Часть пятая: Политические рычаги власти

РЕШАЮЩИЕ ДЕСЯТИЛЕТИЯ

В Блуфилде, штат Западная Виргиния, 9 ноября 1989 г. плака­ла от счастья школьная учительница. В этот момент миллионы людей во всем мире разделяли ее радость. Не отрываясь от экра­нов телевизоров, они видели, как рухнула Берлинская стена. На протяжении жизни целого поколения за попытку перебраться на ту сторону двадцативосьмимильной стены восточных немцев бро­сали в тюрьму, калечили или убивали. Теперь они беспрепятствен­но проходили в Западную Германию, глаза их светились, лица выражали гамму чувств — от радостного возбуждения до сильного потрясения. А вскоре застучали молотки аукционеров. И в наши дни остатки стены, что некогда делила Берлин, а на самом деле всю Германию, эти кусочки камня и цементной облицовки прода­ются в качестве сувениров.

Поскольку данное событие в сущности означало конец тота­литаризма, насажденного Советским Союзом в Центральной и Восточной Европе, падение Берлинской стены восторженно было встречено на Западе. Недальновидная интеллигенция и политики слагали «оду к радости», которой мог бы гордиться сам Бетховен. Марксизм был загнан в угол, и они хором твердили, что будущее демократии теперь обеспечено. Наступал конец этой идеологии.

Сегодня Восточной Европе присуща нестабильность. В Польше наблюдается полный экономический развал. Румыны, конфлик­туя, толпятся на улицах. Югославский президент предостерегает, что «экстремистски правые партии» и «реваншистские силы» мо­гут вызвать «гражданскую войну и привести к иностранной воору-

женной интервенции». Неудержимо распространяются антисеми­тизм и давняя межэтническая вражда. Объявляются спорными послевоенные границы. Крах советского господства в Восточной Европе не привел к демократии, а образовал легковоспламеняю­щийся вакуум, и сложившейся ситуацией, похоже, норовят вос­пользоваться глупцы и смутьяны. Намерение Западной Европы достичь интеграции поколеблено.

И за широкой континентальной панорамой угрожающе мая­чит распад Советского Союза, что легко может привести в дей­ствие милитаристские силы и тем самым вновь увеличить ядерную опасность, которая, казалось бы, отступила.

По иронии судьбы, миллионы людей, которые никогда преж­де не делали этого, занялись поисками свободы, демократические государства в Северной Америке, Западной Европе и Япония сами сталкиваются в настоящий момент с непредвиденным внутренним кризисом. Демократии предстоит пережить решающие десятиле­тия. Ведь мы находимся в конце эпохи массовой демократии, и это есть единственная ее разновидность, которую пока освоил ин­дустриальный мир.

ДИНАСТИИ И ДЕМОКРАТИИ

При любом общественном устройстве, будь оно демократи­ческим или нет, необходимо определенное соответствие между способом создания людьми материальных благ и способом под­держания режима их деятельности. Если политическая и экономи­ческая системы несходны между собой, они в конечном счете мо­гут уничтожить друг друга.

За время своего существования человечество только дважды изобрело полностью новый процесс создания материальных благ. И всякий раз это сопровождалось введением новой формы управ­ления.

Распространение земледелия уничтожило племенные объе­динения, охотничьи сообщества и другие формы социальной и политической организации, заменив их городами-государства-

ми, династическими монархиями и феодальными империями. Индустриальная революция, в свой черед, уничтожила многие из этих организационных форм. Наряду с массовым производ­ством, массовым потреблением и средствами массовой инфор­мации во многих странах возникла аналогичная система — мас­совая демократия.

Однако массовая демократия встретила ожесточенное проти­водействие. Старые силы феодальной формации — землевладель­цы, церковная иерархия и их интеллектуальные и культурные апо­логеты — оказывали сопротивление, преобразовывали и пытались искоренить набирающий мощь индустриализм и внедрявшуюся им массовую демократию.

В действительности во всех промышленно развитых обществах основная политическая борьба развертывалась не между правыми и левыми, как это многие себе представляют. Это была борьба между сторонниками формации Первой волны, с одной стороны, и силами индустриализма Второй волны, с другой.

Подобная борьба за власть часто ведется под другими идейны­ми знаменами — национализма, религии или гражданских прав. Она обнаруживается повсюду — в семье, взаимоотношениях по­лов, образовании, профессиональной деятельности, а не только в политической жизни общества. В наши дни это историческое про­тивостояние, все еще не ослабевающее, заслоняется новым конф­ликтом — столкновением с Третьей волной; постсовременная ци­вилизация ведет борьбу на два фронта — с современными устоями и приверженностью давно отжившим традициям.

Если и в самом деле экономика, базирующаяся на новых знаниях, вытеснит старые формы производства, мы вправе ожи­дать, что эта историческая борьба в конце концов изменит наши политические институты, приведя их в соответствие с новой эко­номикой, вызывающей коренную перестройку производствен­ного процесса.

Все индустриальные страны уже сталкиваются с конвергент­ными кризисами — кризисами всех жизненно важных систем — городского хозяйства, здравоохранения, социального обеспечения, транспорта, защиты окружающей среды. Современные политики одинаково реагируют на эти кризисы, проявляя лишь разные ва-

рианты старых подходов. Но возникающие проблемы могут быть неразрешимы при существующей форме общественного устрой­ства, соответствующей массовому обществу.

К тому же утверждающаяся экономика подбрасывает нам не­ведомые до того проблемы и порождает новые кризисы, опроки­дывая существующие понятия и установившиеся альянсы, свой­ственные эпохе массовой демократии.

МЕНЯЮЩИЕСЯ УРОВНИ

Эпохе массовой демократии была свойственна также огром­ная концентрация власти на уровне государства. Такая концентра­ция отражала развитие технологии массового производства и рост национальных рынков. Сегодня с появлением мелкосерийных тех­нологий положение меняется.

Возьмем простой хлеб. Некогда он производился в местных пекарнях. С наступлением индустриализации семейные пекарни были сокрушены супермаркетами, которые покупали хлебобулоч­ные изделия у гигантских национальных компаний, подобных Ней­биско в Соединенных Штатах. Неожиданно в наши дни многие американские супермаркеты, помимо продажи промышленных товаров, начали организовывать у себя выпечку хлеба. Пройден полный цикл, но уже на базе более совершенной технологии.

Фотографические снимки, некогда посылаемые в Рочестер, штат Нью-Йорк, где был центр фотопроизводства фирмы Кодак, теперь могут быть проявлены и отпечатаны на каждом углу улицы. Рекламная продукция, для изготовления которой прежде нужны были серьезные капиталовложения и сложное оборудование, теперь может изготавливаться на малогабаритном, современном копироваль­ном оборудовании в магазинах любого района. Таким образом, но­вые технологии сделали местную продукцию снова конкурентоспо­собной.

Вместе с тем передовая экономика переместила другие формы производства на мировой уровень. Автомобили, компьютеры и многие другие изделия отныне уже не производятся в одной-

единственной стране, а нуждаются в комплектующих из разных стран, где также осуществляется их сборка. Происходящие пере­мены содействуют то росту производства, то его падению, и это находит прямые аналогии в политике.

Все это вместе взятое объясняет, почему во всех высокоразви­тых странах от Японии и Соединенных Штатов до Европы мы на­блюдаем необходимость политической децентрализации и одно­временно попытки передать власть наверх — наднациональным органам.

Наиболее значительный из недавних примеров — это стремле­ние Европейского Сообщества по-новому централизовать власть на более высоком уровне путем создания единого интегрирован­ного рынка с единой валютой и единым центральным банком.

Как раз когда Европейское Сообщество предпринимает реши­тельные попытки сгладить различия и сконцентрировать приня­тие решений в сферах политики и экономики, многие страны пользуются этим наступлением сверху на государственную власть и осуществляют одновременно атаки снизу. «Единый европейский рынок, — говорит Жан Шемен, руководитель управления эконо­мического развития зоны вокруг Лиона во Франции, — предостав­ляет нам великолепную возможность избавиться от централизо­ванной в Париже власти». Действительно, у региона Рона-Альпы, куда входит Лион, тесные связи с находящимися вне Франции Ка­талонией, Ломбардией и Баден-Вюртембургом, с которыми его объединяют общие интересы.

С распространением суперсимволической экономики создает­ся клиентура для радикальных перемен во власти на местном, ре­гиональном, государственном и международном уровнях. Можно предположить, что проводимая политика расколет избирателей на четыре различные группы: «глобалисты», «националисты», «реги­оналисты» и «местные патриоты». Каждая будет яростно отстаи­вать свои взгляды (и свои экономические интересы). Каждая ста­нет искать союзников.

Каждая группа не только привлечет к себе определенные фи­нансовые и промышленные круги в зависимости от их своекорыст­ных целей, но и объединит вокруг себя талантливых артистов, пи­сателей и интеллектуалов, которые будут разрабатывать для нее соответствующее идеологическое обоснование.

Более того, вопреки общепринятому мнению, регионы и мест­ности отнюдь не становятся единообразными, а стремятся всячес­ки подчеркнуть имеющиеся различия. «Вы делаете серьезную ошиб­ку, если рассматриваете Соединенные Штаты Америки как единое целое. Разные части страны отличаются друг от друга как день и ночь», — говорит Джеймс Крупи, президент находящегося в Дал­ласе Международного центра управления.

Можно, конечно, не соглашаться с мнением Крупи, который утверждает: «Соединенные Штаты приближаются к тому, чтобы стать страной городов-государств»¹. Но если внимательно посмот­реть на статистические данные за 80-е годы, то отчетливо видно углубляющееся различие между двумя побережьями, Средним За­падом и нефтеносным районом, а также между большими город­скими центрами и пригородами. Касается ли это жилищного стро­ительства темпов развития, уровня занятости, инвестиций или условий жизни. Эти различия скорее будут углубляться, чем сти­раться под воздействием новой экономики, которая выступает против однородности, провозглашенной в эпоху «фабричных труб».

В то время как регионы и местности укрепляют свойственные только им культурные, экономические и политические особеннос­ти, правительствам становится все труднее управлять ими, приме­няя традиционные методы: централизованное государственное ре­гулирование, налогообложение и финансовый контроль. Увеличение или снижение размера капиталовложений или установление но­вой налоговой ставки будут приводить к абсолютно несхожим по­следствиям в разных частях одной и той же страны.

И когда это неравенство возрастает, оно может вызвать всплеск экстремистских движений, требующих региональной или местной автономии или фактического отделения. Взрывоопасная ситуация, которая ждет лишь детонации, присутствует во всех развитых эко­номиках.

В любой стране некоторые регионы уже считают себя обма­нутыми в экономическом отношении со стороны центральной власти. Обещания устранить региональные различия мало оп­равдывают ожидания, о чем вам поведает любой житель Глазго. (Возрождение сепаратистских настроений в Шотландии, по ут­верждению прессы, настолько взволновало английскую короле-

ву, что она выразила беспокойство по поводу распада Соеди­ненного Королевства.)² Единство Канады находится в очень шат­ком положении.

Кроме того, помимо экономического неравенства имеется не­довольство на почве языковых и этнических различий в таких раз­ных местах, как Южный Тироль, Бретань, Эльзас, Фландрия, Ка­талония. Объединенная Западная Европа будет вынуждена предоставлять все больше региональной и местной автономии или силой пытаться положить конец этим движениям.

В Центральной Европе во времена правления Габсбургов в XIX в. и начале XX в. враждебность среди германских, итальян­ских, польских, венгерских, словацких и австрийских поддан­ных открыто пресекалась центральной властью. Когда после Первой мировой войны многонациональное государство распа­лось, эти нации питали друг к другу непримиримую вражду. Крах господства Советского Союза в Центральной Европе пробудил старые недовольства. Мы уже наблюдаем обострение конфликта в отношении венгерского меньшинства в Румынии и турок в Болгарии³.

Далее к югу может распасться Югославия, поскольку прожи­вающие в ней сербы, албанцы, хорваты и другие народы воюют друг с другом. Все эти не принимаемые в расчет гигантские цент­робежные силы способны привести к развалу и самого Советского Союза.

Эпоха «фабричных труб» была отмечена размахом создания го­сударственности, что привело к осуществляемому из центра руко­водству малыми общинами, городами-государствами, регионами и провинциями. Такая консолидация способствовала тому, что сто­лицы стали местом сосредоточения огромной государственной вла­сти. Упадок эпохи «фабричных труб» будет порождать чувство глу­бокого возмущения, сильной тревоги, будоража общественные настроения, вызванные перемещением власти. Во многих частях света будет расти число экстремистских групп, для которых де­мократия — причиняющая неудобство помеха, и для проведения в жизнь своих фанатичных идей они будут стремиться снести эту преграду.

ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

В период массовой демократии люди, партии и политические курсы обычно характеризуются как левой или правой ориентации. А проблемы, как правило, подразделяются на «внутренние» и «вне­шние». Все это соответствует определенной структуре.

В условиях новой системы создания материальных благ дан­ные политические ярлыки и соответствующие им коалиции стано­вятся устарелыми. Экологические катастрофы никогда не бывают ни правыми, ни левыми, а последствия некоторых из них сказыва­ются не только внутри одной страны, но и в международном мас­штабе.

Многие из наиболее серьезных проблем, связанных с окружа­ющей средой, от загрязнения воздуха до токсичных отходов, явля­ются побочными продуктами старых промышленных методов со­здания материальных благ. Новая же система, делающая упор на уровень развития науки и степень ее технологического примене­ния, стремящаяся к рассредоточению производства, а не к его кон­центрации, добиваясь впечатляющих достижений в создании без­отходных технологий, дает возможность надеяться на благотворное сочетание экологического здравомыслия и экономического про­гресса.

Однако маловероятно, что ближайшие 10 или даже 20 лет прой­дут без очередного Чернобыля, Бхопала или новых разливов нефти, как было на Аляске, этого опасного наследия эпохи «фабричных труб». Это, в свой черед, приведет к обострению конфликтов в отношении новых технологий и их возможных последствий. Общественность каждой страны (а в действительности всех стран) станет требовать друг от друга «экологических компенсаций» и бороться за возмеще­ние расходов по устранению последствий загрязнения. Другие будут заниматься «экологическим шантажом» или требовать «выкуп», вымогая деньги за то, что они воздержатся от действий, которые могут привести к выпадению радиоактивных осадков, кислотных дождей, погодным изменениям, токсичным отходам или другим опасным последствиям за пределами границ своих стран.

Станут ли развитые державы улаживать это, предоставляя «эко­логическую материальную помощь» странам наподобие Бразилии

или Индии, чтобы удержать их от беспощадной вырубки лесов, джунглей и других вредных действий по отношению к окружаю­щей среде? Какое влияние природные катаклизмы оказывают на новую систему мировой экономики? Землетрясение в Токио те­перь может повлечь за собой хаос на Уолл-стрит. Будет ли Уолл­стрит содействовать Токио в разработке антисейсмических про­грамм? Имеют ли такие проблемы правый уклон или левый? Внутренние они или внешние?⁴

Пытаться политически подойти к подобным проблемам озна­чает не только действовать устарелыми методами, но и порождать все больше фанатиков, мнящих себя спасителями мира, для кото­рых потребности окружающей среды (как они их видят) заменяют собой тонкости демократии.

ЭТНИЧЕСКИЙ ВЗРЫВ

Развитие суперсимволической экономики сопровождается миг­рацией населения. Иммиграционная политика, которая во все вре­мена является достаточно спорной, будет бороться против причин проявления атавистического национализма или межэтнической вражды не только в отдаленных местах, вроде Армении и Азербай­джана или Албании и Сербии, но и в Нью-Йорке, Нагойе, Ливер­пуле или Лионе.

В индустриальных массовых обществах расизм обычно высту­пает в виде гонений, которым подвергается меньшинство со сто­роны большинства. Эта форма по-прежнему представляет собой угрозу демократии. Белые уличные хулиганы, «бритоголовые», фа­шиствующие молодчики, говорит Моррис Дис (Dees) из Южного юридического центра поддержки бедных, «постепенно становят­ся... внутренними террористами».

Однако новая система создания материальных благ несет с собой экономическую децентрализацию и гораздо более высокую степень социального многообразия. Поэтому в дополнение к тра­диционному конфликту между большинством и меньшинствами демократическим правительствам придется теперь иметь дело с

открытой борьбой между соперничающими группами из предста­вителей меньшинств, как это, например, произошло в Майами между кубинскими и гаитянскими иммигрантами, или случается в других районах Америки между афроамериканцами и латиноаме­риканцами. В Лос-Анджелесе американцы мексиканского проис­хождения борются за постоянные рабочие места с американцами кубинского происхождения. На острове Лонг-Айленд, недалеко от Нью-Йорка, возрастает напряженность между американскими ев­реями и еврейскими иммигрантами из Ирана, которые не желают отказываться от своего прежнего образа жизни. Афро-американ­ские рэп-группы продают антисемитскую литературу. В центре го­родов нередко происходят столкновения между корейцами, вла­дельцами небольших магазинов, и афроамериканцами⁵.

Под воздействием новой системы производства повсюду уси­ливается сопротивление «тигельному» процессу. Расовые, этничес­кие и религиозные группы отстаивают свое право на существова­ние и продолжают гордо сохранять свою самобытность. Ассимиляция была идеалом индустриального общества, отвечав­шим его потребностям в однородной рабочей силе. Новым идеа­лом становится разнообразие, что соответствует новой системе создания материальных благ.

Правительства могут оказаться вынужденными, несмотря на враждебность, давать пристанище определенным группам, как это произошло с турками в Германии, корейцами, филиппинцами и выходцами с островов Южно-Китайского моря в Японии или се­вероафриканцами во Франции. Одновременно властям придется посредничать между ними.

Постепенно делать это будет все труднее, поскольку идеал од­нородности (как, например, в Японии) или «тигеля» (в США) те­перь сменяет идеал «салата», где различные ингредиенты сохраня­ют свой вкус.

Лос-Анджелес с его корейскими торговыми кварталами, вьет­намскими предместьями, большим числом жителей мексиканско­го происхождения, его 75 этнически ориентированными издания­ми, не говоря уж о евреях, афроамериканцах, японцах, китайцах и большой иранской колонии, представляет собой такой новый при­мер разнородности. Но если иметь в виду идеал «салата», прави­тельствам нужны будут новые правовые и социальные средства для

его достижения, которыми они в данный момент не располагают, а ведь они должны будут взять на себя роль арбитра во все более сложных и яростных дебатах. Как раз когда регионы, страны и международные силы борются за власть, это создает почву для ра­стущего антидемократического экстремизма и насилия.

МОЗАИЧНАЯ ДЕМОКРАТИЯ

Массовая демократия предполагает существование «масс». Она опирается на массовые движения, массовые политические партии, средства массовой информации. Но что происходит, когда массо­вое общество начинает рассредоточиваться, когда движения, партии и средства массовой информации распадаются на части? В то вре­мя как мы переходим к экономике, базирующейся на невзаимоза­меняемом труде, в каком смысле мы можем продолжать говорить о «массах»?

Если технология позволяет производство продукции по инди­видуальным заказам, если рынки разбиваются на области приме­нения, если средства массовой информации множатся, а культура становится все более разнородной, почему в политике нужно по-прежнему ориентироваться на существование однородных «масс»?

Все эти перемены, касаются ли они усиливающегося «местни­чества», сопротивления глобализации, экологического активизма или роста этнического и расового самосознания, лишь отражают возрастающую социальную разнородность в странах с передовой экономикой. Они свидетельствуют о конце массового общества.

Но при демассификации потребности людей — а отсюда и их политические требования — разнообразны. Как исследователи рын­ка в коммерческом деле обнаруживают все более различающиеся сегменты и «микрорынки» для продукции, что отражает увеличи­вающееся разнообразие стилей жизни, так и политиков донимают содержащие все больше различий требования со стороны их изби­рателей.

Несмотря на то что массовые выступления могут заполнить площадь Тяньаньмэнь в Пекине или Вацлавскую площадь в Пра-

ге,в развитых странах массовые движения, хотя и являются по-прежнему важным фактором, переживают ускоряющийся распад. Встретить массовое единодушие (за исключением небольшой груп­пы первоочередных проблем) становится все труднее.

Первым результатом распада массового общества является рез­кое смещение в и без того чрезвычайно сложной политической жизни. С точки зрения победы на выборах, перед ведущими лиде­рами индустриальной эпохи стояла сравнительно легкая задача. В 1932 г. Франклин Д. Рузвельт смог создать коалицию из полдюжи­ны групп — городских рабочих, малоимущих фермеров, иммиг­рантов, интеллектуалов. Этого было достаточно, чтобы его демок­ратическая партия находилась у власти в стране почти треть века.

Сегодня кандидату в американские президенты приходится собирать коалицию не из четырех или шести основных блоков, а из сотен группировок, каждая из которых имеет свою программу, каждая весьма изменчива, а многие существуют лишь несколько месяцев, а то и недель. (Отсюда расходы на чрезвычайно дорогую телевизионную рекламу, что помогает объяснить возрастающую стоимость американских выборов.)

Таким образом, как мы видим, это уже больше не массовая демократия, а взрывоопасная, весьма динамичная «мозаичная де­мократия», которая соответствует мозаичной экономической струк­туре и действует по своим правилам. Это заставляет нас по-новому взглянуть на самые основные исходные положения демократии.

Массовые демократии предназначены главным образом реаги­ровать на массовые входные данные — массовые движения, мас­совые политические партии, средства массовой информации. Они до сих пор не знают, как совладать с таким разнообразием. Это делает их еще гораздо более уязвимыми при наступлении тех, кого мы могли бы называть «решающими меньшинствами».

РЕШАЮЩИЕ МЕНЬШИНСТВА

Ученые, изучающие турбулентность, нестабильность и хаос в природе и обществе, знают, что одни и те же системы, будь то химические соединения или страна, ведут себя по-разному в зави-

симости от того, в каком они состоянии — равновесия или неурав­новешенности. Если слишком сильно раскачать какую-либо сис­тему — систему пищеварения, компьютерную сеть, систему город­ского транспорта или государственный строй, это нарушит ее законы и приведет к странным результатам.

Когда окружающая обстановка становится слишком бурной, системы перестают быть линейными, а это предоставляет широ­кие возможности для маленьких групп. Фактически мы стреми­тельно входим в новый этап политической жизни, который можно было бы назвать «временем возможностей» для решающих мень­шинств.

Поскольку политическая жизнь утрачивает черты массовости, лидеры, которые прежде имели дело с более или менее предсказу­емой политической клиентурой, видят, как она распадается на ве­ликое множество мелких, временных, однопроблемных группок, которые беспрестанно объединяются, разъединяются и вновь объе­диняются в альянсы, причем все это происходит очень быстро.

Какая-нибудь одна из них, оказавшись в нужный момент на стратегически важном политическом перекрестке, может усилить свое влияние. В 1919 г. железнодорожный машинист Антон Дрек­слер возглавил маленькую политическую группу в Мюнхене, кото­рая не пользовалась известностью. На ее первое общее собрание явилось только 111 человек. Выступавший держал речь перед со­бравшимися 30 минут. Его звали Адольф Гитлер⁶.

Существует множество объяснений политического взлета Гит­лера, но еще одно можно найти в новой научной теории о неурав­новешенных системах. Эта новая теория учит нас, что в моменты крайней нестабильности, как это было в Германии того времени, происходят три вещи. Предоставляется абсолютный шанс увели­чить размах деятельности. Давление со стороны внешнего мира оказывается чрезмерным. И положительная ответная реакция дает эффект растущего снежного кома.

Эффект снежного кома в сегодняшних условиях жизни вполне могут создать средства массовой информации. Наведя свою руч­ную камеру, репортер может тут же запечатлеть даже самую ма­ленькую группу политических маньяков или террористов, тем са­мым придать ей в сознании многих людей по всему миру гораздо большее значение, чем то, на что они сами рассчитывали. Как

только это происходит, группа оказывается в центре внимания, другие средства информации освещают ее деятельность, что в свой черед придает ей все большую популярность. Обеспечен «цикл по­ложительной ответной реакции».

Эффект снежного кома может также происходить и другими путями. В условиях экономики, связанной со всем миром, иност­ранцы, имеющие свои политические или экономические интере­сы, способны обеспечить приток денег и средств к маленькой груп­пе, которая внезапно проявит большой размах и тем самым привлечет еще больше средств.

Шанс, помощь извне и эффект снежного кома — вот те факто­ры, которые помогают объяснить, почему повсеместно в истории массовой демократии экстремистские культы, революционные кли­ки, хунты и подпольные организации возносились во времена бур­ной сумятицы, почему прежде совсем незначительная группа вне­запно может стать «решающей». При мозаичной демократии возникает совсем особая ситуация. В прошлом большинство мог­ло временами обуздать или сокрушить опасных экстремистов. А если этого объединенного большинства нет?

Разумеется, некоторые решающие меньшинства могут быть вполне хорошими. Но многие губительны для демократии. Они весьма разнообразны. Масонская ложа П-2 в Италии стремилась захватить государственную власть. Еврейская Лига Защиты при поддержке граждан США стремилась к власти в Израиле. Неона­цистские группы, иногда отлично вооруженные, изрыгающие ан­тисемитскую и расистскую хулу, мечтают быть у власти в Вашинг­тоне. Некоторые из их членов уже участвовали в вооруженных стычках с Федеральным бюро расследований. Одна афро-амери­канская организация в США, возглавляемая почитателем Гитлера, рассчитывает увеличить число своих сторонников с помощью бес­процентного займа в 5 млн. долл., предоставленного главой Ливии Каддафи. Добавим к этой адской смеси страдающее мегаломанией движение ларушистов с его «разведывательными операциями», фи­лиалами и боевыми группами, распространившимися от Соеди­ненных Штатов до Западной Германии и Мексики⁷.

По утверждению доктора Уильяма Тафойа, знаменитого экс­перта ФБР, специалиста по прогнозам, поскольку в предстоящее десятилетие общественное недовольство в Соединенных Штатах

будет усиливаться, число групп, разжигающих ненависть, увели­чится. Эти группы будут пытаться внедриться в полицейские орга­ны США, с тем чтобы содействовать актам внутреннего террориз­ма. «Если бы я был расистом, то, конечно же, самым подходящим вариантом для меня было, получив жетон полицейского, прово­дить в жизнь свои планы», — говорит Тафойа⁸.

Называя безработицу, нищету, отсутствие жилья и неграмот­ность причинами, порождающими общественное недовольство, Тафойа связывает с этим рост числа преступлений на расовой по­чве, бесчинств и уличных нападений и предупреждает, что струк­тура общественного правосудия превратилась в «ворох сухой соло­мы», ожидающей искры, чтобы заполыхать.

Но не только социальные условия внутри страны имеют в дан­ном случае значение. Такие группы эмигрантов, как курды в Шве­ции или сикхи в Канаде, и на новом месте проживания находятся во власти тех же политических страстей и ощущения несправедли­вости, с которыми они покинули родные края. В прежние времена эмигранты были в значительной степени разъединены со своим отечеством. Сегодня при современных средствах коммуникации и авиасообщении их связи с родиной не прерываются, и политичес­кие движения продолжают свою жизнь за границей. Такие группы вынашивают планы захвата власти не в стране пребывания, а в родной стране, и данное обстоятельство усложняет и создает на­пряженность в международных отношениях.

При нормальных условиях такие группы не имеют существен­ного значения, но они могут послужить толчком, когда культурная и социальная обстановка спокойна, а политическая жизнь парали­зована или же политические партии вяло соперничают, в подоб­ной ситуации даже малый партнер в коалиции может нарушить равновесие власти.

Жизнеспособные демократии должны допускать возможно большее разнообразие, ведь нет ничего необычного, а тем более пугающего в существовании таких групп, но это пока политичес­кая система пребывает в равновесии. А если нет?

Мы уже живем в мире, где фанатизм едва сдерживается. Груп­пы стремятся навязать тоталитарную догму не одной стране, а все­му миру. Высшие духовные лица шиитов подстрекают к расправе, призывая убить Салмана Рушди, писателя, который своим творче-

ством оскорбил их. Лица, протестующие против абортов, бомбят клиники. Сепаратистские движения, выступающие в защиту своей национальной самостоятельности, оставляют начиненные взрыв­чаткой автомашины, приводя к массовым жертвам. А религиозно-политические террористы не находят ничего лучшего, как бросить гранату в кафе или учреждение, словно смерть простого служаще­го или коммивояжера с портфелем рекламных проспектов сможет увеличить их заслуги перед Богом.

Вследствие устарелого понимания прогресса многие на Западе полагают, что фанатичные, противоречащие здравому смыслу, раз­жигающие ненависть идеологии исчезнут с Земли, когда общества станут более «цивилизованными». Нет большего заблуждения, за­являет профессор Еврейского университета в Иерусалиме Йецкель Дрор. Будучи известным во всем мире политологом и специалис­том по прогнозам, Дрор утверждает, что «конфессиональные кон­фликты, «священные войны», добровольно обрекающие себя на смерть и мученичество «воители за веру» не являются всего лишь реликтами, сохранившимися как пережиток прошлого. Он счита­ет их предвестниками будущего⁹.

В своем исследовании «высокоинтенсивных агрессивных идео­логий» он обосновал их угрозу для всего мира. Но для демократий существует внутренняя угроза, поскольку культура и экономика пре­образуются в новую структуру, возникают новые взрывоопасные про­блемы, опасность существует как со стороны решающих меньшинств, так и возрастающего в мире фанатизма.

Подъем экономики нового типа, доселе неведомого, несет с собой угрозу для многих людей, требуя быстрых перемен в методах работы, стиле жизни, привычках, что вызывает у огромных масс народа, страшащегося будущего, приступы консервативной реак­ции. Это приводит к брожению умов, которым спешат воспользо­ваться фанатики. Это предоставляет исключительные возможнос­ти опасным меньшинствам, которые живут в надежде вырваться на национальную или мировую арену и ввергнуть всех нас в новое средневековье.

Вместо широко разрекламированного «конца идеологии» мы видим, как и внутри страны, и в мире в целом появляется множе­ство новых идеологий, причем каждая вдохновляет своих привер­женцев только ей присущим видением действительности.

В то время как мы занимаемся славословием в отношении пред­полагаемого конца идеологии, истории и холодной войны, мы мо­жем оказаться перед концом демократии, как мы ее понимаем — массовой демократии. Передовая экономика, опирающаяся на ком­пьютеры, информацию, науку и высокоразвитые средства коммуни­кации, ставит под вопрос все традиционные представления о демок­ратии, требуя от нас их переосмысления в соответствии с реалиями приближающегося XXI в.

Чтоб сделать это, нам надо яснее представить себе, как рабо­тает система и насколько она уже изменилась.

НЕВИДИМАЯ ПАРТИЯ

Вскоре после того как Рональд Рейган был избран американ­ским президентом, Ли Этуотер, один из его главных помощников (вслед за тем возглавивший избирательную кампанию Джорджа Буша и ставший председателем Национального комитета респуб­ликанской партии), встретился с друзьями на званом завтраке в Белом доме. Его откровенность в разговоре за столом была пора­зительной.

«В предстоящие месяцы вы много услышите о рейгановской революции, — сказал он. — Во всех выпусках новостей будет сооб­щаться о резких переменах, которые он намерен осуществить. Но не верьте этому. Рейган много чего хочет изменить. Но реальность такова, что он не в состоянии сделать это. Джимми Картер сдви­нул «систему» на пять градусов в одном направлении. Если мы с вами здесь хорошенько возьмемся за дело и нам будет сопутство­вать удача, то Рейгану, возможно, удастся повернуть на пять гра­дусов в противоположном направлении. Так что в сущности рей­гановская революция будет возвращением на прежний курс»¹.

Несмотря на то что средства массовой информации сосредо­точивают внимание на отдельных политиках, замечание Этуотера дает понять, в какой степени даже самый известный и высокопо-

ставленный лидер является пленником «системы». Разумеется, речь здесь не идет ни о капитализме, ни о социализме, система эта — бюрократизм. Ибо бюрократия есть самая распространенная фор­ма власти во всех промышленных странах.

В действительности именно бюрократы, а не демократически выбранные должностные лица обеспечивают работу всех прави­тельств на повседневной основе и подготавливают подавляющее большинство решений, которые обычно приписываются президен­там или премьер-министрам.

«Все японские политики, — пишет Йоши Цуруми, глава Цен­трального фонда стран тихоокеанского бассейна, —...стали пол­ностью зависимы от главных бюрократов в составлении и прохож­дении законопроектов. Как в театре Кабуки, они разыгрывают сцены «обсуждения» законопроектов по сценариям, разработан­ным верхушкой бюрократии каждого министерства»².

То же самое в той или иной степени можно отнести к госу­дарственным учреждениям Франции, Англии, Западной Герма­нии и других стран, которые принято считать демократически­ми. Политические лидеры постоянно жалуются на трудности, с которыми им приходится сталкиваться, когда они пытаются до­биться от бюрократов выполнения своих пожеланий. Дело в том,