Весь Невский и все прилегающие улицы заполнены работающими, идет очистка города от снега. Выходят организации. Приятно видеть это оживление, чувствовать, что город возрождается.

Захожу в 12 ч за О.М., и направляемся за дровами. Везем их на саночках. Устали очень. Был Дрейден. Он никуда не эвакуируется, бодр, работает. На него было удовольствие смотреть. Вспомнили одну общую знакомую, которая такой же "дезертир", как Луры-Муры. Спасать своего ребенка она имела право, но не только своего. Ну да ладно, это всего лишь разговор о ней зашел у нас.

После обеда О.М. спит богатырским сном, совершенно уставшая, а я пишу эти строки. Интересно, насколько меня хватит? Ведь о многом сделать заметку в дневнике рука просто не поднимается. Но иногда, иногда - обязательно нужно. Я знаю, некоторые тоже пишут. Останутся ли после нас эти строчки? Прочтут ли их потом правильно, простив нам сбивчивость и откровения, нервы и граммы? Я знаю, будущие поколения народятся сильные и светлые. Им и понадобятся наши дневники. Фантазии об этом завораживают; я смотрю на О.М., она во сне чему-то улыбается, как девочка.

III.1942 г.

С утра иду к тете Леле. Она обещала в ранний час взять сегодня талончики в баню на Усачевском переулке. Пока в пределах досягаемости функционирует только эта баня, потому что в ту, что на Казачьем переулке, попал снаряд. На углу Мойки брошен труп на санках. Тороплюсь и прошу прохожих связаться с милицией. "Да уже связались, ступайте себе, - отвечают мне. - Мужчине плохо стало, его и забрали, а труп после уже". Вышло недоразумение, и талончиков Леля не взяла. Мне бы идти в очередь становиться скорее, да тут начался такой сильный обстрел, что пришлось остаться отсиживаться. К баням подошла только к 1 ч дня. Меня обрадовали: "Продажа талонов уже прекращена". Но спекулируют и талонами, и я купила себе за 10 руб. Стою в очереди до 3 1/2 ч на морозе и не поев с утра.

В очереди усердно наблюдали друг за другом и изгоняли вшивых. По одной старушке вши так и бегали в разные стороны. Я ее с замиранием сердца не выдала, но заметили другие, и, к моему предательскому облегчению, выставили прочь. Выгнать я ее не смогла бы, заступиться невозможно, стоять рядом тоже нельзя, риск слишком велик (потом саму еще завернут, а домой, в школу или в институт переливания крови принести такую паразитическую живность - хуже некуда).

В предбаннике, по счастью, было тепло и горело электричество. Мы уже отвыкли от такой культуры. Гардеробщице даю рубль и появляется шайка. Другой рубль - за шкафчик. Шкафчик один на двоих. Со мной устраивается некая грустная молодая женщина с остатками природной красы. Замечаю, что она беременная. Ах, голубушка, не в этих бы тебе условиях. Встретились с ней глазами, друг друга поняли. В бане картина страшная: мытье скелетов при тусклом свете, как в преисподней. Собственный вид тоже не радует - когда наклоняюсь над шайкой, весь живот покрывается жуткими складками, напоминающими какую-то мерзкую маску. Моя соседка удивляется: "И чего вы это так моетесь? Тело у вас совсем чистое". Смотрю окрест себя: люди так грязны, что покрываются серой пеной. У кранов хвосты. Часть народа сидит просто на полу. Мне делается дурно. После бани с трудом бреду домой. Ем без аппетита и от нервной усталости не сплю.

III.1942 г.

День сдачи крови. Со мною осматриваются еще две женщины, их бракуют за грязь. Они в слезы, но животы-то грязнее моих рук, какие у меня бывают после топки времянки. Отчего же им не сходить было накануне в баню, как это сделала я? Да кто знает. Но, может, забот у них поболее, чем у меня, а сил и времени поменьше. Но только как теперь они без пайка будут обходиться? А если это единственное, на что они могли рассчитывать?

Обед отражает улучшение продовольственного положения в Ленинграде: чай с пятью ложечками сахара и 100 гр. хлеба; на обед 400 гр. хлеба и суп-пюре из овсянки, свиная рубленая котлета, а к ней в виде гарнира две рисовых, затем сладкий компот. Наедаюсь, как удав. Когда-нибудь забракуют и меня, но думать об этом сейчас не хочу.

ФИНЛЯНДСКИЙ ВОКЗАЛ

Моя Ольга Михайловна Персианова готовится совершить "прыжок в неизвестное" - эвакуируется с институтом Герцена и будет пробиваться к своим в Сальяны. Я не могу советовать, ибо здесь оставаться страшно, особенно ей, боящейся голода. Для меня этот отъезд ужасно тяжел. Что может быть хуже одиночества, а к ней я привязалась. Она стала мне сестрой и другом.

Беготни было много, и мы здорово устали. Ее тезка, Ольга Львовна, была в своей роли: притащила намедни все свое барахло и предложила нам самим решать, что брать, а что оставлять. А в утро отъезда, 19/3 42 г., является с салазками и заявляет, что у нее нет сил их везти. Пришлось мне, шутя, напомнить, что я бывшая походница и помогу везти ее вещи. Загружаем салазки и движемся на Финляндский вокзал. Последний ленинградский труп О.М. видит у церкви Воскресения и все оборачивается, будто хочет запомнить его. Через Литейный мост идем под жестокую пальбу зениток. Небо над нами измятое, как старая промокашка, и все в кляксах разрывов.

На платформу нас с салазками пропускают без замечаний. Ужасное впечатление от шаткой толпы профессоров и преподавателей. Сплошные дистрофики, едва передвигаются. Попался на глаза Троицкий Л.С., какой-то он ко всему равнодушный, взгляд у него тихого сумасшедшего. Другая знакомая, Елена Сергеевна, качается, не может стоять на ногах. Фельдман так слаб, что едет с провожатым. Надо всеми витает Ольга Львовна, с космами седых волос вид у нее безумный. Сколько людей выдержит дорогу? Виктор Николаевич едет без восторга: "Простимся, Ксения, я буду всегда вспоминать вашу исключительную бодрость". Мы целуемся. Опять хочется плакать, эти внезапные приступы моего малодушия меня измотали вконец. Отъезд О.М. считаю своей катастрофой.

Отъезжающие получают по эвакудостоверению, кило хлеба и обед: сказочно белая лапша с кокосовым маслом и половинка сардельки. Звучит предупреждение, что хлеб выдан на два дня. Масса воров, и все делается за хлеб, даже женщины так торгуют кипятком. Посадка происходит в полном порядке с 3-й платформы. Подают сначала три вагона, и люди с посадочными талонами на них грузятся, затем подкатывается еще несколько дачных вагонов.

Свою О.М. устраиваю с Лилей Рубинштейн в профессорско-преподавательском, так как боюсь, что иначе рядом окажется Ольга Львовна и замучает по дороге. Комендант знакомая, Данилова, она легко соглашается. Салазки О.М. берет с собой. Через Ладожское озеро предстоит переезд на грузовиках. Снимаю с головы свой синий платок и отдаю О.М., она с собой не взяла другого. В 7 1/2 ч прощаюсь и ухожу. Проводница говорит: "В начале пути очень страшно". Уезжают они ночью.

Так я осталась одна. Но с 16 марта я завуч. И это лучше, когда дела много. Я еще и в санитарной комиссии своего дома (обхожу квартиры), кроме того выявляю детское население дома для РОНО, дежурю по два часа два раза в неделю на раздаче почты в домконторе. Ставка у меня теперь 500 руб. Отказываться было нельзя, больше в нашем педколлективе должность завуча занять некому.

ПИСЬМО

21 марта ко мне переехала чудесная девушка Катя Малкина, я этому бесконечно рада. От брата она только что получила письмо из Свердловска. Стала читать мне: "К нам прибыли за последнее время эшелоны, и мы узнали многое, чего не представляли себе. Я видел приехавших со 2-м эшелоном, они говорят, что больше всего страдали от холода. Теплушка их не была утеплена. Кроме того, вначале они ехали в страшной тесноте - 80 человек, нельзя было даже сидеть. Доехала сюда только половина из этого числа. Большинство остальных поместили в больницы по дороге. Очень многие страдают от поноса. Я вчера пошел встречать 3-й эшелон. Они прибыли в лучшем состоянии. Вагоны были утеплены, у входа в один из них висела занавеска, видно, было не так тесно. Привезли с собой много ящиков научного груза. Некоторые не обессилены, по дороге умерла только одна женщина. Знакомый, которого я встретил, сказал, что больше вымотался от работы: таскал уголь и дрова для эшелона. С продовольствием по пути следования было благополучно, они даже привезли выданные по дороге сухари. Однажды на путях они поймали и сварили собаку - очевидно, по привычке".

В этом месте Катя рассмеялась: "Совсем не по привычке, у нас-то это здесь редкость".

III.1942 г.

Постановление исполкома мобилизует с сего дня по 8 апреля все население от 15 лет на работу по очистке города от снега и льда. Мужчины привлекаются в возрасте до 60 лет, женщины - до 55 лет. Служащие работают в своем учреждении 2 ч в день, домохозяйки и учащиеся - по 6 ч на улицах, работники временно законсервированных учреждений трудятся по 8 ч в день.

Мы сегодня очищали школьный двор от снега, скалывали лед, наваливали все это в ящик и на салазках отвозили в Сад Трудящихся. Работали хорошо, дружно. В зачетные листки получили пометку. Всего 3 ч работы - и задание выполнили, в итоге 1 ч в запасе.

А ранним утром состоялся "культпоход". О.К.Ушакова, наша школьная медсестра, добыла билеты в Усачевские бани. Директор назначил придти к 7 1/2 ч, чтобы пропустить нас до открытия. Пошли дети, учительницы, техперсонал и родные детей и учителей. Вымылись чудесно, усердно намыливая спины друг другу.

III.1942 г.

Лицо у Оли Тырсы совсем уж безучастное. Подруги привезли ее на салазках с Охты. Она лежит дома худенькая-худенькая. Спрашиваю: "Чего бы тебе хотелось? Я постараюсь достать". - "Мне ничего не хочется". - "Ну, а белого хлебушка?" - "Ой, нет". - "Вот что, придумай что-нибудь, что хочешь, так нельзя иначе". - "Кисленького". Обещаю исполнить, но сначала мне нужно в райком.

В райкоме устроили интересную лекцию "Война на Тихом океане", не посетить которую как завучу мне было нельзя. После этого, оставаясь под впечатлением от услышанного, зависаю в донорском магазине, кого-то покормлю. Да не кого-то, а Олю Тырсу. И вдруг тревога. Всех выставляют из магазина. Бомбоубежища холодны и не готовы после зимнего бездействия. Махнула рукой и иду по Невскому. День солнечный. Стоят себе очереди. Трудмобилизованные усердствуют на очистке снега. Прохожие застыли на месте и, задрав головы, наблюдают за происходящим под удивительно синим сегодня, без единого облачка, куполом неба. На огромной высоте, над разрывами зенитных снарядов, летают два немецких разведчика, за каждым по небу клубится тонкая струйка. Разрывы теперь кажутся белоснежными медузами в лазоревом море.