Песнь двадцать четвертая, пепельная

ОКУРОК

 

«Не трусите пепел в раскоп! Это подействует

на результаты радиоуглеродного

анализа. Вы нарушаете методику».

Зам начальника управления,

В. Ю. Сунцов.

 

Пляж «Ланжерон»

 

Мы втроем, с Гизером, пили пиво в начале июня в парке Шевченко. Вы спросили, чем я занят в течение месяца. Я ответил, что делать мне решительно нечего. Вы ответили так же. Гизер смотрел на нас недоуменно. В ту же секунду мы решили приступать к раскопкам немедленно. Зачем ждать целый месяц?

Но в тот момент копать было некому. Гизер был занят на той же сессии. Из меня помощник плохой, с моим-то позвоночником. Тебе следовало найти в помощники хотя бы одного человека. Главное начать, а люди подтянутся. Десятого мы пришли с тобой вдвоем, посмотрели на зеленый газон и решили не махать лопатами, а пойти выпить пива. В этот день в деканате мне сказали, что на первом курсе мой экзамен по археологии последний по счету. Вместо экзамена я мог их притащить на раскоп. Мы могли смело начать, рассчитывая, что дней через пять основная рабсила подтянется. И в тот же день появился наш бывший студент Сережа Курмоярцев, который и составил нам компанию на следующий день при разбивке раскопа.

Разбили раскоп на троих. История с Курмоярцевым требует отдельного рассказа.

Сережа был изгнан с нашего факультета после провала сессии. Два с половиной года он маялся по каким-то фирмам в поисках заработка. Он был студентом того курса, который помогал нам копать шурф во дворе Ришельевского лицея. А затем оказался единственным со всего курса, кто проявил дальнейший интерес к археологии и поехал с тобой в экспедицию к Тощеву. Там ему выдали грамоту о посвящении в археологи.

Сережа мне позвонил десятого числа, попросив вернуть эту грамоту (еще в экспедиции я положил ее в полевку, чтобы не помять, и забыл у себя). Договорились вечером встретиться. Грамоту отыскать не удалось. Я спросил, чем он занят завтра. Он ответил, что работает. Тогда я рассказал о раскопках, пожаловался на отсутствие помощников. Он тут же пообещал прийти, а работу послать подальше.

Он собирал деньги на учебу. Хотел восстановиться в университете на контракте. Ты посоветовал ему обратиться ко мне, поскольку никакая больница его не примет после того, что он начудил на той злополучной сессии.

Одиннадцатого числа мы разбили раскоп, и Курмоярцев поведал мне свою печальную историю. Я рассудил, что ничто ему не мешает подать документы на бюджет в ближайшее время. Во всяком случае, он ничего не теряет. На контракт можно успеть всегда. А собранные деньги следовало потратить с максимальной выгодой. Оставил вас копать, а сам поехал советоваться со своим научным руководителем, который сидит у меня дома. Юленька заведует кафедрой и все знает. Она поморщилась и сказала, что выгнали Сережу не просто так, и это довольно тяжелый случай. Я сказал, что это не повод отказать ребенку в помощи. Восстановиться он не может, зато имеет право поступать по новой. Надо что-то придумать. Придумали. В итоге, поступил…

А на раскопе, тем временем, все было на удивление спокойно. Я ждал появления любых наших гонителей, но никто не появлялся. Мы разбили траншею и успели пройти два штыка. Сразу же пошли фрагменты расписной чернолаковой керамики второй половины VI века до нашей эры. Потом была найдена гипсовая статуя пионера в противовоздушной щели времен обороны Одессы. Приехали Губарь и Ваня Череватенко фотографировать находку. Пионер был великолепен. С галстуком и в шортах. Наверное, его сбросило в копанку после очередного авианалета. В руках у него когда-то был горн, но румынские оккупанты, видимо, его вырвали. Пионера приходили смотреть два парижских эмигранта-туриста. Выразили свое восхищение нашей деятельностью и пожелали удачи. Под конец дня я поехал куда-то по своим делам. И в это время пришла комиссия с наездом.

В составе Самойловой, Рединой и Сунцова. Последний представился и спросил, где начальник раскопа. Я назвался аспирантом. Сережу представил как студента.

Ты мне позвонил на мобилку, возбужденный, и через полчаса мы уже сидели на пляже, обсуждая происшедшее. Помимо теток и Сунцова там была какая-то беременная девица с телекамерой и микрофоном, чтобы заснять это безобразие. Безобразие было налицо. Посреди клумбы была прокопана огромная траншея-раскоп. Кое-где торчали трубы и высоковольтные кабели, а также бетонный канализационный коллектор. Разговаривал с ними ты, а Курмоярцев сидел на бровке и курил. Вели они себя грубо.

Потребовали предъявить разрешение. Бумагу я не показал, сославшись на указания шефа. Копию мы еще не сделали, а оригинал могли отнять. Сунцов пытался выяснить цели работ. Я сообщил, что это рабочая траншея. Он говорит: «Это раскопки и вы нарушаете закон». Я говорю: «Как вы определили, что это раскопки?». Он за свое: «Здесь памятник археологии. Вы должны были согласовать работы с управлением по охране памятников». «Покажите документы на памятник». Тут вмешалась Самойлова: «Что разговаривать с этим студентом! Это школа профессора Добролюбского». При этом Редина играла роль «доброго полицейского». Она брала меня под руку и призывала опомниться: «Профессор всю жизнь ходит по лезвию ножа и ему постоянно везет. Но ты что делаешь? Тебе ведь никогда не дадут открытый лист!». Сунцов в это время фотографировал наши злодейства и кричал на Курмоярцева: «Не трусите пепел в раскоп! Это подействует на результаты радиоуглеродного анализа. Вы нарушаете методику».

На самом деле, все обрело столь конфликтные формы из-за окурка Курмоярцева, который он стряхивал в раскоп на глазах комиссии. Ты мне пересказал тогда на пляже эту историю, и, если честно, меня накрутил. Я оскорбился от того, что Сунцов стоял на бровке с гнусной рожей и спрашивал, кто накидал пепел в раскоп. Меня это особенно задело: надо иметь наглость или безграмотность, чтобы утверждать, что радиоуглеродный анализ в этих исследованиях вообще возможен или хотя бы необходим. Основная твоя претензия заключалась в том, что они разговаривали необычайно по-хамски. Требовали документы и забирали твою полевку. Ты мне все это рассказал, и я пошел домой. Злой, как собака. Я понял, что если пойти к ним на поклон, то раскопки будут остановлены.

И тут мне вечером звонит Сам Сунцов: «У вас, Андрей Олегович, нарушение. Где разрешение на раскопки? Оно есть?». На что я ему говорю: «Разумеется». «И какое же разрешение?» «Какое надо, такое и есть». Сунцов был вежлив: «Не могли бы вы принести его в управление?». «У меня нет времени. Я занят». Тогда он говорит еще более вежливым тоном: «Когда вы будете на раскопе, я к вам подойду сам». «Понятия не имею, когда я буду на раскопе. Мне это не известно». Зол я был на него оттого, что он пренебрежительно и по-хамски разговаривал с моим учеником. Окурок Курмоярцева давил мне на психику. И меня понесло. Я ему говорю холодным голосом: «Валерий Юрьевич, вы знаете, с кем разговариваете? Я вообще-то, доктор археологии и разрешение на любые археологические работы тем самым мне выдало государство, а не какие-то ведомства». «В законе об охране памятников идет речь, что единственным квалификационным документом на раскопки является открытый лист». Я спрашиваю: «Вы вообще читали этот закон? Не вам, человеку, который манипулирует охранной документацией, меня спрашивать о разрешении». Он выдержал паузу и сказал: «Тогда мы обратимся к вашему непосредственному начальству». Тут и у меня нервы сдали: «Знаете что? Идите-ка на хуй!», и повесил трубку.

Это был исключительно глупый поступок. Я сразу же о нем пожалел. Во всем, конечно же, был виноват Курмоярцев. Вернее, его окурок. С другой стороны делать нечего, придется выкручиваться. С точки зрения выигрыша времени, я поступил совершенно безграмотно. Следовало просто запудрить Сунцову мозги и быть повежливее. Тогда не пришлось бы устраивать гонку. Но поскольку он завелся от оскорбления, события начали развиваться стремительно. Утром следующего дня у нас появились студенты. В тот же день мы вышли на первый хозяйственный комплекс. Из-под бровки, при зачистке одного из участков раскопа, вылезло огромное пятно зерновой ямы.