О. М. Начинает сдавать. Ей все время хочется есть. Мне - нет. Вернее, я это подавляю, Но во сне вижу Еду.

ДОСЫТА ВО СНЕ

Вчера ела во сне чудное сладкое пирожное, эклер, корзиночки. Сегодня вижу во сне, что открыли коммерческие ларьки, и я купила зеленого лука и косточку от ветчины. Мой предел мечтаний: съесть досыта какой-либо каши с каким-либо жиром. И так, чтобы знать, что столько же каши может съесть и Ольга Михайловна.

ЗАЧЕМ НУЖНЫ БОМБОУБЕЖИЩА

С 8/9/41 по 28/12/41 бомбоубежища имели притягательную силу для многих, они здесь буквально жили. "Пещерные люди", как называл их М.Л.Лозинский; "дети подземелья", как нарекла О.Л.Тоддес. По вечерам на улицах - в салазочках, в трамваях, на руках матерей - можно было видеть детей, которых родители влекли туда. Убежища весьма различны. Глоушины и ряд других обитателей нашего дома жили просто у нас в подвале, где дрова. Всем известны хорошие убежища с топчанами, куда пускают по именным пропускам, - бывший дом Вавельберга, Казанский и Исаакиевский соборы, Эрмитаж, университет. Старые здания на сводах оказались особенно надежными.

Неплохо и у нас в школе. Монферран умел строить. Когда фугасные разрывались вблизи, стены содрогались, но стояли. При таких "толчках" я там давала урок в VIII классе о Чингисхане. Тревога длилась несколько часов. При толчке мы вслушивались, стараясь "угадать, где сбросил", и возвращались к Чингису. Часто портили убежища "несчастья по соседству". Идя в октябре к Матье, я попала в убежище Вавельберга около 8 ч вечера и вышла из него к 1.30 ночи. Это была одна из самых длительных тревог. Меня поразила вонь в убежище. Оказывается, при разрушении бомбой строения на углу Гоголя и Кирпичного повреждена фановая система этого дома. Архитектура ясно говорит, что здесь под убежище приспособили стальную кладовую. При мне двое рабочих восхищались солидной клепкой балок.

Бомбоубежища настолько вошли в быт, что без них многие не представляют себе города. Я как-то стояла в очереди за свининой. Передо мной древняя старушка - рассказывает, пришепетывая: "...И разбомбило на Фонтанке господский дом, там и теперь никто не жил, и раньше квартир не бывало. Жили там одни господа, графья. А папаша-то мой был у них старшим дворником. Дворницкая-то была у них хорошая, светлая. И как сейчас помню: налево конюшни и каретный сарай, направо подвал. А вот где было-то бомбоубежище, никак не могу припомнить. Девчонка ведь я тогда была..." Под общий хохот очереди старушка никак не могла сообразить, что в те времена ни бомб, ни убежищ тут не было.

И.А.Орбели развил кипучую деятельность по организации убежищ в Эрмитаже. В них было тепло, светло, титан топился в 6 ч утра и вечером, а днем плита. Днем, когда не было тревог, "пещерные старушки" коротали время в нашем школьном кабинете. Т.Б.Лозинская пеклась о бомбоубежище и газоубежище у себя в доме. Это часть жизни. Многих сюда гонит не только отсутствие у себя дров и электричества, но и одиночество.

Люди делятся на сторонников и противников убежищ. И те, и другие после каждой бомбежки подыскивают факты, подтверждающие их отношение к убежищам. Себя же я поймала на том, что любовно собираю факты, доказывающие "случайность" спасения в убежище и вне его. Очень уж не хотелось переселяться из своей комнаты. Особенно мучительно было смотреть на тех, кто спускался вниз при каждой тревоге - ведь тревог бывало до 11 раз днем. В школе необходимость спусков ясна, и тут мы боролись с "храбрецами" из детской среды, превращаясь в таких же у себя в квартирах. Спускаться немножко стыдно, и очень томительны были часы отсидки в убежищах. Но некоторые упорно бегали. Груша у Лозинских ради быстроты спуска спала в ботах. Вне школы я спускалась всего несколько раз. Например, однажды у Лозинских закачался весь дом, мы быстренько спустились. Хорошо помню, первое же услышанное мною оповещение по радио об обстреле города (и необходимости укрыться во всех щелях и бомбоубежищах) загнало в подвал нашего дома, где был ледяной холод. Спускалась и в Эрмитаже, и в госпитале.

Обычные вопросы того времени: где проводите тревоги? Где ночуете? Интересно, что у ночующих в убежищах вырывался крик зависти, когда говорили в ответ, мол, ночуют дома и раздеваются, ибо большинство даже дома ночью оставались одетыми. Все люстры, лампы, зеркала, картины сняты из боязни, что при сотрясении они свалятся на голову. Как передается толчок от взрыва, сказать трудно: от фугасной, упавшей у Пушкинской квартиры, тряслось бомбоубежище в доме архитектора Клейна (у мечети), хотя вода считается преградой. У нас дом качало от очень далеких взрывов, правда, когда бомба упала на Гражданской, меня отбросило от двери из моей комнаты в коридор, т.е., конечно, я осталась на ногах, но я почувствовала толчок и движение от двери вглубь комнаты.

Страшно ли? Однажды ночью было так страшно, что холодный липкий пот покрыл все тело. Подавленные зенитки резко смолкли, и все вокруг наполнилось надвигающимся гулом "не нашего" самолета. Казалось, или было так на самом деле, но он будто кружил над самым домом. Нервы были напряжены, вот сейчас взвоет и разорвется бомба с немыслимым громом. Ожидание скручивает, оно невыносимо. И уже отчаянное: "скорее бы и сразу". И, когда прозвучал отбой, сердце разжалось и заколотилось радостно. О.М. сказала о тех же переживаниях, значит, какая-то, и даже значительная, доля объективных восприятий тут налицо. Кажется, что нет страха в каждую отдельную тревогу, но от ряда тревог огромная усталость; и так же ее ощущаешь, если сутки или больше времени пройдет без тревог.

Ужасен вид разрушенных жилых домов: на Советском проспекте мне померещились какие-то фантастические ветви деревьев, я удивилась, что раньше их не замечала. Подошла ближе - погнутые, развороченные железные балки. Торчат и на Кирпичном переулке на 3-м этаже, а сам дом, вернее, его угол, распахнулся сверху до низу, и все этажи открыты, как на постановках Мейерхольда, искавшего новые формы. Я подхожу еще ближе - над погнутой кроватью на стене висит скромное маленькое зеркало, бьющее лучом; оно висит идеально ровно в раскореженной комнате, и от этой "декорации" какому-нибудь впечатлительному человеку вполне можно было бы сойти с ума. У меня же просто устали ноги, и я пошатнулась.

Видела останки дома, который упал через 12 минут после взрыва бомбы на некотором расстоянии, на мостовой. Волна подкосила фундамент. Есть дома, где пострадало только убежище. Так было на Почтамтской. Там погиб наш ученик Григорьев Эдя. Сидел рядом с матерью. При взрыве рухнули подпорки, и бревно ударило его по печени. Мать уцелела. А в доме у О.М. все спустившиеся в убежище уцелели. Случайностей много и в судьбе домов, и в судьбе людей.

С 3/10/41 на 4/10/41 я дежурила в школе. О.М. в одиночестве не хотела ночевать у меня и ушла к себе, на Марата, 13. А на другой день, когда она снова была у меня, бомба разорвалась у них во дворе. Поперечный к фасаду флигель рухнул целиком, задавив под аркой много народу. В квартире О.М. выскочили все рамы, раскололись все бьющиеся предметы, попортилась мебель. Столь сильна была волна, и, быть может, останься она у себя дома, ее бы уже не было в живых, или получила бы тяжелую контузию или ранение, что сейчас, если тяжелое, наверняка означает медленную смерть. В этом же доме контужен в ноги В.А., завхоз 11-й школы Куйбышевского района. Он был дежурным по ПВО. При разрывах побежал в подвал, упал, его завалило, а ноги торчали кверху по подвальной лестнице, на них и пришелся удар волны.

Наша учительница Т.Н.Тумбальцева была одна дома, возилась в кухне. Грянула тревога. Вдруг с полок посыпалась посуда. Она стала ее собирать. На крики побежала в коридор. Дверь в ее комнаты открыта, а комнат - уже нет. Она с Гражданской побежала в школу - в тапочках, блузке и юбке. На дворе мороз. Мы ей собрали деньги и вещи. Когда я ее спросила, чем лично могу помочь, она просто сказала: "Всем, и прежде всего нуждаюсь в сорочке, так как та, что на мне, грязна".

Завуч была в школе, а сестра и муж дома. Рухнула вся квартира и лестница. Их сводили по пожарной. Уцелели, потому что он был в ванной, а она на кухне. Из полов выскочил кафель, они успели даже расстроиться из-за этого, перекинулись восклицаниями и начали аккуратно собирать плитку в стопочки, потому что не сразу увидели, что их квартиры больше нет. На откапывание пошли директор и учителя помоложе. Сбежавшиеся людишки вещи крали прямо на глазах. Через несколько дней Тумбальцеву вызвали к комиссару команды выздоравливающих. Ей был предъявлен подстаканник из серебра с надписью - подарок театра ее мужу. Комиссар предложил подписать акт, на основании которого изобличенного в краже лейтенанта должны были предать Военному трибуналу. Она отказалась. Права ли она? Нет. Мародеры должны караться человеческим судом. Тем более - офицер, младший командир... Глубоко прав Орбели, передавший в Военный трибунал дело о хищении продкарточек в Эрмитаже одной технической служащей у другой. "А вдруг лейтенанту понадобились средства на лекарства для больной мамы? Мы же не знаем..." - "Голубушка моя, зачем еще строить какие-то предположения? Достаточно с нас того, что мы постоянно видим. Иначе оправдать можно все, что угодно, любую наживу, якобы человек приспосабливается. А душу-то он свою куда задвинул, такой человек?"

Архитектора Успенского нашли через месяц под развалинами его дома. У трупа был отломан палец с приметным золотым кольцом. Комната осталась цела, но мешочек с деньгами и золотыми вещами исчез. Омерзительно.

В ноябре-декабре 41 г. многие вернулись из убежищ в квартиры. Кого-то прогнал холод, а другие попросту привыкли к бомбежкам. А.Н.Меркулова первые бомбежки была невыносима, металась из квартиры на лестницу, захлопывала за собой нечаянно дверь на американском замке, начинала звонить, пугала всю квартиру и затем устраивалась на ночь в кладовке, считая ее почему-то безопасным местом. Причем в кладовке полностью поместиться было нельзя, поэтому ноги оставались недвижимо в передней. А по прошествии времени она уже спокойно спит у себя в комнате и ведет себя так, будто никакие бомбовые удары и артобстрелы именно А.Н.Меркулову никак не касаются. Сама же я первую ночь сентябрьской бомбежки легла на ковре в коридоре, понадеявшись на несокрушимую крепость капитальных стен коридора.

Вид разрушенных домов доказывает, что для воздушных волн нет препятствий. Пожалуй, чаще всего сохраняются печи, камины, но не влезешь же туда? Иногда рушатся верхние этажи, иногда средние, иногда нижние. Предусмотреть ничего абсолютно нельзя.

Василий, сосед, выздоравливающий офицер, носящий орден Красной Звезды, стоит в очереди за спуск в убежище, но не для себя, а для Шахова, до недавнего времени - комполка на фронте, и взял с него слово, что тот безропотно будет этим пользоваться. Но сам же своей жене и мне не очень советует. Мнется и говорит: "В поле укроюсь от снарядов, а в городе, кто его знает, куда летят они и падают бомбы". Все приехавшие с фронта утверждают: "В городе страшней, чем у нас".

УБЕЖИЩЕ В ЭРМИТАЖЕ

После 10/12/41 бомбежки стали особенно интенсивными. Бомбили беспорядочно, бессистемно и днем, и ночью. Нервы сдавали. У кого как, а у меня это выражалось в излишней нередко категоричности суждений. Мне нестерпимо захотелось перебраться в свой родной Эрмитаж, где когда-то, до войны, занималась любимой работой. О.М. возражала. Она считала, что беготня между квартирой, службой и убежищем утомят, а обстановка убежища не даст возможности спать. Двинулась в ее дежурство в убежище N 3, куда имела пропуск. Взяла с собой матрац. Дама с поклажей. Тащить его было тяжело, хотелось поднять выше, на плечи. Просила прохожих помочь, но они, даже не отвечая, спешили мимо. Только на Невском мосту какая-то интеллигентная молодая женщина помогла.

Эрмитаж точно военная крепость. Проверяют пропуск на служебном подъезде. Встретилась К.С.Ляпунова, она помогла мне тащить матрац. Комендант убежища тоже очень любезна, наша общая знакомая, М.П., предупредила ее обо мне. Меня устраивают на крайнем от входа топчане. Рядом, за фанерным листом, какой-то неизвестный мне специалист по Востоку, с супругой. Дальше - старушка из дежурных в залах Эрмитажа, она меня тоже узнала. Увидела здесь и домработницу Т.М.Соколовой, их дом разбомбило, и она лежала засыпанная несколько часов. Напротив меня тоже знакомые лица, они здесь семьями, с малолетними детьми, с домработницами. Э.Х.Вестфаллен и жена Вальтера, рожденная Прокопэ, кивают мне приветливо. Вот таково население нашего "отреза".

С шумом меня окружает семейство Семиз. Они - старожилы и поклонники этого убежища, они многое перепробовали: Кронверкский особенно пострадал и при бомбежках, и при обстреле. Они перебрались оттуда в сентябре ко мне. Но когда к нам попал снаряд, они удалились обратно к себе. Во время тревог уходили в щели, захватив с собой лопату для откапывания (на случай, если рухнут подпорки в щели). Милена рассказала мне, что недавно лежала на улице под обстрелом, и снаряд разорвался совсем рядом, но она осталась цела. Дом их на Кронверкском опять пострадал, и Орбели дал им пустующую квартиру сослуживца. Но на ночь они забираются в убежище.

Здесь тепло, но спать трудно: в глаза бьет свет электрической лампочки, и очень шумно. Около 11 ч Вальтер приходит навестить жену, и они ужинают. Кажется, едят обед из Дома ученых, и похваливают его питательность. Затем открывают банку консервированного зеленого горошка. Разговаривают, не думая о сне соседей. Она противно скребет ложкой о дно кастрюльки. Он уходит. Она долго-долго перебирает вещи, шуршит бумагой. Заснуть нельзя. Наконец, ложится и начинает так храпеть, что кажется, будто храпит целый полк. Э.Х.Вестфаллен пытается будить ее своей палкой, но это бесполезно. А утром, около 6 ч, люди начинают вставать, разговаривать. О.М. права - покоя здесь нет.

И.А.Орбели устроил себе в этом убежище отдельную комнату с уборной и телефоном. Там он и принимает. Я у него там увидела письменный стол, кресло и две кровати. Держится он замечательно и проявляет массу заботы о своих сотрудниках. Самый факт пребывания в осажденном городе его и парторга Васильева у многих подымает мужество.

Я еще один раз ночевала в декабре в бомбоубежище. Свободным оказалось более удобное место, подальше от края, но зато койка была придвинута вплотную к одинокой старушке, и не было места, чтобы повесить белье. Я была очень усталая и проспала несколько часов, как убитая. Больше уж здесь не появлялась и дальнейшее узнала от Л.К.Щетинской и Милены. Первое несчастье - погас свет. Второе - грязь, которую развели обитатели. Начали, конечно, с уборных. Орбели кричал на все убежище, что он выяснит, возьмет на себя труд, кто бросает в унитазы менструальные тряпки. Третье несчастье - вши. Жена тов. Кипарисова была ими буквально усыпана. К.С.Ляпунова, почувствовав укус на ноге, обнаружила, что коврик под ногами ими кишит. И, наконец, нескончаемые смерти превратили убежища в морги, где в темноте живые лежали рядом с мертвецами. Но люди не уходили. Пришлось издать приказ о закрытии убежищ. Оставили одно, только для сотрудников.

Первым из моих знакомых здесь умер Вальтер. Он умер в помещении охраны скоротечно. Перед этим его подняли на улице с тяжелым чемоданом. Он надрывал себя, стремясь весь скарб сосредоточить в Эрмитаже. Сюда, в убежище, пришел умирать Юрий Подгаецкий. Он и его жена все отдавали ребенку. Окончательно себя доконал, когда хоронил брата, непомерно израсходовав хлеб и свои физические силы. Он пришел в Эрмитаж обессиленным. Утром товарищи заметили, что он в полусознательном состоянии и не отвечает на вопросы. Позвали Н.Д.Семиз. Она поняла, что это агония. Жена Юрия решила похоронить его в могиле брата, но родственники отказались пойти на кладбище показывать место захоронения. Милена с Борей дали по 250 руб. людям, отвезшим его на кладбище. Умер Рейхерт, а на другой день его жена - умерла тихо, в темноте, одна. Милена Семиз называла еще многих, но их я не знаю.

I.1942 г.

Вчера прибавили хлеба. Первой категории по 50 гр., служащим по 100 гр. иждивенцам по 50 гр. Объявлена на будущее новая выдача - по 350 гр. круп и 150 гр. сахара не только на рабочую карточку, но и всем другим категориям по тем же нормам. Это справедливо, ибо на долю всех легли одинаковые тяжести.

Несколько дней болела. Решаю, что выздоровела и иду за водой. На улице сильный мороз. Говорят, ниже 30 градусов. До сих пор мы брали воду из крана во дворе дома N 2, но сегодня она замерзла. Нет воды и в других домах по Демидову. Иду в дом, где бани. Воды нет. Все население бегает с пустыми ведрами. Возвращаюсь домой и застаю О.М., уже вернувшуюся с дежурства и негодующую на мою экскурсию. Она вчера простояла на морозе более часа у донорского магазина и принесла 600 гр. масла. Это целое богатство. На сегодня воды еще хватит. Пьем кофе с хлебом и маслом. Кладем сахар. Прямо роскошно. В комнате нулевая температура. Вода, поставленная внутрь печурки, замерзла. Топим целый день. Выше 5 градусов, и то у моей постели, вблизи печки, не подымается.

Уборные не действуют, О.М. идет вынести грязную воду и натыкается на двух брошенных покойников. Один на нашей черной лестнице, другой под аркой на втором дворе. Завернуты в тряпки. Я иду посмотреть на того, что оставлен в нашем подъезде, вижу торчащие из-под лохмотьев голые синие ноги. Это Пономарева из кв. N 39. Она когда-то училась у мамы в гимназии. Одинокая. Конечно же, ее обокрали сожители по квартире, а труп выкинули. Оправдываются тем, что сегодня жакт планово будет собирать трупы для отправки на кладбище.

ПРОРУБЬ У МЕДНОГО ВСАДНИКА

Взяла белое эмалированное ведро и двинулась с Асей к Неве. Прорубь у Медного Всадника. Он может любоваться на знакомую ему по первым дням существования города картину: народ в заношенных одеждах тянется вереницей к проруби. Кто сделал коромысло из карниза для занавесей, кто везет ведра на салазочках, одна тянет прямо самовар. Двое стареньких, очевидно, муж с женой, несут сообща на веревочках доисторическую жестяную коробку от печенья, на облупившейся крышке которой девочки-ангелочки сладко предаются чревоугодию. Больше, видимо, старикам не снести. При Петре I было удобнее спускаться на лед: низкая набережная с черными смоляными сваями, а тут Фельтоновский спуск, засыпанный снегом, и кем-то выбиты ступени в снегу. Они обледенели, и идти трудно.

Больше носить воду в ведре не стану. Не по силам, тяжело. Стучит в висках, и болит спина. О.М. права, сделав мне сцену из-за этой экспедиции за водой. Ложусь в 7 ч, буквально разбитая и с мыслями о хрупкости сосудов в моем возрасте.

I.1942 г.

Днем я получила зарплату в школе, встретилась на улице с А.А.Починковым и дошла в его обществе до дому. Старику плохо. Опухли ноги. Настроение мрачное. Академия художеств выхлопотала ему стационар, но его не приняли, так как на его продкарточках съедено слишком много талонов. Переложили на 2 февраля. Дотянет ли? За разговором попали под артиллерийский обстрел. "Ну, что вы кушаете, Ксения Владимировна?" - "Сегодня я очень сыта. Мы ели студень из столярного клея. Купили плитку на рынке, дали за него сорок рублей. Только, знаете, надо выбирать прозрачный. Налила воды в кастрюльку - шесть с половиной тарелок, вскипятила с лавровым листом и перцем, затем растворила в этом клейстер. Кипятить минут пятнадцать, перед тем, как разливать, добавить уксусу. Врачи очень рекомендуют". - "Вот видите, едите такую гадость, а мне дали свой хлеб". - "Я вам не хлеб дала, а два его ломтика. Подкормить я вас этим не могу, но это вроде того, как если бы я вам подарила розу в довоенное время". Старик улыбается.

Вечером от Натальи Дмитриевны Семиз узнала о ряде смертей: академика Коковцева, А.Н.Зографа и всех старших в семье Порецких (Екатерина Михайловна, в моей памяти молодая, цветущая женщина, ее муж - всегда энергичный и добродетельный, ее мать - по-настоящему интеллигентный человек). От семьи осталось двое маленьких детей.

I.1942 г.

Путешествую пешком на 3-ю Советскую, д. 13, в Институт переливания крови, так как мне не ясно, полагается ли мне паек на 3-ю декаду или нет. О.М. идет со мной. По дороге видим своеобразные "источники". Они забили на углу Садовой и Гороховой, на углу Троицкой и Невского и в ряде других мест. Вокруг толпятся с ведрами и черпаками. Это открытые краны и прорванные трубы. Говорят, воду подали с Троицкой. Вода течет, образует реки, и из них черпают воду.

На ул. Марата пожарники делают усилие отогреть трубы. Полыхает дом N 4. Сейчас пожары очень часты и обычно трагичны. Воды нет, и пожарники уезжают, ни на кого не глядя. Что кому-то объяснять, если ты не в силах спасти?

По дороге берем заказанное лекарство - бром с валерьянкой. Пьем его на ночь в минуты душевной слабости. Оно должно было быть готовым к 23 января, но к сроку не успели. Получаем лекарство - это сплошной лед. Его будет трудно расплавить дома на времянке. Хочу заказать новую порцию - не берут заказ, так как нет ни света, ни воды.

По дороге встречаю М.В.Банк. Она мне говорит о смерти своего мужа В.Э. Я даже не спросила, когда и отчего. М.Б. имела такой растерянный вид. Отчего умер, спрашивать было страшно. На имя его дочери послали телеграмму. Думаю, что она никогда не поймет, что ее отъезд тут роли не сыграл. Это только мы понимаем, мы, видящие ежедневно сотни обреченных. Помочь никто не может, а что ее здесь нет - это хорошо. Даст Бог, выживет хотя бы она из их семьи. Послала ей открытку с эвакуирующейся сослуживицей Ольги Михайловны.