После линейки начинаются физкультурные игры, Но я увожу заинтересовавшегося было ими федорова обследовать дачи. Мне хочется показать, в каких ненормальных условиях живет детский трудовой лагерь.

После обеда устраиваем самодеятельность в "клубе НКВД". Это обычная дача. В ней доживает свои дни старый, неимоверно расстроенный рояль "Шредер". Он лишился своей задней, третьей ноги, и теперь его "хвост" покоится прямо на эстраде. Наши ребята набивают зал до отказа. Духота неимоверная. Но зрители очень довольны и бурно аплодируют. Представитель НКВД поражен увиденным и просит концерт повторить в 9 ч вечера для его сослуживцев.

Вслед за самодеятельностью здесь же для ребят крутят фильм "Щорс". Все остаются смотреть в сотый раз, танцевать никто не идет. Сидящий на табурете посреди улицы баянист из воинской части выглядит нелепо - вокруг него вьются всего две-три пары. Но есть повод это прекратить: погода резко портится. Тучами обложено уже небо, в дачный поселок прорывается ветер, похолодало.

Устала я за день донельзя, но вечером я и старшая пионервожатая ведем участников самодеятельности в клуб. Публика довольно примитивная: очень хорошо и тонко прочитанный Арой Шестаковой стих не доходит, а рассказы Нади Помяловой в стиле а'ля Рина Зеленая - вызывают бурную овацию. Люся Ширкевич очень хорошо декламирует "Машеньку" замечательной поэтессы Ольги Берггольц. В ее прочтении до меня впервые доходят эти строки поэмы. Люся тоже пользуется большим успехом. Кое-кто из певцов расходится с аккомпанементом, но тем не менее им бурно аплодируют. Бойцы и командиры, как и утром работницы, смотря на юных актеров, вспоминают своих детей на "большой земле". Об этом они и переговариваются за моей спиной, а один офицер долго жмет мою руку и настаивает, чтобы я сейчас же прочитала письмо от его сынишки, который сейчас с матерью под Москвой у родных. "Вот так, - дышит мне в ухо этот военный, - кто-то из ленинградцев защитил первопрестольную, погнал фашиста, а мы здесь защищаем город на Неве. Понимаете? И мы тоже погоним". Я посмотрела в его глаза - в них русская веселая отвага.

VI.1943 г.

Вечером я и Р.И.Геллер, приехавшая к нам обследовать нашу политическую работу, шли из хлебной лавки, что за железнодорожными путями, и за разговором угодили под артобстрел. Она пыталась мне внушить, что политическая работа - это самое главное в нашем летнем трудовом лагере. Разве можно с ней спорить? Я и не спорила. С первым взрывом она смолкла. Осматриваюсь: укрыться негде. Геллер в тихой панике. На открытом месте свист снарядов очень неприятен. Идет старый красноармеец и ворчит: "Ишь, паразит, как шпарит". "Это немцы?" - почему-то спрашивает Геллер. "Не немец, а паразит", - отвечает красноармеец. "Что он этим хотел сказать? - потом допытывалась у меня Геллер. - Выражение ли это ненависти к немцам или обозначение финнов?"

В 24 1/2 ч такой выстрел, что я вскакиваю с постели. Геллер тоже: "И часто у вас это? Как вы тут работаете в таких условиях?" Мы с ней и А.Л.Артюхиной выбегаем на улицу и видим вспышку яркого света на горизонте. К.В.Васильева вывела детей - оставаться в наших хилых строениях сейчас опаснее.

VI.1943 г.

Этот выстрел положил грань в жизни лагеря. "До выстрела" - безмятежное настроение наших педагогов. "Безмятежное", насколько таковое вообще возможно в городе-фронте. Этот выстрел вверг, по крайней мере, меня в паническое состояние тревоги за лагерь.

Этот выстрел - попадание снаряда в усадьбу детского очага, не нашего, а Приморского района. К счастью, угодило не в дом, где дети, а в сарай. На даче, в которой живут прикомандированные служащие, вылетели все окна, то же на дачах по Рядовой, 16 и по Пролетарскому, 40. Исходя из этого, я хлопочу об организации столовой для ребят в Ольгине. Была по этому вопросу у зам. командира дивизии Бозжина. Кроме того, отдаю распоряжение бригадирам установить связь с военными на предмет организованного вывода ребят во время обстрела.

VII.1943 г.

Ночь была опять беспокойная. Утром стало известно, что снаряд упал на улице Садовой, недалеко от дачи, занятой отрядом В.В.Усенко. Взрывом повалены несколько берез. Один из осколков пробил стекла веранды, портрет Ворошилова, и окно, выходившее на веранду. На веранде стояли кровати Усенко и ученика Верховского, по счастью, накануне уехавшего в город.

Иду на эту дачу. Обычная картина: всюду стекла и стекла. Они вокруг дачи, на веранде и в комнатах. Мальчики заняты поисками головки снаряда. Мнения их разделяются: одни думают, что ее еще ночью унесли военные, другие высказывают предположение, что она глубоко ушла в землю. Страха ленинградские ребята не испытывают.

После обеда опять новость: зайдя вторично на дачу В.В.Усенко, я узнала, что к ней приходила К.В.Васильева и рассказала, что к ученице Шварцман пришел ее отец, командир Красной Армии. Отозвав в сторону К.В.Васильеву, он ей разъяснил, что место расположения ее дачи (Садовая, 24) и дач на всех прилегающих улицах крайне опасно, так как здесь маскированные тяжелые орудия и немцы усиленно обстреливают этот район. Он прямо говорил, что этот район "в зоне огня".

Этим же рассказом меня встречает М.И.Барская. Она очень труслива и в панике. Я злюсь на Васильеву за болтовню и не придаю значения словам Шварцмана. Мне кажется, что это непростительная оплошность командира. Вызываю к себе К.В.Васильеву и предлагаю ей весь разговор изложить письменно. Получив это изложение, я иду в политотдел. Оттуда меня отсылают к начальнику гарнизона тов. Кузьмину. Иду под уханье наших "катюш". У дачи стоит часовой, прошу его вызвать дежурного. Дежурный идет докладывать, и, вернувшись, говорит: "Начальник очень занят и принять не может". Я прошу доложить еще раз и передать записку. Он мне отвечает: "Я ведь не могу с ним разговаривать. Записку передам и все: "Разрешите идти?"". Все-таки записку передает, и Кузьмин выходит. Он не очень молод, вполне культурен. На груди - ордена. Он читает записку и резюмирует: "Тут и без Шварцмана ясно... Недалеко стоит наша тяжелая артиллерия. Ну, естественно, немцы ее нащупывают и палят вокруг. Я бы с удовольствием и своих отсюда убрал, да некуда. Вот там, на том конце Ольгина, - показывает в сторону, противоположную железной дороге, - много спокойнее". Говорю, что могу взять всех своих детей и положить вповалку на Рядовую, 43. Кузьмин не советует, так как это поднимет панику. "Но что же мне делать?" - "Почему вы обращаетесь ко мне, а не к гражданским властям?" - "Каким?" - "В сельсовет или к представителю вашего РОНО". Я ему улыбаюсь, говорю, что РОНО в Ольгине представлено только мною, а сельсовет мне ничего не даст. "Но что вы хотите от меня?" - спрашивает он. Я развожу руками: "Как себя вести во время обстрела? Вот чего я не знаю". Он задумывается: "Конечно, в таких случаях лучше всего блиндажи. Но не могут же дети жить в блиндажах... Только в дачах. Там страшно лишь прямое попадание. Лучше всего нижние этажи, подальше от окон. Выходить во время обстрела не следует - опасны осколки".

Я его благодарю, и он мне отвечает фразой, которую я уже где-то слышала недавно от военных: "Не стоит, дети - это наше общее дело". Что это? Правильная формула политустановки или глубокое чувство людей в условиях фронта? У многих собственные дети в эвакуации, но и этих жаль. И все же ухожу от Кузьмина с очень тяжелым чувством. Этот разговор не считаю нужным сообщать бригадирам. К.В.Васильевой даже говорю, что политотдел отнесся отрицательно и к болтовне Шварцмана, и к ее собственной. Под предлогом почти не прекращающегося обстрела отменяю педсовет и предписываю всем бригадирам не покидать своих ребят.

Тем не менее, И.А.Жукова сочла возможным оставить отряд и явиться к нам, точнее, к своей матери, З.А.Жуковой, - на Рядовую, 43. В это время начался очень сильный обстрел. Жуковы в один голос стали убеждать меня, что к детям сейчас вернуться нельзя, очень опасно идти. Действительно, поэтому идти мне, раз распоряжение невыполнимо. Иду по улице и понимаю, что мужества моего не хватит; неизгладимое впечатление производят свист снарядов и военные, прогоняющие ольгинскую молодежь, заигравшуюся в волейбол.

После обстрела проводим с Анной Людвиговной Артюхиной очень утомительное и неприятное собрание: все страшно раздражены. У одной из девочек второго отряда пропали урюк, соевый биточек и конфета. Дневалила Тамара Андреева. Одноклассники обвиняли ее в воровстве и раньше, и мне пришлось однажды предупредить ее, что при первой же пропаже отошлю в город. И вот сегодня снова все подозревают Тамару, поэтому она попросила провести собрание и разобраться. Все уверены в том, что украла именно она. Наконец, на мой призыв сказать правду она четко произносит: "Нет, не я, Ксения Владимировна". Мне кажется, ее слова доходят только до меня. Но неужели обманывает?

VII.1943 г.

Утро хорошее, но затем дождь. Все собираются в столовой. Читаю "Акт о зверствах немецких фашистов в Демянском и Лычковском районах". Девочки 236-й школы пришли сами просить разрешение послушать, а наши мальчики из отрядов Петровой и Посадовской мешают своим шумом. Удивляюсь бестактности и неумению воспитывать ребят.

После обеда вынуждена лечь отдохнуть. Только прилегла, без стука врывается историк М.И.Барская. Оказывается, приехали зав. РОНО Ксения Анисимовна Алексеева и исполкомовец Пашин, ждут меня на веранде. Быстро одеваюсь и выхожу. Здороваюсь с К.А.Алексеевой, а она наставительно: "А вы разве не знаете товарища Пашина?" Не могу же я ей сказать, что, по правилам вежливости, с ней как с женщиной надлежит здороваться раньше. Я говорю: "Узнала, но я ведь здороваюсь с вами". Она как будто понимает и произносит: "Ах, так".

Приехали они вследствие моей докладной записки - хотят посмотреть дачи, расположенные наиболее опасно. На улице стоит их машина, открытая, типа почтовых. К.А.Алексеева хочет идти пешком, и мы идем - до улицы Садовой. Пашин спрашивает: "Вы очень напуганы обстановкой?" - "Нет, я лично нисколько, но я ведь отвечаю за детей". - "Но ведь и в Ленинграде обстрелы". - "Все так, - соглашаюсь. - Только там они живут у родителей, а в школе бомбоубежище". Пашин держится очень просто, и говорить с ним легко. Он возмущается болтовней К.В.Васильевой и предлагает направить ее на лесозаготовки. Алексеева заступается, ссылаясь на молодость провинившейся. Тем временем начинается дождь, переходящий в ливень с градом. Я бодро шагаю в плаще и тапочках, в которых как без обуви, К.А.Алексеева - в галошах и под зонтиком, а Пашин в новой обувке и прекрасно одет.

Подходим к Садовой, 24. Нина Андреевна Митрофанова зачем-то докладывает, что Надя Преображенская, дочь С.П.Преображенской, очень боится. А Надя, поди, просто в эту ночь решила поохать. Пашин упрекает за эти страхи. Представляю гостям Юру Германа, ученика I класса, перевыполняющего нормы. Они здороваются с ним за руку и хвалят его. Идем на Садовую, 15. Смотрим разрушения. В.В.Усенко нет, но ее ребята наперебой рассказывают о событии, снова ищут осколок, показывают пробитый портрет Ворошилова и на вопрос, не страшно ли им, орут хором, что совсем не страшно. Появляется Усенко и извлекает из своего кармана осколок снаряда. Пашин, будто бы это окончательно убеждает его, говорит: "Положение ясное. Надо детей перевозить на Конную Лахту. Съездим туда, посмотрим".

Меня зовут в машину, я усаживаюсь на мокрую скамейку, и мы едем под дождем. Ветер ревет, автомобиль прыгает по ухабам, скользит по глине. Навстречу попадаются наши мокрые, но веселые ребята, возвращающиеся с полей. Нас они радостно приветствуют. На Конной Лахте направляемся к столовой, но директора по фамилии Визжачий там не застаем. Фамилию этого толстого, угрюмого мужчины, по виду, скорее, медведя, я скрываю от учащихся к его же благу. Пашин разговаривает с бухгалтером, но та, не зная, кто он, применяет свой обычный стиль: "Не суйтесь к нам". Пашин проявляет величайшую кротость, Алексеева нервничает: "Не стоит тратить время на разговоры". Я же вполне удовлетворена: "Вот так она со мной всегда общается".