Это было самое красивое и оттого еще более страшное зрелище одного из октябрьских вечеров.

Я у Луров-Муров, как в нашем кругу называют неразлучные семейства Лурье и Матье. Сирена воет, и Лур властно требует, чтобы мы спускались в бомбоубежище. Мур исчезает в штабе, а Лур сидит с нами. Затем он выходит на улицу, возвращается и говорит: "Сбросил зажигательные в районе нардома". Через час объявляют отбой, и мы выходим на набережную. Здесь так светло, что можно читать газетный шрифт. Американские горы точно иллюминированы ярко-белым светом. Местами освещение так ярко, что видны рельсы, по которым спускались когда-то вагонетки. Горы эти высятся на фоне огромного темно-красного моря огня. Пламя ширится. Каучуковое облако дыма стремительно наполняется над этим гигантским костром. Иногда видна струя брандсбоя, но, кажется, она не имеет действия. Нева вся сверкает, отражая огонь, то кроваво-красный, то ослепительно-яркий белый. Крепость и Томоновская биржа прекрасны, так прекрасны, как не были никогда ни при какой иллюминации. Все три моста видны до мельчайших деталей. Что-то есть, что напоминает брюлловскую "Гибель Помпеи". Пока мы идем по набережной, через Неву черными птицами летят клочья гари. Долго смотрим из окон кабинета Лура на пожар и с большим удовлетворением отмечаем, что это дьявольское зарево быстро ликвидируют наши пожарники. Зрелище незабываемое по страшной красоте, страшной именно от слова "страх". Бедный наш город.

"Интересно, помогут ли нам американцы?" - спрашивает Лур. "Ровно на столько, на сколько сочтут возможным для себя, - отвечает Мур. - Они то полны решимости, то изыскивают возможности. Большая политика".

I.1942 г.

Устроили с Кирой Владимировной "обед" для В.П.Бернадского. К.В. принесла бидончик со столовым супом, горсточку сухих грибов. Нам с О.М. исключительно повезло: в темноте на Мойке ко мне подошел приземистый человек, воротящий лицо, и сказал: "На, возьми". Я испугалась, так как несла свой и О.М. хлеб и донорский белый. "Что?" - "Турнепс, два с половиной кило, привез сейчас на машине". - "Сколько стоит?" - "Не знаю". Наконец, договорились до 30 руб. Это оказалась брюква. Правда, она промерзла, но мы ее положили в воду. Овощей ведь мы с осени не видели. И в тот же день новая удача - кило конины за 85 руб. Сварили суп (сказки, что конина пенится и невкусна; чудный и крепкий бульон). Из мякоти вышло 12 котлеток благодаря обилию подложенной муки. Ну, вот обед и был на славу: суп с грибами, по 1 котлетке с салатом из сырой брюквы и черный кофе без сахара. Хлеб гости принесли с собой. На столе ежеминутно гаснущая коптилка на олифе. Олифа - плод наших неудач. О.М. ее выменяла на рынке на целую порцию хлеба - 350 гр., думая, что покупает "льняное масло с горчинкой", как уверяла продававшая. Я героически съела лепешки, поджаренные на ней. О.М. стало тошно после первой. Они воняют, и вкус очень противный. Другая неудача - свеча, купленная мною за 15 руб. Она из мастики и не горит. Рынки - жуткие места скопления жуликов. Деньги роли здесь не играют. Идет обмен и обман. Я было одну тетку начала отчитывать за жульничество, да она коротко ответила: "Из беженцев на работу не всякий устроится. А бежали мы, побросав все. Думали, здесь спасение".

Наш В.П.Бернадский очень похудел, но старательно показывает, что по-прежнему бодр.

I.1942 г.

Отправилась к 10 ч в донорский магазин (Невский, 127) - это за Полтавской. Он открылся накануне. Простояла в очереди на морозе и ушла, не попав даже в здание. Паек этот раньше давали в Институте переливания крови без очереди, уже расфасованным. Какой-то бабе показалось, что ее обвешивают. Подала заявление в Ленсовет, и решено было организовать специальный распределитель. Но почему бы Институту хотя бы не регулировать явку доноров, назначая каждому его день?

Написала письмо об этой несуразности в Ленсовет. Да и вспомнилось, как в 1919 году шла по улице за двумя школьницами. Завтраки тогда тоже давались в школе, продукты отпускались самые разнообразные, в зависимости от того, какие оказывались в наличии. Появлялась изредка и черная патока. Слова "гимназия" и "начальница" еще бытовали, ну вот одна из школьниц и говорит другой: "Знаешь, а наша начальница сожрала целую бочку патоки".

Сегодня в школе узнала, что у нас умер еще один учитель - В.В.Бакрылов. Тоже истощение. Привходящие причины: алкоголизм в прошлом и плеврит сейчас. De montuis aut bene aut nihil, но объективная истина требует сказать: мелкая он душа. Втайне мечтавший о немцах, муссировавший слухи о наших неудачах, обманувший райсовет (при попустительстве Гинтера), изрекавший: "Сейчас такое время, что надо только спасать свою шкуру", - бросил мне однажды: "Вы мне надоели своим энтузиазмом". В Совете его отмечали как учителя, отправившегося на рытье окопов, хотя по возрасту он этой повинности не подлежал и на деле никуда не ездил. В ожидании фашистов тщательно занялся "приведением в порядок" личного дела, сжигал все характеристики и очень боялся, что обнаружено все же будет, что район его выдвигал. Я это узнала от делопроизводителя и испортила ему, верно, настроение, выдумав рассказ, что в Киеве немцы не тронули учителей, у которых документы были в порядке, и отправили в лагерь всех тех, у кого не было документов. После этого он стал собирать старые бумажки и спрашивал меня, годятся ли они. Вел он удивительные разговоры: "Вы как историк скажите, что будет с нашей страной, если немцы овладеют Ленинградом и Москвой?" - "Они не овладеют". - "Ну а что будет, если все-таки это произойдет, как вы себе тогда мыслите Европу?" И так пристает, пока ему не ответишь резко. Или: "А вы не могли бы мне купить по какой угодно цене масла, шпику или какао?" Тут уж не выдерживаю: "Я со спекулянтами не знакома". Последнее впечатление: в учительской, при голодных товарищах, смачно жует шоколад и любезно сообщает: "Удалось купить две плитки по сто десять рублей". Что и зачем сделал он со своей жизнью?