Совещание директоров и завучей

Апреля 1942 г. в 11 ч в помещении Петершуле собрались все ленинградские школьные администрации. Масса лиц и очень мало знакомых. Ведет собрание Левин, зав. ГорОНО. Инспектору ГорОНО Клейнер дают 1 ч на доклад. Только она начинает - звук сирены и пальба зениток. Всех в принудительном порядке ведут через двор в бомбоубежище. При спуске образуется длинная очередь. И тут очень неприятный момент: осколки от наших зенитных снарядов ударяют о железные крыши. Ясно, что каждая минута вне убежища опасна. А мы стоим в очереди 10 мин. Тревога длится час.

Клейнер ничего конкретного в своем докладе не сказала. Лепет, и взгляд, и нечто человека, не знающего вообще школу и плохо себе представляющего школу наших дней. Раскин дает информацию об Институте усовершенствования учителей.

Затем берет слово Федорова. В прошлом она зав. ГорОНО, сейчас ведает школьным сектором Ленсовета. Располнела, постарела очень. Разносит в пух и прах Клейнер. Дает правильную установку: учеба есть учеба, а не забава. Ленинградские педагоги ни одного упрека не заслужили и в условиях фронтового города со своими обязанностями справляются прекрасно. Внешкольное же дело сейчас намечается одно: предстоит работа на огородах. И это дело сумеют провести учителя и ученики. Она видела тех и других в Ярославской области - ученики выполняли полторы нормы, теребя лен, т.е. делая трудную и совсем не знакомую им работу. Зал аплодирует. Заключительного слова Клейнер не слушаю, бегу в Институт переливания крови.

IV.1942 г.

Была Е.А.Тырса. В пятницу умерла Оля. Умерла тихо, от слабости. Определили дистрофию 4-й степени. Е.А. сильно похудела. То рыдает безутешно, то очень спокойно об Оле или о посторонних вещах. Очевидно, ей беспредельно тяжело.

Иду проводить ее. Возвращаюсь в 8 ч вечера. Малолюдно в это время, холодно еще, поэтому все залезают поскорее в теплые углы. Летит семерка аэропланов. Наши или немцы? Зенитки начинают стрелять, значит, "они", но тревога не объявлена. На улице публика ведет себя по-разному: видела моряков и военных, спешно укрывающихся в подъезды, но другие при этом идут по улице спокойно, а то и едут, не ускоряясь, на велосипедах. Бросился в глаза поспешающий военный, молодой, бравый, серьезный, одной рукой держит за талию приникшую к нему женщину смятенного и счастливого вида, а другой прижал к себе обхватившую его за шею девочку в меховой шубке. Наверное, это семья. Господи, как хочется, чтобы у них все было хорошо. Их провожает взглядом, как и я, старушка, торгующая у булочной каким-то барахлом. В дверях магазинов продавцы, отдельные прохожие остановились, смотрят на небо, наблюдают за летящей семеркой.

Сегодня мы с Катей закончим жечь мебельный хлам и приступаем к буфету и кухне. Катя рассказала о каком-то старике, который был причастен к искусству. Он умер, и среди его вещей нашли сделанную им медаль с надписью "Я жил в Ленинграде в 1942 году". Быть может, после войны и следовало бы такую медаль дать всем блокадникам. И еще: я бы на каком-либо видном месте в городе или в одном из парков поставила бы памятник всем тем, кто умер во время блокады, и на камне бы высекла цифру смертности. Это было бы на века.

IV.1942 г.

Все дни тревоги. Наши истребители гудят в воздухе целый день. Прямо на глазах у толпы в небе разыгрываются жаркие схватки. Ленинградцы видят: крепчает, крепчает Красная Армия. Растут мощь и дух. Мы гордимся нашими воинами. "Эх, братишка, давай, давай, бей его," - увлеченный картиной происходящего, хрипит балтийский матросик, хватаясь за забинтованную руку. Но голова закружилась, балтиец пошатнулся, и тут же его поддержали рядом стоящие горожане. "Молодцы наши летуны", - с восхищением говорит кто-то. "Погоди, энти тоже ишо горазды", - слышится осторожный ответ.

Отдельные немецкие самолеты прорываются и сбрасывают бомбы. В эти дни сильно пострадал Васильевский остров. В толпе говорят, что были попадания и на корабли. Фашисты активизировались: днем налеты, ночью артобстрел.