Ваш тесть был довольно крупным номенклатурным чиновником. Как сложились отношения с ним, при вашем «классовом антагонизме» к большевикам.

Мой тесть был убежденным коммунистом. Я уже говорил – он был замполитом, то есть первым помощником капитана китобойной флотилии «Слава». Это была гигантская организация. Они тогда всех китов поубивали. Через некоторое время, слава Богу, флотилию расформировали. Насколько я помню по рассказам и всяким разговорам, начальник моего тестя, капитан-директор Солянник, был уволен за коррумпированность, а также в связи со всемирным движением в защиту китов.

Коррумпированность Солянника проявлялась следующим образом. На главном китобойном судне он построил себе плавательный бассейн, и запускал туда разных дам время от времени. В том числе и престижных. Ходили слухи, что среди них попадались и знаменитые советские киноактрисы. То ли Гурченко, то ли Фатеева, я их путаю… Иван Павлович, увидев такое дело, немедленно смылся из флотилии. В противном случае ему бы пришили, что он, как выражался товарищ Сталин, допустил «преступную беспечность» и запустил политико-воспитательную работу с руководящим плавсоставом. И действительно, Соляннику пришили моральное разложение, наверное, кому-то он надоел. К нему были применены меры партийно-воспитательного воздействия. Короче, Солянника с работы выгнали. Я не знаю деталей. А Иван Павлович устроился плавать замполитом на каком-то танкере. Он отплавал на нем еще лет двадцать по всему миру. А Галку перестали подвозить в школу на машине, и она стала ходить пешком.

В отличие от меня тесть был существом неговорливым. Он мне даже нравился – нормальный себе, приличный человек. Во время войны летал над Черным морем штурманом. Я его застал уже в другом возрасте и в другом социальном облике. Как-то в разговоре он возмущался Солженицыным. Я как раз прочел тогда «Архипелаг Гулаг» и ему возразил: сколько, мол, народу замучили такие, как он. Ну, или что-то в этом роде… Тесть отложил газету и произнес: «Это неправда». Я отвечаю: «Правда, Иван Павлович, правда». На что он холодно заметил: «У нас своя, классовая, правда». Самое смешное, что друг к другу мы хорошо относились.

Несмотря на то, что с вашей дачей в Аркадии связано много воспоминаний детства, несколько лет назад она была продана....

Продали мы ее с горя. Вокруг вырос богатый квартал, с особняками, волкодавами и бульдогами на золотых цепях. Аллеи забиты всякой дрянью, какими-то джипами и мерседесами. И рожи у их хозяев соответствующие. На это ведь смотреть невозможно. Мы не привыкли к такой обстановке. Пришлось продать участок вместе с домом, хоть и было жалко. Даже кое-какую мебель там оставили...

Участок под дачу получил мой дед еще до войны, в тридцать седьмом году. Да и после войны там было хорошо, как в деревне. Козы и куры бродили по Тенистой улице до середины 60-х годов. Наша дача находилась в составе университетского кооператива, там обитала совершенно приличная, ученая и интеллигентная публика. Был сад с качелями и столиком, теннисным столом, а также уютный большой деревянный сортир в саду. В этот сортир мы складывали пустые бутылки, а потом их сдавали, нагрузив доверху детскую Юленькину коляску. И жили на эти деньги дальше. Все это производило довольно приятное впечатление, потому что рядом море, а город – не совсем. Если залезть на дерево или на крышу – можно было увидеть море. Там теперь все изменилось... В разные годы на даче жило много народу. Особенно в летнее время. В гостеприимстве никому не отказывали, клали штабелями в доме и в саду всех желающих. Если не помещались, то в саду ставили палатки. Да и сами приезжали на месяцок-другой из города...

В восьмидесятые годы мой отец, Олег Константинович, разделил дачу между своими детьми. В одной части дома жили Ксанка с Рудиком, а в другой – мы с Галкой и с нашими детьми. Мы всегда принимали гостей очень радушно, как могли. У Ксанки был очень симпатичный пес, Тобик. Он, по идее, охранял дом. И, выполняя свои собачьи функции, однажды задрал какую-то проходящую кошку. Мы все обожаем кошек и были страшно уязвлены. Но что было делать? И вся наша тогдашняя компания обратилась к Тобику с нотой протеста, которую отпечатали и повесили на его будке. Чтобы читал и стыдился. Все гости и друзья искали рифмы на «…обик». У каждой строки был свой автор. Вот что получилось:

«Тобик гнусный злоутробик, (П.О.Карышковский и Ксанка)

Мерзкий жлобик, кошкофобик (П.О.Карышковский)

Жри, что дали, жалкий снобик (Ксанка)

Мы тебя положим в гробик (это я)

Он тебе не гардеробик (Ксанка)

Там тебя сгноит микробик (Л.Я.Лурье)

Ведь микробик – аэробик (моя мать-химик)

Сделаем тебе соскобик (Джон)

Сверху сделаем сугробик (С.Мохненко)

Холмик вспашет хлеборобик» (это я).

 

Боюсь, что я уже забыл половину строчек. А жаль... К чему я все это начал говорить?

Вы упомянули, что ваша сестра Ксана была знакома с множеством интересных людей …

Это не то слово – их было так много, что большинство из них я и не очень помню. Кроме стабильных ее одесских друзей, которые остались и нашими семейными друзьями до сих пор. Это прежде всего Валя и Женя Голубовские, Феликс Кохрикт, Юра Михайлик, Лариса Сикорская и Витя Чечик, Стелла и Алеша Ивановы, Тамара Дремлюх и Адик Гурович, Костя Силин и Люда Флауменбаум. Увы, иных уж нет… Они бывали у нас едва ли не ежедневно. Валя Голубовская об этом написала в своей книжке «На краю родной Гипербореи». Очерк называется «В единственном дому». Название – строчка из стихотворения Юры Михайлика, как реакция на Ксанкину смерть. У нас вообще был очень открытый и гостеприимный дом.

В Ксанку я был с детства влюблен. Она была исключительно обаятельна, остроумна и блестяща. Веселая, очень приветливая, смешливая. И очень умеренно стервозная, что даже странно. Необычайно притягательна, к ней таскалась куча народу. Юра Михайлик написал об этом:

 

«Назад, во времена, когда она, грассируя,

кричит тебе: привет! распахивая дверь

и возникая в ней, – не то, чтобы красивая –

сияющая вся, как некому теперь.

Там за ее спиной слоистый дым нетающий,

лабораторный спирт, разведенный на треть,

странноприимный дом, прибежище, пристанище,

как некуда потом, как некуда и впредь.

Там, за ее спиной пророчащих и спорящих,

хохочущих в дыму, в единственном дому,

слетевшихся на свет полуночное сборище,

как больше никогда, как больше ни к кому»

Извини, не могу дальше, а то разрыдаюсь. Стихотворение давно и многократно опубликовано, но, перечитывая его каждый раз, я хочу плакать… В общем, в доме, на фоне Ксанки, я считался тупицей и тугодумом. Она все делала необычайно легко и играючи, а я тупо сидел, скрючившись над школьными учебниками. И тратил на это массу времени. Ксанка говорила маме: «Этот идиот, кажется, не понимает, что можно пойти в школу с неприготовленными уроками». И после этого мама стала даже подумывать, не отвести ли меня к врачу. И отвела бы, если бы нашла врача, который лечит от тупости. Но не нашла. Так я тупым и остался…

Когда Ксанка училась на французском отделении университета, я ей старался подражать. И делал вслед за ней ее задания. Это, кстати, мне помогло в изучении французского языка. У нее был сокурсник, Леня Королик, который получил заслуженную кличку Красавчик. Он, как выразилась моя бабушка, «однажды к нам пришел, да так и остался». Мы все очень подружились. Красавчик честно давал мне уроки французского. Охотно со мной возился. Более прекрасного преподавателя языка я не встречал. Он великолепно чувствовал французский. Красив, талантлив, остроумен. К тому же, великолепно пел французские песни. Шансоны исполнял так здорово, что какие-нибудь Ив Монтан или Шарль Азнавур должны были бы мыть ему полы в сортире.

И сочинял тексты тоже сам?

Этого я не знаю. Во всяком случае, стихами баловался. Ну вот, например… Сейчас, вспомню… В те времена вообще была какая-то очередная мимолетная мода на японскую поэзию. Знать и читать наизусть японские трехстишия считалось понтом и было престижным в приличном обществе. Красавчик сочинил такую хокку:

«Писал я хокку раньше в строку,

Теперь пиздец.

Пишу в столбец».

 

Отдыхает не только Азнавур, но и Басё…

Басё – это творческий псевдоним, или фамилия?

Боюсь, сходу не отвечу…

Дело в том, что это напомнило мне наши семейные, детские клички. Такие же лаконичные и…

Лапидарные.

Примерно. Клички отражали основные черты личности каждого. Ксанку звали «Циля» - от слова «целомудрие», Красавчика – «Доба» - от слова «добродетель», а меня – «Гига» - от слова – «гигиена». В детстве я почему-то не любил мыться. Как из того детского анекдота: «Мама, почему руки нужно мыть каждый день, а ноги – никогда?». Ксанка с Красавчиком пытались применить ко мне классификацию стадий идиотизма. Получилась тройная классификация, от слабой стадии до самой сильной: «дебил – имбецил – кретин». Они решили тогда, что я все же не полный кретин, но несколько лучше, чем дебил. Скорее, имбецил. Впрочем, классификация слишком жесткая. Они же активно участвовали в моем начальном сексуальном образовании. Когда мне исполнилось 16 лет, и у меня уже был бурный роман с Галкой, Ксанка с Красавчиком подарили мне десять презервативов. Это был царский подарок – их тогда вообще невозможно было достать…

Ксанка была, конечно же, редкой халамидницей, распиздяйкой и похуисткой одновременно...

Звучит, как приговор.

Объясню разницу для вашего поколения. Халамидник – это чрезвычайно легкомысленный, забывчивый и рассеянный человек. Он добросовестно стремится выполнить обещание и искренне огорчается, что доставляет кому-то огорчение своей необязательностью. Это как климакс в молодом возрасте. Распиздяй, в отличие от халамидника, делает то же самое, но не огорчается и не совестится. А похуисту вообще все искренне по барабану. Он считает, что правильно живет, несмотря на возражения окружающих. Иными словами, у халамидника совесть есть, у распиздяя – нет, а похуист даже не догадывается, что совесть бывает на свете.

Думаю, что это не специфический одесский стиль поведения, но терминология - одесская. Одновременно, этот тип поведения присущ всей средиземноморской культуре. Возьмем, скажем, итальянских лаццарони. Их вообще ничего не интересует, - они себе валяются на пляжах или парапетах в каком-нибудь Неаполе или Сорренто и решительно ни о чем не думают. Тепло, хорошо… Время от времени они встают и идут искать еду, выпивку или купаться в море. Денег у них нет в принципе, да они им и не больно нужны. Работы нет, и они не собираются. Это, разумеется, слишком жесткая классификация. Вот тебе известно, что я распиздяй.

Ну что вы, профессор!

Между тем, я же и халамидник и похуист одновременно. Трудно сказать, что преобладает. Как у родного брата своей родной сестры. Не бывает чистых типов. Но эти черты стихийно превалируют во мне в зависимости от обстановки. Так, по отношению к тем, кого я считаю «своими», я очень обязательный человек. Никогда никуда не опаздываю, страшно страдаю, если кого-нибудь случайно подведу. И вообще очень боюсь нанести ближнему хоть какой-то ущерб. Но если это «они» или, не дай Бог, «враги», то все свои перечисленные свойства я использую в широчайшем творческом диапазоне.

Вот ты, Андрюша, с одной стороны, человек ответственный, и это видно. С другой, я вложил в тебя эти бациллы распиздяйства и похуизма, и они распространились по всему твоему организму. Но ты пока еще недостаточно научился эти качества, а также характер поведения, распределять между «своими» и «чужими».

На нашей даче примерно такого типа публика все время и обитала. Среди них были и те, кто впоследствии стал очень знаменит. В разные годы здесь бывали Сергей Довлатов, Ася Пекуровская, Евгений Рейн и Роман Каплан. Это были ленинградские приятели Ксанки. Первым из этой компании я узнал Рому Каплана, который дружил с Ниной Перлиной, подругой моей сестры. Если я не ошибаюсь, она даже упоминается в воспоминаниях Людмилы Штерн. В тот момент никто же не знал, кто кем станет. Я уж меньше всего. Мне было тогда лет двенадцать, тринадцать. Я был еще если не маленьким мальчиком, то подростком. Рома Каплан ныне хозяин знаменитого ресторана «Русский самовар» в Нью-Йорке, известный в своих кругах человек. Он был приятелем моей тогдашней преподавательницы английского языка Жени Беркович. Она жила на Приморском бульваре и была великолепной и остроумной преподавательницей. Я ей, в основном, обязан своим знанием английского языка. На даче у Ксанки вообще собиралась замечательная компания...

В ходу было несколько любимых песни. Одна, особо любимая, называлась: «Песня про Унитаз». Не знаю точно, кто автор – кажется, Юра Михайлик. Поется на мотив известной советской песни: «По военной дороге…». Ваше поколение не знает ни ту, ни другую. Могу напеть, пока не забыл:

 

«Это было когда-то, при царизме проклятом,

В угнетеньи трудящихся масс.

Позолоченным троном, людоедским законом

От людей берегли унитаз(2 раза).

Чтоб народ наш влачился, по канавам мочился,

Коченел средь бескрайних полей.

Палачи и сатрапы забрал и в свои лапы

Цвет культуры и гордость людей(2 раза).

Натерпелись мы очень, не хватило нам м о чи,

Но, однажды, никак не стерпев,

Мы под царской шрапнелью поскидали шинели,

На буржуев излили свой гнев.(2 раза).

Пусть года пролетели, мы все так же хотели

Созидать и творить чудеса.

Приходилось, однако, экономить бумагу

И на кафельных стенках писать (2 раза).

Но теперь, слава Богу, всем и всяк понемногу

Обеспечен трудящийся класс.

На любой индивидуум прямо на руки выдан

Превосходный, большой Унитаз»(2 раза).

Вообще, пою я плохо, если ты заметил. Сейчас делаю это исключительно из антикварных соображений. Поэтому охотно спою и вторую песню, раз уж сегодня у нас такой певческий вечер. Чтобы и она не затерялась в памяти грядущих поколений. Это – «Советская Пасхальная»:

 

«Гляжу на небо просветленным взором,

Я на троих с утра сообразил.

Я этот день люблю, как День Шахтера,

Как праздник наших Вооруженных Сил (2 раза)

Сегодня яйца с треском разбиваются,

И душу радуют колокола,

И пролетарии всех стран соединяются

Вокруг пасхального стола (2 раза)

Под колокольный звон ножей и вилок

Тревожит ноздри запах куличей.

Как хорошо в сплошном лесу бутылок

Увидеть даже лица стукачей (2 раза)

Как хорошо в такое время года

Прийти домой из церкви на обед.

Давай закурим опиум народа

А он закурит наших сигарет (2 раза)

Проклятье испытаньям в небе чистом!

Не для того Христос сошел с креста.

Кричим мы «Руки прочь, имперьялисты,

От нашего советского Христа! (2 раза)

Ну, поцелуемся, давай, прохожий,

Прости меня за чистый интерес.

Мы на людей становимся похожи,

Целуй еще. Воистину воскрес? (2 раза)

 

Так, вот, «вернемся к нашим баранам». Рома Каплан приехал с Ниной Перлиной. Нина куда-то быстро исчезла, а Каплана поселили одного в нашей пустой квартире. Все отбыли жить на дачу. У Каплана были две яркие отличительные черты. Во-первых, он блистательно знал английский язык. Во-вторых, жутко любил женщин. Он только об этом и говорил. Думаю, он просто сошел с ума, попав летом в Одессу. В квартире, естественно, был устроен феерический хуерверк. Каплан внес некоторый, можно сказать, весомый вклад в мое сексуальное образование. Под напором его страсти ему почти никто не отказывал. Потому что женщины всегда чувствуют, когда их по-настоящему хотят.

Мама с бабой Норой смотрели несколько по-другому на вопросы моего воспитания и образования. Они считали, что я обязан научиться, прежде всего, двум вещам: профессионально работать на печатной машинке и свободно владеть тремя европейскими языками, раз уж я собираюсь заниматься умственным трудом. Все остальное, как говорила мама, я могу и не уметь. Вернее, смогу выучить в любой момент. Такая выучка мне создала немалое преимущество перед своими коллегами в жизни. Я бесконечно благодарен матери и бабушке за такую постановку вопроса. На каникулах, сидя на даче, они заставляли меня по несколько часов в день переводить и записывать на машинке разнообразные детективы, которые фанатично собирал мой отец. Мои переводы он переплетал и ставил на полку. Каждый день язык детектива менялся: Сименон на Агату Кристи, Агата Кристи, в свою очередь, на какого-нибудь немецкого автора. Так меня заставили научиться читать и писать на трех языках.

За процессом неизменно наблюдала баба Нора. Она постаивала у меня за спиной и следила, как я работаю. Дрессировала меня жестко. Если я начинал тыкать по клавиатуре пальцем, вместо того, чтобы печатать всеми десятью пальцами, она меня не пускала на пляж и била по рукам. Так они выучили меня печатать вслепую. Я часами переводил иностранные детективы и очень мучался. Приятели тоскливо ожидали меня за забором. Эти же педагогические приемы я усовершенствовал и применил впоследствии к своим детям. Мама оказалась права. Но в своем детстве я жестоко страдал, даже не предполагая, как мне эти навыки потом пригодятся.

Периодически баба Нора отвлекалась, и Каплан помогал мне сачковать. Быстренько, сходу, переводил положенные две страницы текста, я сдавал норму, и мы вдвоем шли на пляж. Он диктовал, а я только успевал набирать. Разумеется, я полюбил его за это. Таким образом, у нас в доме собралась уникальная, для той эпохи, библиотека детективов. Думаю, что сейчас она имеет лишь раритетную ценность. Отец страстно любил собирать детективы. Даже ухитрился вступить в переписку с самой Агатой Кристи. У него в кабинете висела ее фотография. Сам он языки не знал, но хотел, чтобы их знали его дети. Я перевел книжек пять в то лето. Ксанка переводила с французского. Да и сам Каплан отработал долгое пребывание в нашей квартире летом переводом нескольких книг.

Подругой Каплана была и Ася Пекуровская, которая приехала к нам на дачу то ли в тот же, то ли в следующий сезон – за давностью лет я не помню таких деталей. Я не знал кто она такая. Лишь потом выяснилось, что она являлась в тот момент женой Сергея Довлатова. Я видел много красивых женщин, но почти никогда не видел девушки такой дивной красоты. Мало того, она еще была и необычайно сексапильна. Кажется, она привезла самиздатовский роман Хемингуэя «По ком звонит колокол» и читала его на даче... Или же этот роман к нам попал как-то иначе. Не помню.

Есть такой анекдот: «Назовите произведение западного писателя, которое возвышает идеалы коммунизма. – “Обком звонит в колокол”!»...

Да, верно. Не так уж и остроумно. Я помню, они там его всего зачитывали до дыр... Даже я полюбопытствовал, стал в очередь и прочел. Ася все время ходила на пляж. Зрелище, которое открывалось по ее возвращении с пляжа, было довольно сильным. Никогда не забуду, как она дефилирует по улице Тенистой с полотенцем в руках, а за ней тянется шлейф каких-то мужиков, которые трясутся от похоти. Ася невозмутимо, равнодушно закрывает калитку перед их носами и возвращается к своему чтению. А те, значит, трутся под забором, потому что зайти на профессорскую дачу невозможно. Я хожу по саду в безделье. Иногда меня подзывали поклонники Пекуровской. Один, помню, был кавказцем: «Мальчик, иди сюда! Конфэтку хочэш? Ну, мальчик, ну вызови ее!». Максимум, что я мог сделать – это подойти к Асе и сказать: «Вас там дядя спрашивает». Она говорила: «Какой дядя? Жирный такой, с усами? Нет, этот пошел».

И тут приехал ее муж. Я его запомнил, потому что это был такой здоровенный дядька с бородой. Его звали Сережа. И, как муж Аси, он был допущен нашей семьей в сад, в смысле – в дом. Видимо, между супругами произошла какая-то ссора. Или сцена ревности. Они поругались и не разговаривали дня два или три. Я понятия не имел, кто он такой. И лишь много позже узнал, что это был Сам Довлатов. Короче говоря, Ася ушла на пляж одна и не взяла его с собой. Довлатову было нечего делать, и он тоже шлялся по саду, как и я. В итоге, мы вместе пошли на пляж. Я ему тогда, наверное, заменил Асю.

Мы купались на Аркадийском мысу, где в то время еще были скалы. Плавали мы оба великолепно. Я в то время еще не выполнил мастерскую норму, был только кандидатом в мастера спорта. Когда заходили в воду, Сережа повернулся ко мне и говорит: «Настоящий мужчина не должен бояться заплывать далеко». Я сказал, что вовсе не боюсь. И мы с ним поплыли к фарватерному бакену. По дороге о чем-то беседовали. Не помню, о чем. Но помню ощущение сильного обаяния и остроумия. Кажется, он говорил, что мужчина должен также хорошо плавать, как Байрон. Ибо Байрон писал, что настоящий мужчина обязан обладать всего двумя умениями: драться и плавать. Этот бакен находился километрах в полутора от берега.

Прицепились к бакену, отдохнули. Когда поплыли назад, нас заметили со спасательной станции, послали катер, хотя мы совершенно не собирались тонуть. Нас вытащили на борт и сказали: «Нарушаете», после чего отвезли на берег. Довлатов был первым человеком в моей жизни, от которого я слышал необычайно виртуозную ругань. Ругался он несколько минут подряд, очень мало повторяясь. Было красиво, я тогда впервые ощутил, что и матерная брань в хороших руках, или устах, может оказаться весьма эстетичной. Я был воспитан своей бабушкой, и поэтому испугался, когда узнал, что «нарушаю». Короче, нас оштрафовали. А мы в одних плавках, денег при себе нет. Довлатов решил откупиться. Где он взял деньги, я не понял. Я даже не понял, кто кому ставил… Короче, в те времена на пляжах продавалось вино в бочках, «столове рожеве». Стакан стоил восемнадцать копеек. В общем, Довлатов как-то ухитрился им поставить, чтоб они отстали. Все тут же нашли общий язык и радостно выпили. Мне, по малолетству, выпить не дали. Спустя несколько лет я познакомился с Женей Рейном и понял, что Довлатов по сравнению с ним вовсе и не матерился, а изъяснялся изысканнейшим языком, скажем, Мережковского, Марселя Пруста или Оскара Уайльда.

Женя Рейн ругался куда более богато и выразительно. Он гостил у нас в шестьдесят шестом году, в год моего поступления в университет. Приехал осенью и жил в этой самой комнате, в которой мы сейчас сидим. Его речь и сама личность производили совершенно завораживающее впечатление. Я не слишком хорошо знаком с его эпистолярным наследием, поскольку с детства терпеть не могу поэзию. Но в разговоре Рейн был совершенно неотразим. Мы специально собирались компаниями по вечерам, чтобы его послушать. Ходили «на Рейна». Он жил у нас довольно долго, недели две. Я гулял его по городу. Он мне тогда говорил, что такому способному юноше не следует просиживать в этой дыре, а ехать в Питер или Москву. И даже выражал склонность мне посодействовать.

Однажды Рейн сказал, что всю жизнь мечтал побывать на одесском толчке. Годы советской власти сделали Одессу таким же занюханным городом, как и все остальные. Но толчок каким-то образом сохранялся и был знаменит на весь Советский Союз. Нам составил компанию мой друг Сережа Мохненко. Мы сели в тачку и поехали на улицу Химическую, где толчок располагался в те времена. Он занимал целый пустырь возле еврейского кладбища. На первый взгляд, обыкновенная барахолка. С рук продавали всякую всячину. Каждый раз одесский толчок перекочевывает на новое место. В мрачные времена царизма его функции выполняли кварталы вокруг «Привоза». Затем он находился на Мещанской площади, у линии порто-франко, на границе с Молдаванкой. При советской власти переехал на Химическую. После нее – на седьмой километр овидиопольской дороги, где находится и сейчас... На Химической мы помогли Рейну выбрать американский клетчатый пиджак. По тем временам это была довольно роскошная покупка. Дело в том, что все ходили в советских шмотках и оторвать настоящую американскую или французскую тряпку можно было, при определенном везении, только на толчке. Причем, даже относительно по сходной цене.

Когда мы взяли такси туда, шофер назвал одну цену, а когда приехали назад, таксист потребовал на порядок больше. Рейн возмутился и сказал, что больше не даст ни копейки. Шофер настаивал. И тогда Рейн разразился таким потоком роскошной брани, что Довлатов с его убогим матом мне показался невинным младенцем. Он матерился минут пять, ни разу не повторившись. Мне и не снилось такое высокое искусство в этой области. Я же не знал, с кем имею дело… В тот момент Рейну было тридцать пять лет, и он мне казался Мафусаилом. Он ходил по дому в своем клетчатом пиджаке и интересовался: «Как ты думаешь, Андрюша, идет мне этот пиджак или нет?». Я внутренне удивлялся: он еще заботится о том, идет ему или нет? Что вообще этому старому дядьке может идти? Он был упитанный, с животом, со всеми делами. Очень славный, веселый. Не знаю, тот ли это пиджак, который Рейн подарил Бродскому перед эмиграцией на Запад. Не исключено, что тот. Если так, то пиджак вернулся на свою историческую родину спустя много лет. Видимо легендарный клетчатый пиджак Бродского существовал на самом деле, поскольку другого у него, кажется, тогда не было. Ведь достать американский пиджак в середине шестидесятых в принципе было невозможно.