Тогда давайте перейдем к раскопкам в двухтысячном году. На этом, собственно, мы прервались.

Хорошо... Двухтысячный год... я уже забыл. Я к нему даже начал каким-то образом подбираться, но отвлекся на теорию Фоменко.

Все эти раскопки, скорее всего, произошли назло кондуктору. В результате мы нашли первую Одессу, Хаджибей, античный город и сделали кучу сопутствующих этому открытий. А тут еще и грант пошел, особенных накладок не было. Чисто психологически мы оказались при очень хорошем выигрыше. Все происходило вот на каком фоне. Во-первых, мы перестали копать на прежнем месте, и остались целы и невредимы. А в 1999 году рылись под Думой и в парке Шевченко. Фактически шурфовали Хаджибей на разных участках. И убедились, что античный слой имеется только на Приморском бульваре.

Для того, чтобы вернуться на прежнее место и вернуться к античным слоям, следовало достать разрешение. Эти раскопки произошли по причине двух резонансных событий – во-первых, по причине получения гранта. Во-вторых, по результатам доклада в античной библиотеке классической гимназии Петербурга. Тогда же их дети захотели сюда поехать на раскопки. Деньги у них водились. Сын того же Кобака находился в этой группе гимназистов. Классическая гимназия – одно из престижнейших учебных заведений Петербурга. Они там древнегреческий язык учат чуть ли не с первого класса.

На месте следовало подготовить разрешение городских властей на проведение археологических работ в центре города. Это удалось сделать, потому что мы находились в той ситуации, когда нас никто не трогал. После расправы с Сапогом, а также всех криков и воплей, все заткнулись полностью. Потому что трогать меня было опасно для жизни, все равно, что кидаться на амбразуру. С другой стороны, у них не было для наезда законодательного основания. Как бы там ни было, все равно наш памятник оставался незарегистрированным. Земля принадлежала муниципалитету. Наши работы приравнивались к земельно-строительным.

Мы пошли в Специнспекцию и попросили разрешение на земельные работы у Воронцовского дворца. Они потребовали необходимые согласования соответствующих муниципальных инстанций. Согласования мы делали заранее, не обращаясь в органы охраны памятников, по линии Жовтневого райисполкома. Я пытался обратиться в горисполком, но они сказали, что этот вопрос решает райисполком и им наплевать. Надо было взять согласование у Водоканалтреста, а также у противооползневого управления. В первое мы даже не пошли, а во втором взяли согласование случайно. Мы проходили с тобой мимо управы, по улице Успенской, и увидели вывеску. Я немедленно зашел к начальнику и показал ему картинки. Он сказал, что мы затеяли замечательное дело… Я сам печатал согласование у него на компьютере. Затем мы пошли в Специнспекцию. Начальник сказал, что нужно двести гривен. Я сказал, что это невозможно – где же мы возьмем такие сумасшедшие бабки, это археологическая практика. Начальник повторил: «Двести гривен в кассу». Я выдал ему двести гривен из своих собственных. И они немедленно нам выписали разрешение. Мы, правда, не согласовали с Зелентрестом, но это уже никого не колыхало.

Когда «классические» дети приехали, мы немедленно приступили к раскопкам на лужайке за памятником Глушко, у Воронцовского дворца. Наших студентов немедленно поставили под Думу. Я не припоминаю никаких конфликтов. Я старался, на всякий случай, работать как можно быстрее. Мало ли что может случиться. Гимназисты приехали на три недели, но я хотел свернуть раскопки за две. Для этого надо было раскапывать шурф за десять дней, а потом его закапывать. Тем более, там ходил какой-то хрен из Зелентреста и вонял, что у нас нет согласования. На оставшееся время мы организовали им экскурсии. Денег хватало. Мы смотались на экскурсии в Ольвию, в Тиру, погуляли по пляжам...

В Ольвии я даже успел пообщаться со своим старым другом и учителем Сергеем Дмитриевичем Крыжицким. Вся моя семья присутствовала. Устроили настоящие семейные посиделки. Мы приехали как бы без конфликта. Руководство заповедника потребовало деньги за вход. Когда я представился со всеми делами, им стало неловко брать деньги. Поблизости бродил сотрудник Крыжицкого по фамилии Володя Назарчук, по кличке «Наполеончик». Он вечно пьян. Володя честно пытался достать директора заповедника, чтобы пустить нас бесплатно. Я более всего был оскорблен, что нас в Ольвию пропускают за деньги. Со своими так не поступают. Короче, в итоге мы все равно заплатили и пошли с Сережей Мохненко, как два ученика, к Крыжицкому. Появились у него совершенно в другом качестве. Два профессора идут, примерно, к членкору, к другому профессору. Он был смущен наглостью визита, но стал в светскую стойку.

Сначала он не показывался. Затаился. Тогда мы решили его выманить и сели пить в «Ветерок», или как это кафе там называется. Крыжицкий туда приперся с неприступным лицом, и стал пить пиво особняком. Я подошел к нему как старшему: «Можно ли вам поставить сто граммов?». Он радостно согласился, после чего мы немедленно подружились, и он нас пригласил к себе в гости. Я уже упоминал, что он обожает пить за чужой счет. Считает, что все ему должны ставить. Потом я позвал свою жену и дочь, с которыми он некогда был отдаленно знаком. Сергей Дмитриевич даже открыл какую-то экспедиционную тушенку. Своими руками. Беседовали о науке и жизни, необычайно дружески. Он меня журил, что я не беру открытый лист. Я отвечал, что каждый раз посылаю заявки, но злые люди в Полевом комитете от него, Крыжицкого, это скрывают. Он возмущенно обещал разобраться в этом безобразии. Затем сказал, что моя статья «Античная Одесса» написана развязным, легкомысленным тоном. Это не шуточки шутить, это серьезная наука, и мне на раскопках нужен хороший антиковед. Я сказал, что буду все делать согласно договору с Институтом и ожидать любой посильной помощи. Пусть он мне командирует любого антиковеда – мы его примем, как родного.

Расстались мы нежнейшими друзьями. Напоследок он спросил, где я беру деньги на раскопки. Я сказал, что в тумбочке. Он начал жаловаться, что у него совсем нет денег. Мохненко вставил: «А членкоровская зарплата?». Тот отмахнулся: «Она такая маленькая. Все равно не хватит на заповедник... Помогите Ольвии, у вас так много денег. Она гибнет и рушится». Напоследок снова пообещал полное содействие и прекращение безобразий. Даже обещал выдать лист на наши раскопки задним числом. С этими обещаниями я и уехал.

Вечером мы вернулись, а утром быстро закопали раскоп и разровняли землю граблями. После чего уехали на очередную экскурсию в Белгород, на Каролино-Бугаз и в Никоний. И, пока мы там прохлаждались, легкомысленно вкушая шабское вино, в Одессе происходили воистину судьбоносные события.

Приехала высокая комиссия из Киева, из Министерства культуры, которое курирует управление охраны памятников. Наташа Штербуль поводила их по городу и показала, как замечательно охраняются памятники. Никаких нарушений никакого закона не происходит. Упаси Боже! Оперный театр сияет, археологическое наследие тщательно бережется. А за несколько дней до этого местное телевидение успело снять репортаж о наших замечательных раскопках и смонтировать его. В выходной день нас стали показывать по телевизору. Эти два вельможных джентльмена из комиссии случайно включили в гостинице телевизор, после того как они подписали бумаги о том, что никаких нарушений нет в природе. По телевизору показали огромную разрытую яму, глубину которой увеличивает бодрая, полная энтузиазма, группа гимназистов. Прямо в центре Одессы. Показаны находки, описан культурный слой, продемонстрирована его важность и уникальность. Министерские совершенно охерели. Они немедленно кинулись в управление, но было воскресение. А мы себе вернулись и стали провожать детей в Питер. В понедельник утром чиновники тут же продлили себе командировки, сдали билеты, явились в управление и устроили феерическую взъебку Наташе за все вопиющие безобразия, которые творятся за их спиной. Тут же вызвали несчастную Самойлову и она получила свою порцию. Затем все вместе приехали составлять на наш раскоп акт. А раскопа-то нет и в помине – клумба стояла в прежнем виде. И акт составлять не на что. И не на кого. Бог меня хранил. Так что мы их сделали очень элегантно.