Ночь прошла спокойно. От твердой кушетки все тело ноет.

Смерти продолжаются. В один день умерли от дистрофии и крупозного воспаления легких пенсионерки - бывшие учительницы Е.Н.Бакановская и К.П.Ажинова. Были они неразлучные подруги, и из жизни ушли вместе.

Мамаша Мандельштам готова продать школе хороший медный чайник за 2 кило хлеба. Спрашивается, откуда школа возьмет хлеб: я или директор отдадим свой или украдем из пайка школьных ребят?

V.1942 г.

Несколько дней не могла ни одной строчки написать. Что-то со мной происходит. Это не апатия, нет, это иное: нет сил. Я все время еле удерживаюсь, чтобы не пустить слезу. По поводу и без повода. Уже и ненавижу себя за это, но никак не могу найти выход.

3 мая нас обязали на следующий день открыть школу для всех классов и организовать питание. Сделали, что смогли, но мешали всякие комиссии. Военная часть не подавала надежд на выселение с 1-го этажа и очистила лишь 2-й этаж. Весь день я в школе, суета. Вечером директор ушла ужинать, и тут появляются зав. РОНО Алексеева, зав. ГорОНО Левин, инспектор ГорОНО Клейнер и представитель Здравотдела. Иду показывать классы. Всюду грязно, потому что технический персонал слаб, едва ходят и замучились переносом парт. В классах темно от фанеры, которой забита большая часть окон. "По-вашему, в таких классах детям будет хорошо?" - резонно спрашивает Левин. "Нет, не хорошо, но стекла выбиты или потрескались", - отвечаю я. "Да что вы говорите? Выбиты? Потрескались? Кто бы мог подумать. Любезная Ксения Владимировна, ваш долг был зимою подать докладную записку о невозможности заниматься в таких классах". - "Вы правы, но разве это было самое тяжелое в нашей обстановке? - отвечаю я. - А отсутствие дров? А промерзающие до дна чернила в чернильницах?" - "Вы еще оправдываться будете? Приказываю немедленно отбить фанеру, безобразие". Видя, что я собираюсь возразить, Левин добавляет: "Это приказ, а не к обсуждению". - "Хорошо, будет сделано". - "А военная часть выселена?" - "Нет". - "Ну, неужели и этого вы не могли добиться? Странно, мне вас иначе характеризовали". - "Не могли ни я, ни директор. Комиссар с нами не разговаривает". - "Надо было заставить разговаривать".

Всей компанией шагаем вниз к кабинету комиссара. Дежурный идет доложить, что приехали такие-то и такие-то, и возвращается с ответом: "Комиссар занят и принять не может". Тут я беру свое: "Если с вами, товарищ Левин, так разговаривают, то как же мы можем чего-либо добиться?" Ухожу домой в 10 ч вечера и возвращаюсь утром в 7 ч. В школе директор и зав. РОНО. Уроки будут отменены - отбита фанера, посыпались стекла, по школе ходят вихри, сквозняки, летят бумажки. И так холодно, как не было даже в лютые январские морозы. Алексеева сконфужена и пытается искупить любезностью.

А дети к 9 ч, как лавина, заполняют школу. Набиваем помещения, где есть стекла, до отказу. Погода ужасная, стылая, дождь, но зато нет налетов. С содроганием думаем об их возможности. Неорганизованная масса детей и бомбоубежище без света и очень холодное. Дети в массе не так плохи, как мы ожидали. Особенно среди малышей много розовых. Но есть ужасные, с синими лицами, едва ходят, на них печать смерти. Есть очень несчастные, запущенные, грязные, распространяющие вокруг себя вонь. Одичали многие: "Тетенька", "эй, послушайте", - обращаются ко мне и к директору. А на другой день во время тревоги: "Еще что выдумала, не пойду в бомбоубежище". Сверху директива: сперва срезать с карточек талоны с определенными номерами, затем нести в бухгалтерию столовой N 5 сами карточки. Взамен получить абонементы. Корешки последних беречь, так как на вторую половину месяца абонементы будут выдаваться по предъявлению этих корешков. Все очень серьезно.

V.1942 г.

Сплошная путаница. Дистрофики в этом особенно отличаются. В III классе педагог Кочуровская, сама явный дистрофик, накануне потерявшая мужа, все перепутала. Уверяет, что абонементы у мамаши Мухиной, та отрицает. Обе ведут себя странно, как будто не вполне уверены в собственной правоте. Двое ребят три дня без хлеба и "едят из милости столовой". Столовые работники разыгрывают из себя неподкупную честность: как накормить двух ребят, если "все на учете"?

Вновь поступающих в школу тьма. Явная тяга к еде. Воспитатели толпятся в бухгалтерии столовой, прикрепляют карточки. Дети ожили, шалят, выскакивают в окна. Уроки нередко срываются: то учитель занят оформлением талонов, то он, выполняя функции воспитателя, со своим классом на кормежке, то тревога вносит коррективы в расписание. Завтраки и обеды неимоверно затягиваются. Плиты в школе нет, пищу привозят в бидонах. Мамаши наводняют школу, разговаривают с нами по вопросам питания, и только по ним. Тон неимоверно грубый, как будто бы мы работники прилавка, обворовывающие их детей. Стараемся не реагировать и утешаем себя тем, что это болезни организационного периода. От питания дети в восторге. Входишь в класс - и все делятся своими радостными впечатлениями. "Смотрите, Жабенко за три дня порозовел, а был зеленый, как жаба", - вот так уже шутят. После первых светлых эмоций началась критика: почему так малы порции, и может ли кто-либо наверное сказать, что детей не обворовывают? Тщетно пытаемся убедить родительниц установить контроль - каждую интересует только свой Петечка или своя Манечка. Впрочем, это по-человечески понятно.

Наконец, выбирают родителей в Совет содействия. Одна мамаша заявляет: "Как бы хуже не было; Совсод тоже начнет есть, и детям меньше останется". Предлагаю этой женщине войти в Совет, но она отвечает резко: "Что у меня, других дел, что ли, нету?"

Учителя в школе с 8 ч 30 мин утра до 5-6 ч вечера. Мы с директором уходим в 8 ч вечера. Учителей не кормят, и при наших силах такой режим более чем изнурителен. Но ужасно и ворчание педагогов. Нередко они инертны, ни о каком рвении говорить не приходится. Я сержусь, говорю неприятности, порой лишние, но требую осознать, что они учителя героического Ленинграда. Возвращаюсь домой и валюсь от усталости на кровать. Утром встаю с тяжелой головой - и опять такой же день. Вера Васильевна Бабенко пожелтела и осунулась, на себя избегаю смотреть в зеркало, худа, мешки под глазами. А ведь скоро мне сдавать кровь. Могут и завернуть восвояси.

Зав. РОНО объявила, что на днях все педагоги переводятся на усиленное питание, причем в своих школьных столовых. Радость неимоверная. Но длится она недолго - сперва слухи, а потом подтверждение, что Ленсовет отказал. Это тем более больно, ведь мы знаем, что Союз писателей добился для своих членов обедов без вырезки талонов, служащие "Электротока" и ряда других учреждений получают суп без вырезки талонов.

Решаю пожертвовать талонами и хотя бы раз съесть дневное детское питание, чтобы получить представление о сытости и вкусе еды. С трудом добиваюсь этого в столовой. Получаю пшенную кашу с куском сливочного масла, густой гороховый суп и порядочную котлету с гарниром из лапши. Очень сыта и довольна за ребятишек, многие из них просто чудом дожили до этих перемен к лучшему. Хочу верить, что столь катастрофических ухудшений с продовольствием больше не будет.

БУДНИ ЗАВУЧА

Вызывают директоров в Исполком Октябрьского Совета. Наш директор, Бабенко, на похоронах сестры. Поэтому иду я. В приемной толпа педагогов, ждем, когда отчитаются городские водопроводчики. Претензий к ним сколь угодно много. Затем приглашают нас. Заседание ведет предисполкома Бубнов, налицо все ответственные члены исполкома, присутствует зав. ГорОНО Левин, от Ленсовета - Федорова. Доклад зав. РОНО Алексеевой неярок и неубедителен. Ей задают массу вопросов, явно желая убедить, что подготовка школ к открытию и первая неделя занятий оставляют желать многого. Просят выступить директоров. Жду, что они поставят вопрос о питании. Первой берет слово М.А.Попова из 256-й школы. Сплошная методика и верх благополучия. Мы, работники школы, этому не верим, а у меня и факт: Нина Голушина осталась в первый день без обеда, как и все ребята ее класса. Второй выступает Л.И.Шкробутова, тоже у нее все хорошо и - очень слегка - о питании учителей. В этом же стиле и Гурвич. Начинаю злиться: кому нужны ТАКИЕ совещания? И тут слово предоставляют мне. Начинаю с учебных мер, и в это время именно Гурвич передает мне записку: "Тов. Рубец, скажите о питании учителей". Я страшно обозлилась. Говорю: "Вот тут мне соседка передала шпаргалку, чтобы я подняла тему питания учителей, но я и без шпаргалки не забыла бы сказать об этом". В зале сдавленный смех. Говорю о питании учителей в их оценках, о своих впечатлениях и о том, что педагоги в ужасном состоянии, что многих уже нет, другие еще умрут, в ближайшее время, что изможденные организмы не могут противостоять заболеваниям, и любое смертельно опасно, что работа напряженная, а учителей не кормят.

Предисполкома Бубнов каменеет лицом и задает вопрос Блинову, директору треста питания, почему это так: "Ленсовет отказал в спецпитании, но как можно вообще не кормить учителей?" Блинов, сама находчивость, с улыбочкой отвечает, что он не знал, что учителя хотят встать на полное питание, но теперь он в курсе, и завтра же исправит положение. 1-й секретарь райкома Мартынов обрывает его на полуслове и, не стесняясь в выражениях, отчитывает и за улыбочку, и за игру в наивность.

Затем выступали члены исполкома и Федорова. Заслушав их сообщения, Бубнов признает подготовку и работу школы удовлетворительной, и только лишь удовлетворительной. Неожиданно переходит к вопросу все возрастающей опасности химической атаки. Оказывается, уже вчера ее ждали в Ленинграде.