюсь как бы ментальным преемником Петра Осиповича, понимая все-таки, что его искусство неподражаемо. Преемственность состоит хотя бы в том, что я считаю педагогическую работу главной в моей жизни. То есть, читать лекцию при любых обстоятельствах надо хорошо и с удовольствием. К тому же это - дело чести. Никаких конспектов в руках. Ты выходишь перед аудиторией и дружишь с ней. Надо выступать так, чтобы «кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали», как сказал поэт, по-моему, Грибоедов. Нет, точно Грибоедов. Не всегда получается, но к этому надо постоянно стремиться.

Другой тип преподавателей – начетники, им лишь бы отгавкать положенное по бумажке и методичке, за зарплату. Петр Осипович относился к преподаванию, как к театральному действу. Когда он выходил «на сцену», это было зрелище, я тебе скажу! Я же недаром был в него влюблен. На его лекциях студенты сидели просто завороженными от восторга. Я за всю жизнь не видел более блестящего и артистичного лектора. Его лекции были «поэмой в камне». Это было замечательно.

А Станок – это «паллиатив», как говаривал Петр Осипович. С точки зрения Станка, ПэО «много себе позволял». Часто ходил полупьяный, ля-ля-тополя, понимаешь? Причем, Петр Осипович вовсе не был иерархически озабочен. Он хотел любить женщин, пить вино или водку, читать книжку и на монетку смотреть. У него иных забот не было. Другое дело, что он, возможно, обладал иными недостатками. Я их не замечал и мне даже неохота о них сейчас говорить. Но как ученый, особенно в советские времена, Петя представлял собой исключительно достойное зрелище. «Они», естественно, все его за это терпеть не могли.

Петр Осипович относился к научным и иным достоинствам Станка довольно пренебрежительно. К одному из наиболее броских качеств речи Владимира Никифоровича относилось поразительное умение путать ударения в словах. Скажем, такие слова, как «необх о димость» или «след у ющее», – изобретение творческого ума Владимира Никифоровича. Он был не в состоянии правильно поставить ударение. Петя все это обожал. Станок говорил: «красив е е». Петя поправлял: «крас и вее». Правда, через много лет Петя снисходительно признал, что Станок все-таки овладел членораздельной речью.

Заведовать кафедрой вместо Пети Станку также препятствовало отсутствие докторской степени. Стать доктором Станку не то чтобы мозги, ситуация тогда не позволяла. Кроме того, он тяготился преподавательской работой, вынужденно работая в университете. Лекции читал довольно тускло, хотя на старости лет немного научился, как утверждает моя старшая дочь Юля. Она вообще сначала говорила, что он – ничего, и считала, что я к нему несправедлив. Но он быстренько вляпал ей трояк за прекрасный ответ на экзамене, а потом и вовсе попытался выгнать из университета. После чего Юленька пересмотрела к нему свое отношение.

В мои студенческие годы Станок приходил на лекции какой-то малоинтересный, со своим конспектом, студентов не слишком любил. Поэтому неудивительно, что он все время стремился слинять из вузовской среды и где-то найти свое иерархическое место. В результате ему и предложили нечто подобное. Когда в середине 70-х годов сменилось руководство киевского Института археологии, Cтанку поручили организовать отдел археологии Северо-Западного Причерноморья в Одессе. Я в этот момент учился в аспирантуре, на кафедре Петра Осиповича и работал там же по хозтеме у Загинайло.

Отдел нужен был Институту, чтобы зарабатывать деньги на новостроечных экспедициях. В середине семидесятых на юге Украины развернулись активные работы в зонах мелиорации, так называемые «новостройки». Речь шла, прежде всего, об оросительных системах. В задачу отдела входило предварительное исследование памятников археологии в районе запланированной стройки на деньги, разумеется, строительной организации, которые относились к разным строительным министерствам. Договоры заключались на несколько сот тысяч рублей. Разумеется, они не всегда выполнялись в полном объеме. Тогда и появился термин «закопать» сто, двести или какое-то иное количество тысяч.

Поскольку, некого было набирать в штат, а отношения у нас со Станком сохранялись добрые, он мне предложил должность младшего научного сотрудника в своем Отделе. Эта Институтская публика вечно ко мне странно относилась. С одной стороны, они меня терпеть не могли, а с другой, я им, порой, нравился и был неопасен. Я все время ходил веселым, полупьяным, весьма несерьезным и доброжелательным, хорош в компании как собутыльник и собеседник. Станко был уверен, что я довольно скоро сопьюсь. Поэтому они не очень принимали меня всерьез. Впоследствии такое отношение создало мне также немалые преимущества – они меня недооценили, «проглядели» и поздно спохватились.

Короче говоря, меня зачислили в этот Отдел и сразу же отправили в поле руководить экспедицией. Возможно, именно поэтому я так и не полюбил возиться с археологическим материалом на камералке – месяцами клеить сосуды, шифровать. Научился, но не люблю. Я никогда не работал лаборантом. У меня не было этой стадии обучения, меня сразу назначили заместителем начальника экспедиции. При этом я абсолютно не умел копать.