Угрожающие масштабы борьбы за глобальный контроль

Еще около десяти лет назад относительно небольшое количе­ство центральных банков и государственных деятелей могли вли­ять на все цены, от датской ветчины до автомобилей «датцун», манипулируя процентными ставками и вмешиваясь в дела иност­ранных валютных рынков.

Сегодня им уже труднее это делать. Доказательством служит взрывной рост иностранных валют, рынков и электронных сетей, способствующий этому¹⁴.

Еще несколько лет назад Банк Японии мог влиять на соотно­шение иена — доллар посредством покупки или продажи 16 млрд. долл. Сегодня такие суммы смешны. Оцениваемые в 200 млрд. долл. валютные операции ежедневно совершаются и в Лондоне, и в Нью-Йорке, и в Токио; в общей сложности более триллиона в неделю (не более 10% этого связано со всемирной торговлей, остальные 90% — спекуляции).

На этом фоне роль отдельных центробанков и даже главных участников «представления» в лучшем случае ограничена.

Власть стремительно ускользает из рук центральных банков и государств, которые они номинально представляют, и мы слы­шим настоятельные призывы к новому, более централизованно­му регулированию на межгосударственном уровне. Это — по­пытки власти высокого ранга управлять постиндустриальной финансовой системой, используя инструменты, применявшие­ся в век «фабричных труб».

В Европе некоторые политические лидеры призывают к отме­не национальных валют и созданию единого общеевропейского центрального банка. Эту идею бывшего министра финансов Фран­ции Э. Балладюра и министра иностранных дел Западной Герма­нии X. Д. Геншира поддерживают многие французские, бельгий­ские и итальянские официальные лица. Л. Лонхардт, экономист Франкфуртского коммерцбанка, говорит, что спустя немного вре­мени «мы, в конечном счете, будем вынуждены иметь европей­ский центральный банк»¹⁵.

Бывшая премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер провела арьергардный бой в защиту национального суверенитета. Но даже на глобальном уровне мы начинаем наблюдать рост числа попыток стран Большой Семерки, группы самых развитых в про­мышленном плане государств, синхронизировать и скоординиро­вать их валютную политику, процентные ставки и прочее. Некото­рые академики и эксперты по финансам ратуют за «всемирный центральный банк».

Победа «глобалистов» будет означать дальнейшее ослабление власти существующих центробанков — ключевых регуляторов ка­питала в некоммунистическом мире со времен рассвета эры «фаб­ричных труб».

В грядущие десятилетия мы станем свидетелями титанической битвы за власть между сторонниками глобальной и национальной концепций экономик, битвы за институты регулирования на ми­ровом рынке капитала. Эта борьба отразит противоречие между умирающим индустриальным порядком и новой глобальной сис­темой создания материальных ценностей, идущей ему на смену.

Однако, по иронии судьбы, эти цели централизации контроля над мировыми финансами на более высоком уровне направлены против предприятий, находящихся на современном этапе эконо­мического производства и распределения, которые становятся все более рассеянными, разнообразными и децентрализованными. Это предполагает, что исход этого исторического сражения за власть не устроит ни глобалистов, ни их противников. История полна сюрпризов. Она может заставить нас воздержаться от принятия спорных решений на неизведанных тропах и изобрести абсолютно невиданные институты.

Одно кажется ясным. Когда баталия за переделку мировых финансов достигнет своей кульминационной точки, многие из ве­личайших «властей, которые есть», будут свергнуты.

Все эти перемены в распределении мировой власти, основан­ной на деньгах, с исторической точки зрения будут выглядеть не­значительными в сравнении с революцией в природе самого бо­гатства. Что-то странное, почти сверхъестественное происходит в Данный момент с самими деньгами — и всей властью, на них ос­новывающейся.

ЗНАНИЕ: БОГАТСТВО В СИМВОЛАХ

Когда-то богатство было стихийным. Либо оно у вас есть, либо его нет. И это было абсолютным, это было материальным. Богат­ство давало власть, а власть — богатство. И то, и другое основыва­лось на землевладении.

Земля была самым большим капиталом. Земля была личной, финитной, т. е. если одно лицо ее использует, то никто другой не может ее использовать в это же самое время. Наиболее замеча­тельным свойством земли является ее осязаемость. Ее можно измерить, вскопать, встать ногами и ощутить пальцами ног, про­сеять руками. Поколения наших предков либо владели землей, либо жаждали обладать ею.

Сущность богатства начала изменяться тогда, когда фабрич­ные трубы начали коптить небеса. Машины и промышленное сырье: сталеплавильные печи, ткацкие станки и сборочные линии, сварочные аппараты и швейные машины, бокситы, медь и никель, а не земля, стали основной формой капитала.

Но промышленный капитал был по-прежнему финитен. Если одно лицо использует сталеплавильную печь в литейном цехе для производства станин моторов, то никто другой не сможет ее ис­пользовать в это же самое время.

Капитал по-прежнему оставался материальным. Когда Дж П. Морган (или другой банкир) вкладывал капитал в какую-либо промыш­ленную компанию, он искал «обеспечения имуществом». При вы­даче кредита банкиры требовали в качестве обоснования физичес­ки реального, осязаемого обеспечения, т. е. промышленного оборудования.

В отличие от землевладельцев, которые досконально знали свое богатство, каждый холм, каждое поле, каждый источник и каждый фруктовый сад на своей земле, лишь небольшая часть собственни­ков промышленной эры хоть раз видели, а тем более трогали руками те машины и минералы, которые составляли их богатство. Инвестор капитала получал богатство не в материальной форме, а бумагу —

простой символ — облигации или акции, представляющие некоторую долю корпорации, использующей капитал.

Маркс говорил об отчуждении рабочих от производимого ими продукта. Но можно говорить и об отчуждении инвестора капита­ла от источника его богатства.

Сейчас, с позиции зашоренного Маркса и/или Моргана, ка­питал вновь трансфомируется.

В ГОЛОВАХ ЛЮДЕЙ

По мере того как возрастает роль сферы услуг и информации в экономике, а сфера производства компьютеризуется, природа бо­гатства неизбежно изменяется. Инвесторы капитала в традиционные отрасли промышленности пока еще по-прежнему требуют «обес­печения имуществом» в виде завода, промышленного оборудова­ния. Инвесторы же в наиболее динамичные отрасли, связанные с высокими технологиями, полагаются на совершенно иные факторы обеспечения своих капиталовложений.

При покупке акций таких компаний, как Apple Computer или IBM, привлекательным фактором является не физическое имуще­ство этих компаний — здания, оборудование, — а способность этих компаний продавать свою продукцию, качество осуществляемого ими маркетинга, эффективность менеджмента, научно-техничес­кие разработки их сотрудников. Это относится ко всем компаниям Третьей волны отраслей экономики — таким, как «Fujitsu» или NEC в Японии, «Siemens» в Западной Германии, французская «Groupe Bull», американские «Digital Equipment», Genentech и Federal Express. Символьная доля в товаре означает, как это ни удивительно, ничего более, чем другие символы.

Сдвиг к этой новой форме капитала подрывает основы как марксистской идеологии, так и классической экономической теории, опирающихся на финитный характер капитала.

В противоположность земле или машинам, которые могут ис­пользоваться лишь одним человеком или фирмой в один фикси­рованный момент времени, знание доступно многим пользовате-

лям одновременно, и если оно используется с умом, то может порождать даже новое знание. Ему (знанию) присущи свойства неистощимости и неисключительного характера использования.

Но это только начало революционных изменений сущности капитала. Если реален сдвиг к тому, что знание — это капитал, то сущность капитала становится «нереальной»: он начинает состо­ять из символов, таких же, как другие символы в головах людей и в памяти компьютеров.

Капитал, таким образом, переходит из материальной, осязае­мой формы в бумажную форму, которая символизирует материальное обеспечение, в бумагу, символизирующую символы в сознании непрерывно меняющихся работников. И, наконец, в электронные импульсы, символизирующие бумагу.

При этом капитал теряет остатки своей «материальности» (хотя этот безжалостный процесс маскируется устаревшими правилами бухгалтерского учета и налогового регулирования). Объекты торгов на финансовых рынках также удаляются от материальности.

На биржах в Чикаго, Лондоне, Сиднее, Сингапуре и Осаке происходят торги на многие миллионы в так называемой производной форме, основанной не на цене акций отдельных ком­паний, а на различных индексах рынка. Следующим шагом явля­ются торги на основе этих индексов, еще дальше уводящие от «ос­новных принципов». И помимо этого, как нечто потустороннее, появляются так называемые синтетики, которые через серию ком­плексных сделок дают инвестору капитала результат, который лишь отражает реально существующие облигации, акции, индексы и сдел­ки.

Мы стремительно идем к все более и более утонченным инве­стициям, основанным на индексах индексов других индексов, производных от производных, «синтетиков», отражающих другие «синтетики».

Капитал стремительно становится «суперсимволическим».

Сила современной науки состоит в построении все более длин­ных логических цепочек обоснований; математики осуществляют все более сложные умозрительные построения, нагромождая одну теорему на другую с целью создания знания, которое дает новые, еще более абстрактные теоремы. Искусственный разум и «инжене­ры знаний» возводят головокружительное здание логического вы-

вода. Подобно этому и капитал становится все более производным, можно сказать, становится бесчисленным отражением в бесконеч­ном числе зеркал.

ЭПИТАФИЯ БУМАГЕ

Все вышесказанное уже революционно. Но процесс идет даль­ше, параллельно с изменением капитала приводя к изменению сущности денег¹.

Думая о долларах, франках, иенах, рублях или дойчмарках, боль­шинство из нас слышит шелест бумаги. Но это показалось бы крайне необычным для наших прапрадедушек и прапрабабушек, перенесись они в наше время. Никто из них не взял бы «бесполез­ных» бумажек за отрез ткани или бушель зерна.

Во времена сельскохозяйственной эпохи цивилизации Первой волны деньги являлись материальной субстанцией, имеющей соб­ственную ценность. Например, золото или серебро. Но также соль, табак, коралл, одежда, медь и ракушки каури. Бесконечен список других полезных вещей, служивших время от времени в качестве денег. (Бумага, по иронии судьбы, имела лишь ограниченную цен­ность до наступления всеобщей грамотности и поэтому крайне редко, если вообще когда-либо, использовалась в качестве денег.)

Однако на заре индустриальной эры появились новые странные идеи относительно денег. Например, в 1650 г. Вильям Поттер опуб­ликовал в Англии трактат-предвидение с предложением ранее не­мыслимого: «символическое богатство неизбежно придет на смену реальному богатству»².

Эта идея выкристаллизовалась спустя сорок лет, когда люди типа Томаса Сэвери начали думать о первых паровых машинах.

Первыми, по крайней мере в западном мире, начали печатать бумажные деньги американские колонисты, которым британское правительство запретило чеканить золотые и серебряные монеты³.

Этот шаг — от самоценного товара типа золота, табака или пушнины к практически не имеющей ценности бумаге — потребовал огромного скачка доверия со стороны пользователей. До тех пор,

пока человек не уверен, что другие люди согласятся отдать товар за бумажку, бумажные деньги вообще не имеют ценности.

Бумажные деньги основаны исключительно на доверии. Именно бумажные деньги доминируют в индустриальном обществе циви­лизации Второй волны.

В рамках экономики Третьей волны цивилизации бумажные деньги оказались устаревшими. Сейчас уже ясно, что бумажные деньги, подобно сборочным линиям и фабричным трубам, — продукт умирающей индустриальной эры. Бумажным деньгам уго­тована та же судьба, что и деньгам в виде коралловых ракушек и медных браслетов. Они сохранятся лишь для вспомогательных це­лей и в экономически отсталых странах.