Нам немного осталось жить на этом свете. Зачем А. Ю. Решил расстаться. Глупо. Больно.

Тороплюсь, нервничаю, на повороте почти налетаю на человека - это восковая фигура таджика. Он из прошлой жизни. А живых людей никого. Уж не заблудилась ли я? Быть может, именно сейчас Толстов смотрит на часы, встает и уходит: "Странно, Ксения Владимировна должна была прийти, но проигнорировала, вероятно".

Спускаюсь вниз к часовому. Его познания в русском за прошедшее время не расширились чудесным образом, и мы по-прежнему не понимаем друг друга. Но он показывает на дверь в подвале. Я скорее туда, стучу и попадаю в характерное для "законсервированных" учреждений помещение. Это, судя по обстановке, комната технической служащей - у входа стол, ничем не покрытый, рядом стул, на стене ящик с многочисленными ключами. Сидящая у стола женщина поворачивается ко мне и убеждает меня снова подняться наверх. На мое счастье, какая-то служащая сжалилась надо мной, повела меня на второй этаж, направо по узкому коридорчику, а затем налево, и я оказалась в комнате, заставленной какой-то разрозненной мебелью.

За драпировкой в соседней комнате идет заседание - я обнаружила это, приподняв занавеску. Входить неудобно. Явно, Толстов делает доклад о работах живых и умерших во время войны этнографов, говорит о вполне реальных возможностях эти работы печатать. Вот он замолкает и предлагает присутствующим задавать ему вопросы. Пауза - вопросов нет. Какой-то женский голосок послышался. Путаясь в терминах (народность, нация, национальность, групповые объединения народностей), не зная, какой из них лучше употребить, женщина начинает говорить об интересе ленинградских лингвистов к финнам и славянам. Я слушаю и, закрыв глаза, представляю себя перенесенной в одно из научных заседаний довоенного времени. Как это все сейчас далеко от меня.

Дослушать мне не пришлось. Из-за драпировки появилась женщина, увидев меня, изумилась. Узнаю, что Толстов, действительно, докладчик, но как быть со мной? Пишу записочку, предлагаю Толстову подождать окончания заседания. Женщина ныряет под драпировку и возвращается с ответом: отдать все ей. Я это исполняю и ухожу с немного неприятным чувством. Ведь нам всегда так интересно увидеть человека, как мы говорим, "с большой земли", особенно если он видел близких нам людей и встретится с ними после свидания с нами.

VIII.1943 г.

Сдаю кровь в 26-й раз с начала войны. За мной нет ни одного пропуска с самого начала войны, сдавала ежемесячно. Количество доноров стало много меньше. С 1 августа паек очень сильно сокращен. Дают полкило сахарного песку или шоколад, по полкило масла, крупы, мяса. Это все. Обед не огорчил. Зеленые щи из белой капусты очень вкусные. Вкусна и рисовая запеканка с прослойкой из мясного фарша, но она без масла. Невкусно кислое солодовое молоко, но хорош компот. Из 400 гр. хлеба половину дали белого.

Слышны разговоры: "Будем мы за такой паек давать свою кровь, как же". - "Будем, товарищи, будем, ведь нам нужна карточка первой категории".

Зачем они так? Тяжело и неприятно слушать.

IX.1943 г.

Долгое время писать не могла. Замучили отчеты и подготовка к докладу на конференции. Чудесные, сказочно чудесные известия поступали с фронта. Меж тем наше трудовое лето подошло к концу, на днях возвращаемся в город.

Подвожу итоги летней работы. Производственные показатели отличные. Средний процент перевыполнения норм по лагерю: июнь - 117,5; первая половина июля - 123, вторая половина - 163; первая половина августа - 181, вторая половина - 196; первая половина сентября - 213.

Были ли очень крупные нарушения дисциплины? Самый тяжелый, с большим огорчением пережитый мною, был в первом и втором отряде, которые, кстати, перевыполняли нормы порой до 253 и 238 процентов соответственно. Эти отряды мне особенно близки. Я и два педагога, Анна Людвиговна Артюхина и Марина Николаевна Чуркина, ютимся с ними в одних чердачных помещениях.

"ВЫ СЛИШКОМ ЛЮБИТЕ ДЕТЕЙ..."

Началось со следующего. Первый отряд был в городе. У Милы Каретниковой в шкафчике оставалась присланная из дома буханка хлеба, и туда же она положила двухдневную выдачу хлеба - 1200 гр. В день, когда с вечерним поездом возвратился из города первый отряд, дневным поездом уехал в город второй отряд. В этот промежуток времени дневальной оставалась ученица второго отряда Корсунова. Первый отряд прибыл и расположился уже затемно, а в 6 ч утра убыла в отпуск дневальная. После этого обнаружилась пропажа хлеба, подозрение пало на Корсунову. Еще в Ольгине эта девушка украла курагу, несколько конфет, две шротовые лепешки и... спокойно предоставила товарищам обвинить в этом Тамару Андрееву, за которой в прошлом было несколько мелких краж. Мне тогда абсолютно некогда было заняться этой историей, совпавшей с днями тяжелых обстрелов Ольгина, из-за чего ставился вопрос о переезде в 3-ю Конную Лахту. Собрание тогда проводила Анна Людвиговна Артюхова. Ара Шестакова, рассказывая об этом мероприятии, сравнивала его с "психической атакой", нервы у всех были напряжены до крайности. "У меня было такое чувство, что я больше не могу", - говорила Ара.

Анна Людвиговна обещала за признание полное прощение, сохранение товарищеского отношения к виновной - "в целях облегчения ей стать на хорошую дорогу". После этого Корсунова созналась. Девочки сдержали свои слова, Ара формулировала это так: "В душе мы относимся к ней отрицательно, но вида не подаем". Во время той истории всплыло много отрицательного в биографии Корсуновой: пропажа 175 руб. у Ефремовой; присваивание части денег, выданных ей на покупку книг; анонимное письмо к Юре Булатову, написанное с неблаговидной целью. Мать Корсуновой - актриса, но из второразрядных. Сама девочка имеет малокультурный вид, любит дешевые украшения (например, в виде бархатки с фальшивыми бриллиантами). У нее бегающие черные глаза и какая-то распущенная походка вразвалку.

И вот теперь на нее вновь падает подозрение. Она спокойно отрицает свою вину. Мне кажется очень подозрительным, что она не только отрицает свою вину, но и как бы невзначай подводит под подозрение других: Тамару Серебрякову, якобы укравшую зимой у подруги, Иры Терехиной, какой-то воротник. Никто из учившихся в VII классе этого не помнит. Я все же говорю и с Тамарой - она плачет, смотрит на меня своими большими серыми глазами, абсолютно не помнит истории с воротником и просит меня, чтобы я съездила в город, повидала Иру Терехину и мать Серебряковой, которые подтвердят, что хлеба Тамара в город не привозила. Я выношу убеждение в ее полной невиновности. Тогда Корсунова выдвигает другую кандидатуру - Шуру Семенцову. Но этому уж абсолютно никто не верит.

На следующий день называет новое имя: Ира Аглиш. На этот раз умно придумано: Аглиш у нас училась в зиму 1941-1942 гг. очень короткое время, выехала с нами на огороды и быстро уехала из лагеря - собиралась эвакуироваться. Эвакуация не состоялась, но в школу Ира не вернулась. Поступила на работу и тяжело заболела. Я сохраняла о ней очень хорошее воспоминание и очень жалела, что не побывала у ее матери и не уговорила продолжить обучение. Тут сыграл свою роль перевод ее класса из нашей школы в 252-ю, где наши девочки чувствовали себя не хорошо. Главное же в том, что, со слов Аллы Гурбановой, мать Иры сказала, что у них нет средств на продолжение учения.

Весной Ира пришла в школу: я так поразилась ее видом дистрофика, что не сумела этого скрыть. Поняла свою ошибку по расстроенному лицу Иры. Ее мучил злейший фурункулез. Ослабший организм никак не мог справиться с этим недугом. Я дала ей письмо к очень хорошему врачу, отцу Юры Булатова, и он ей помог. Я посоветовала ей не пытаться сдавать испытания осенью за IX класс, а ехать с нами на огороды, окрепнуть и обучиться повторно в IX классе. И вот теперь эту девочку обвиняла Корсунова. Умно придумано, так как Иру не знает здесь никто, кроме меня и Анны Людвиговны, уехавшей в город. Мне это обвинение кажется невероятным, ведь Ира очень чуткий, отзывчивый человек. М.Н.Чуркина выдвигает предположение о "моральной дистрофии", частой спутнице физической дистрофии. Случайно я от матери Аглиш знаю, что в данном случае это как раз не так: Ире и в больнице было тяжело, так как ее возмущали творимые санитарками хищения, в частности, обвешивания маленьких детей. Нет, не может девочка, пошедшая на конфликт с вороватыми взрослыми, вдруг уподобиться таким людям.

Поговорить с Ирой необходимо. Беру это на себя, так как Марина Николаевна Чуркина может сделать это незаслуженно больно. Зову Иру в пустую столовую под предлогом просмотра альбома вырезок талонов. Начать неимоверно трудно. Прошу ее рассказать все, что она знает об этой истории. Она спокойно рассказывает.

"Ира, но ведь подозревают тебя". - "Меня, Ксения Владимировна?" Она так удивлена, что в первую минуту не чувствует обиды. "Говорят, ты с полей приносишь овощи?" - "Овощи? Да, приношу. Мне противно их есть немытыми на грядках, а сейчас у меня дома немного картофеля".

Только этого еще не хватало. Меня успокаивает объяснение, что это при рыхлении цапками выскакивают мелкие картошки. Но зачем, зачем их брать? Есть полная возможность сдать их бригадиру. "Не одна я брала". - "Кто же еще?" - "Другие девочки". - "Какие другие - Ара, например?" - "Нет, не Ара, а Рая Афанасьева". Час от часу не легче. Рая - прекрасная, выдержанная девочка, ее отчим - комиссар Октябрьского района, а мать работает в библиотеке Дома Красной Армии. Нужды в семье не может быть никакой. Идем смотреть принесенную картошку. Раю Афанасьеву вызываю к лестнице, ведущей на наш чердак, спрашиваю - она не отрицает. Подымаемся в спальню. Рая выкладывает картошку. Меня берет ужас: принесено порядочно, и есть такая крупная, какую на цапке не вытащить. Рая плачет. Здесь не только ее картошка, но и ее брата Жореса. Я не верю своим ушам и своим глазам. "Другие тоже берут". - "Кто другие?" - "Чара". Чара Эльбергер на меня всегда производила впечатление исключительной правдивости, честности, добропорядочности.

"Чара, ты брала картошку?" Маленькая пауза. Чара смотрит мне в глаза и говорит: "Нет". Как же я обрадовалась, даже улыбнулась, обезоруженная. Но что же с Раиным обвинением? Неужели она клевещет? "Значит, Рая клевещет?" Пауза более длинная. "Нет, Ксения Владимировна, Рая не клевещет. Картошку я брала". Для меня тут самое ужасное - первая ложь, ложь девочки, которой я так верила. Будто мелом нарисованная, стирается улыбка с моего лица. Кому же теперь можно верить? Брала ли картошку Ара? К счастью, нет, если не считать трех маленьких, выскочивших на цапку еще при ранних работах на полях.

Провожу мучительные часы до вечернего общего собрания комсомольцев лагеря. Для меня хищение картошки хуже пропажи хлеба, где виноват один и явно негодяй, а здесь замешаны многие, и лучшие скатывались на путь воровства совсем легко. В чем тут дело? Неужели надо меньше верить детям, неужели права старший инспектор Ксения Яковлевна Анисимова, обыскивавшая детей, ехавших в город? У меня такое чувство, будто рухнула вся система моего воспитания. Вспоминаются слова Веры Васильевны Бабенко: "Ваша ошибка в том, что вы слишком любите детей, они этого не ценят". Анна Людвиговна тоже однажды сказала: "Напрасно вы вкладываете столько души в ваших девочек". Только что грустила Марина Николаевна над своим бессилием выявить виновника, сегодня переживаю я. Опытным людям тяжело признаваться в своей вдруг обнаружившейся беспомощности.

Вечером Зоя проводит собрание. Оказывается, крали почти все. Я это все слушаю и не верю в происходящее. Это все не про нас. Я знаю, надо, чтобы дети поняли, что они совершают кражу (я надеюсь, что они этого не понимают, что все это по недоразумению). Но у самой мысли: откуда эта моральная атрофия? Несчастная первая блокадная зима, когда голод делал людей преступниками, когда в квартирах обкрадывали умирающих, а не только уехавших, когда исчезало все, что плохо лежало. Делалось это почти открыто, и, конечно, наши дети были тому свидетелями. Будь может, у кого-то и близкие занимались такими вещами. Но чтобы детей в этом убедить, нужны душевные силы, а их у меня уже нет. Зачем себя обманывать. Плохо и то, что я собой не владею, мне очень трудно стало говорить. Такое чувство, что действительно верить никому нельзя, а жить со своими учениками и не верить им тоже не могу. Мне ясно, что поняли эту историю Аня Миронова, Вова Ланцов. Про других не знаю. Я очень оценила слова Ани: "Даю вам честное слово, что не только не буду делать этого сама, но буду останавливать других".

Лежу в постели, когда из города возвращается ученик Гуля Виленчик. "Это верно, что ты возил картошку в город?" - "Да". - "Откуда у тебя картошка?" - "С огорода". На этом короткий диалог в темноте заканчивается, а я не сплю почти всю ночь. Гулю знаю с V класса. Хорошо знала его мать, умершую в прошлом году. Мать с сыном были очень близки. Отец его производил исключительно хорошее впечатление. Сейчас отец в городе Фрунзе, в итоге Виленчик предоставлен сам себе. Бабушка и дедушка у мальчика авторитетом не пользуются, как я имела возможность убедиться несколько раз. Я была очевидицей тому, как дедушка, хотя он зам. зав. РОНО по хозчасти, пытался получить по детской карточке внука пиво. Стало быть, вряд ли он был бы по-настоящему возмущен историей с картошкой. Дочь одной моей знакомой, окончив десятилетку, сытости ради пошла работать в хлебный магазин. Она при матери рассказывала мне, что на американских весах удобнее обвешивать, чем на двухчашных. "Как обвешивать?" - изумилась я. "Ну, на самый пустяк, на два-три грамма. Все так делают. А вы как думали?" Мать при этом разговоре молчала.