Тенденции к возврату в Темные века

Сейчас мы находимся лицом к лицу с последним сдвигом в полити­ческой власти. Мы можем перестроить демократию, сделав ее соответ­ствующей XXI в., или же попасть в средневековье, в новые Темные века.

Первый путь связан со сдвигом власти от государства к инди­виду. Другой путь угрожает превратить индивида в нуль.

В обозримом будущем нет ничего, что говорило бы о возмож­ности вынуть оружие из рук государства. Ничто не может заста­вить государство отказаться забирать богатства в свои руки или избавляться от них ради усиления своей власти. Но что, вероятно, должно измениться, как мы уже начали это видеть, — это способ­ность государства контролировать знание.

Новая экономика расцветает в условиях более свободных выс­казываний, более совершенной обратной связи между управляю­щими и управляемыми, более активного участия народных масс в процессе принятия решения. Она может создать менее бюрокра­тическое, менее централизованное и ответственное правительство. Она может быть творцом большей независимости отдельного че­ловека, мощного сдвига власти в направлении от государства — не в том смысле, что оно «подвергнется увяданию», а в том смысле, что оно станет более человечным.

И все же новый альянс демократических групп столкнется с тре­мя гигантскими силами, что движутся в направлении конвергенции во всемирном крестовом походе, который может ввергнуть нас в но­вые Темные века, если мы не проявим должной предосторожности.

СВЯЩЕННОЕ БЕЗУМИЕ

Организованная в той или иной форме религия имела настоя­щую монополию на производство и распределение абстрактного знания в доиндустриальный период, в период, предшествующий

Возрождению, до появления демократии на Западе. Сегодня в ра­боте находятся силы, пытающиеся восстановить этот монополь­ный контроль над умами людей.

Может показаться, что возрождение религиозной политики повсюду в мире мало что может сделать с ростом компьютеров и новой экономики. На самом деле оно способно на это.

Основанная на знании система производства материальных ценностей, символом которой является компьютер, кладет конец трехсотлетнему периоду, в течение которого промышленно разви­тые страны доминировали в мире. Внутри индустриальных стран этот период был отмечен борьбой за умы людей, которую вели силы религии вместе с мощными элитарными кругами аграрной эры против светских сил, боровшихся за индустриальный «модер­низм» и массовую демократию.

К середине индустриальной эры эти секулярные силы сумели подавить организованную религию, ослабляя ее влияние на шко­лы, на нравственность и на само государство.

Когда в 60-е годы на обложке журнала «Тайм» появился воп­рос «Умер ли Бог?»¹, католическая церковь созвала Второй Вати­канский Собор — одно из самых значительных событий за многие века ее существования. Три великие религии Запада, где одержал победу индустриализм, — все они обнаружили ослабление своей социальной, нравственной и политической власти.

Это совершилось, однако, точно в тот момент, когда компью­тер реально начал менять способ производства материальных благ. Технология, которая самым радикальным образом взорвала бы экономику, основанную на фабричном производстве, начала бо­лее быстро выходить из лабораторий и нескольких частных и пра­вительственных установок во всеобщее пользование.

Вместе с этими революционными изменениями, зашедши­ми дальше всего в Соединенных Штатах, возникло движение хиппи, которые предприняли жестокую атаку на культурные предпосылки индустриального общества, в том числе и его свет­ский характер.

Вместе с «длинноволосыми» в нашу жизнь вошла крайняя сте­пень технофобии и широко распространенный интерес к мисти­цизму, наркотикам, восточным культам, астрологии и нетрадици­онным формам религии. Это движение смотрело на индустриальное

общество и ненавидело его; оно стремилось к возврату в некое мифическое, окруженное ореолом прошлое. Его возврат к жизни в природе, к старинным большим круглым очкам, индийским бусам и головным повязкам символизировал отказ хиппи от всей эпохи фабричного производства и их жажду возврата доиндустриальной культуры. Это было то семя, из которого сегодня выросло движе­ние «Нью эйдж» («Новая эра»), развивающееся беспорядочно и дающее многочисленные побеги, с его огромным количеством раз­ных форм мистицизма и поисками сакрального.

В 70-е и 80-е годы признаки кризиса в старом индустриальном обществе были видны повсюду. Экологические побочные продук­ты индустриального производства угрожали самой жизни. Его ос­новные отрасли начали сокращаться перед лицом новых, изготов­ленных по более высокой технологии товаров и сервисной продукции. Системы городской жизни, системы здравоохранения и образования — все они оказались в состоянии глубокого кризи­са. Крупнейшие корпорации были вынуждены перестроить свою структуру. Рабочие союзы ослабли. Сообщества страдали от нрав­ственных конфликтов, наркотиков, уголовных преступлений, мно­гочисленных распадов семьи и других признаков агонии.

Христианские фундаменталисты, оскорбленные тем, как хип­пи отвергают традиционное христианство, потрясенные распадом привычного мира, также начали мощную контратаку на секуля­ризм, которая скоро приняла форму весьма эффективной полити­ческой акции. И здесь опять-таки было отчаянное отрицание это­го неприятного, мучительного настоящего и поиски абсолютной уверенности прошлого. Хиппи и контрхиппи, язычники и христи­ане, каковы бы ни были их различия, объединились в своей атаке на секулярное общество.

Те, кто начинал эту атаку, не считали себя врагами демокра­тии. Большинство из них, несомненно, почувствовали бы себя ос­корбленными самой идеей такого рода. Среди хиппи многие были, наоборот, поборниками гражданских свобод. И все же секуляризм, на который они нападали, был одним из столпов демократии со­временной эры.

В то же время во многих других частях земного шара наблюда­лись признаки религиозного возрождения, сопровождаемого фун­даменталистским экстремизмом.

На Ближаем Востоке, начиная с конца Первой мировой вой­ны, к власти пришли лидеры, подобные Ататюрку в Турции, Реза­шаху Пехлеви и Мохаммеду Реза Пехлеви. Они были людьми, пре­данными идее «модернизации» своих стран. Они начали построение в своих странах светского общества, в котором муллы и религиоз­ные смутьяны были вынуждены оставаться на заднем плане.

Однако эти секулярные режимы стали рассматриваться как тождественные с продолжающейся колониальной экспансией со стороны Запада. Процветали эксплуатация и коррупция, что при­водило к грубому нарушению нравственных норм. Те, кто отно­сился к правящей элите, проводили больше времени, катаясь на лыжах или устраивая совещания со своими личными банкирами в Цюрихе, чем занимаясь распределением доходов среди широких масс населения. Во время холодной войны разведывательные служ­бы различных индустриальных держав, как капиталистических, так и коммунистических, время от времени считали нужным субсиди­ровать в своих собственных интересах религиозных экстремистов Ближнего Востока.

Все эти факторы поддерживали разжигание религиозного фун­даментализма, символом которого, в конце концов, стало «свя­щенное безумие» хомейнизма, со всеми его бесконечными напад­ками на современный мир и секуляризм, которыми он так щеголял.

Эта фанатичная атака, вероятно, проводилась бы с меньшим энтузиазмом и напором, если бы индустриальная цивилизация, очаг секуляризма, сама не находилась бы в нравственном и социальном кризисе, не являясь больше сколько-нибудь привлекательной мо­делью для остальной части земного шара. На самом деле индуст­риальные государства, разрываемые внутренними противоречия­ми, не казались уже больше непобедимыми, как это было когда-то. Теперь террористы, похитители людей, делающие из них заложни­ков, нефтяные шейхи могли крутить ими, по-видимому, по своему желанию.

Поэтому когда пришел конец индустриальной эре, господству­ющая в ней светская философия подверглась нападению и изнут­ри, и снаружи, одновременно с многих позиций, и это окрылило фундаментализм и религию в целом.

В Советском Союзе, где Михаил Горбачев пытался трансфор­мировать экономику и политическую систему, языки пламени

исламского фундаментализма начали лизать все южные окраины советского государства. Вскоре мусульмане-азербайджанцы и хрис­тиане-армяне начали убивать друг друга по всему Кавказу², а когда советские войска и милиция были посланы сюда для восстановления порядка, иранское правительство выступило с предостережением в адрес Москвы, призывая ее не использовать оружие против му­сульман. Пламя разгоралось все сильнее. На фоне горбачевских реформ, позволяющих большую свободу высказываний, начали по­являться признаки оживления и христианского фундаментализма.

Сходные явления происходили повсюду. В Израиле в это вре­мя еврейские фундаменталисты, чьи идеи и социальные модели были сформированы столетиями жизни в небольших доиндустри­альных поселениях (штетлах) Восточной и Центральной Европы, избили нерелигиозных евреев и забросали камнями их машины³. В Индии мусульманские фундаменталисты разорвали пополам Каш­мир, а индийские фундаменталисты — остальную часть страны.

В Японии, где сосуществуют вместе буддизм и синтоизм, не представляется возможным дать описание религии в западных тер­минах, так что сама концепция фундаментализма здесь, по-види­мому, неприменима. И тем не менее есть данные об оживлении интереса к древним формам синтоизма, который был использован для своих политических интересов милитаристским режимом в период, предшествующий Второй мировой войне. В 1989 г. ми­нистр образования издал вызвавший полемику указ о том, чтобы учеников обучали уважать императора, являющегося верховным жрецом синтоизма.

То, что происходит, — это атака на идеи просвещения, кото­рые оказывали такую большую помощь в индустриальную эру.

Хотя все религиозные движения, бесспорно, отличаются друг от друга, а часто и приходят в столкновение друг с другом, и хотя некоторые из них — экстремистские, а другие — нет, тем не менее все религии, будь это христианство или «Нью эйдж», иудаизм или мусульманство, едины в одном — в их враждебности к секуляриз­му, философской основе массовой демократии.

Поэтому сегодня наблюдается отступление секуляризма, за­хватывающее одну страну за другой. Что же защитники демокра-

тии должны поставить на ее место? До сих пор демократии в вы­сокотехнологичных странах не обновили ни свои устаревшие по­литические структуры, ни свои философские предпосылки, лежа­щие в основе этих структур.

Религия не является врагом демократии. В светском мультире­лигиозном обществе, при четком разграничении государства и цер­кви, само многообразие верований и видов неверия способствует жизненной полноте и динамизму демократии. Во многих странах религиозные движения представляют собой единственную силу, противостоящую угнетению со стороны государства. И не фунда­ментализм сам по себе является угрозой. Однако в период гигант­ского религиозного возрождения в любой стране, а не только в Иране, появляются фанатики, стоящие на позиции теократичес­кого контроля над мыслями и поступками индивида, а также те, кто оказывает им непреднамеренную поддержку.

Терпимость к разнообразию — это первое условие демассифи­цированного общества, включая сюда и терпимость к фанатику.

Религии, которые имеют универсальный характер, т.е. хотят рас­пространиться по всему миру и охватить каждого человека, могут быть совместимы с демократией. Даже те религии, которые настаи­вают на тоталитарном контроле над всеми сторонами жизни своих верующих, но не пытаются навязывать свой контроль тем, кто не принадлежит к верующим, могут быть совместимы с демократией.

Не совместимы с демократией те религии, а также политичес­кие идеологии, которые сочетают в себе универсализм с тоталита­ризмом. Такие движения идут против любой демократии, какого бы определения этого понятия ни придерживаться.

К сожалению, некоторые из этих быстро растущих и мощных религиозных движений по всему миру обнаруживают в наши дни именно эту убийственную комбинацию признаков.

Они полны решимости захватить власть над жизнью и умами целых стран, материков, да и всей планеты. Они полны решимос­ти навязать свои собственные законы всем сторонам человеческой жизни. Они готовы захватить государственную власть, если им это удастся, и уничтожить все свободы, которые стали возможными благодаря демократии.

Они являются агентами новых Темных веков.

ЭКОТЕОКРАТИЯ

В то же время во всем мире набирает силу и «зеленое» течение. Это движение за экологическое здоровье очень важно, оно являет­ся позитивным примером того, как простые люди во всем мире ведут за собой своих руководителей. Выдвижение экологии на пер­вый план как самого важного пункта в повестке дня в масштабах планеты стало следствием сенсационных катастроф — от Трехмиль­ного острова и Чернобыля до Бхопала и разлива нефти на Аляске. Очевидно, что еще больше таких катастроф нас ожидает впереди.

Индустриальное общество достигло своих крайних пределов, поскольку стало уже невозможно продолжать выбрасывать токсич­ные отходы на наши приусадебные участки, вырубать леса, сбра­сывать пенополистирольные отходы в океан, пробивать дыры в озоновом слое. Поэтому охватившее весь мир движение за охрану окружающей среды — это реакция на планетарный кризис и необ­ходимое условие выживания человечества.

Но и это движение тоже имеет некое антидемократическое обрамление. У него есть свои собственные сторонники и защитни­ки возврата к Темным веком. Некоторые из них готовы завладеть движением за охрану окружающей среды, преследуя свои личные политические или религиозные задачи.

Эти проблемы столь сложны и с ними так трудно справиться, что «зеленое» движение, вероятно, должно расколоться по мень­шей мере на четыре части⁴. Одна его часть по-прежнему будет ис­тинной моделью легальной, ненасильственной демократической деятельности. Однако, принимая во внимание целый ряд экологи­ческих кризисов и трагедий, второе его крыло, которое уже суще­ствует сейчас в зародышевой форме, вероятно, будет идти по пути от эковандализма до полномасштабного экотерроризма, чтобы до­биться осуществления своих требований.

Дальнейший раскол будет усиливать основную идеологичес­кую баталию, уже сейчас разделяющую экологическое движение. На одной стороне — те, кто способствует технологическому и эко­номическому прогрессу внутри точно определенных экологичес­ких требований. Не склонные отказываться от воображения и ра­зума, они верят в мощь человеческого интеллекта и потому — в

нашу способность разработать такие технологии, которые будут ограничиваться меньшим количеством ресурсов, меньше загряз­нять среду, превращать все отходы в средства, которые можно ис­пользовать повторно. Они настаивают на том, что сегодняшний кризис призывает нас к революционным переменам в способах организации экономики и технологии. Ориентированные на завт­рашний день, такие участники экологического движения образуют его основное русло.

Однако существуют и «фундаменталисты», как они сами себя называют, которые борются с ними за идеологический контроль над этим движением; они хотели бы ввергнуть человечество в до-технологические времена средневековья и аскетизма. Это «экотео­логи», и некоторые их взгляды весьма близки концепциям религи­озных экстремистов.

Экотеологи настаивают на том, что не существует никакого технологического решения проблем окружающей среды, поэтому мы должны вернуться в доиндустриальную эпоху бедности; эту перспективу они считают не бедствием, а благом.

В основополагающей серии статей, опубликованных в еже­квартальном периодическом издании «Новые перспективы» («New Perspectives Quarterly»), отчетливо представлены основные направ­ления такого рода дискуссий. Для этих мыслителей-ретроградов проблемы являются, в первую очередь, не экологическими, а религи­озными. Они хотят восстановить мир, пропитанный религией, како­го не существует на Западе со времен средневековья. Движение за охрану окружающей среды выступает здесь лишь как удобное сред­ство.

Эти люди сводят историю наших отношений с природой на уровень библейских аллегорий. Сначала был экологический Золо­той век, когда люди жили в гармонии с природой и поклонялись ей. Род человеческий выпал из этого «Эдема» с приходом индуст­риальной эры, во время которой «Дьявол» — технология — стал управлять делами людей. Сейчас мы должны перейти к новому «Раю» с более совершенными возможностями сохранения приро­ды и гармонии. Если этого не случится, мы окажемся перед лицом «Армагеддона».

Это наложение западной или, точнее, христианской притчи на гораздо более сложную историю наших отношений с природой

обычно для «экотеологов», которые идеализируют жизнь средне­вековой деревни.

Рудольф Баро, влиятельный теоретик «зеленого» движения, живущий сейчас в Западной Германии, совершенно ясно говорит, что то, что ему нужно, — «это не экология, а теология — рождение нового Золотого века, который культивирует... в человеке благо­родство».

Он обращается назад, в XIII век, и цитирует основателя не­мецкого мистицизма Майстера Экхарта, «который жил в разорен­ной в наше время долине Рейна» и который говорил нам, что все сотворенное имеет Бога внутри себя. Баро находит те же мысли в поэтических высказываниях Мехтильды Магдебургской, христи­анской мыслительницы XIII в., цитируя прекрасную строчку из ее стиха о том, что все создания — это «вспышка Божьей благодати».

Таким образом, экологическое спасение для него — это воп­рос религиозный, нечто такое, чего никогда не может дать безбож­ный мир секуляризма. Баро даже одобряет то замечание, которое сделал по поводу Горбачева аятолла Хомейни, сказавший, что со­ветскому лидеру, если он хочет решить проблемы Советского Со­юза, следовало бы надеяться на Аллаха, а не на экономические реформы.

Другой теоретик, Вольфганг Закс из Пенсильванского универ­ситета, нападает на Worldwatch институт, ведущий экологический исследовательский центр, за его «сугубо современную ориентацию» и не соглашается с Эймори Ловинс, активным борцом за сохране­ние природы, выступающим за более эффективное использование энергии; в то же время сам Закс хочет «хорошего домашнего хо­зяйства», нацеленного на добывание средств, необходимых для существования⁵.

Иван Иллич, один из наших социальных критиков, наиболее одаренный воображением, автор нескольких превосходных работ, касающихся экологической теории, выступает против и «управ­ленческого фашизма», и примитивного луддизма, направленного против всяческой машинизации и автоматизации. Однако он пред­лагает не что иное, как «сохранение устойчивого состояния без дальнейшего развития», — короче говоря, застой⁶.

Для Иллича состояние бедности является условием жизни че­ловека и должно приниматься как таковое; кому же в таком случае

нужно развитие? Новая система создания материальных благ, по его мнению, «инъецировала новую жизнь в то, что в противном случае было бы исчерпавшей себя логикой индустриализма». Ему не удается понять, что новая технологическая система, основан­ная на знании, на самом деле противоречит старой логике индуст­риализма во многих пунктах.

Аргументация Иллича также, в конечном счете, является тео­логической. «Бог был той схемой, которая соединила космос» в те времена, когда одно только поддержание своего существования счи­талось нормальным и естественным, — состояние, в которое нам следует вернуться. До тех пор, пока Бог управлял сознанием сред­невекового человека, человечество и природа находились в состо­янии равновесия. «Человек, агент неравновесного состояния», на­рушил этот баланс вследствие научно-технической революции. Иллич рассматривает концепцию «экосистемы, которая может быть отрегулирована научными методами благодаря механизму множе­ственных обратных связей», как некую западню и иллюзию. Со­вершенно ясно, что, по его мнению, возврат к миру аскетизма, в центре которого находится Господь Бог, был бы более желателен.

Теоэкологическая риторика содержит внутри себя нечто боль­шее, чем намек на христианское представление о возмездии. Как отметили писатели Линда Билмс и Марк Байфорд, теологически мыслящие «зеленые» настаивают на том, что «потребление — это грех», а деградация и упадок окружающей среды рассматриваются как «наказание за чрезмерную любовь к потреблению, отсутствие духовности, расточительность»⁷. Как в воскресной проповеди, под­разумевается, что мы должны «каяться и исправляться». Или же, хочется добавить, мы будем терпеть адские муки.

Вряд ли здесь уместно делать попытки разрешить те глубокие проблемы, которые подняты в экологических дебатах, столь же значительных в философском отношении, как и те, что обсуждались мыслителями просвещения на заре индустриальной эры. Важно, одна­ко, отметить совпадение взглядов экотеологов и сторонников фунда­менталистского возрождения с их глубокой враждебностью к свет­ской демократии.

Общее для тех и других подчеркивание абсолютного, вера в то, что, вероятно, нужны резкие ограничения индивидуального выбо­ра (для того чтобы сделать людей «моральными» или для того что-

бы «защитить окружающую среду»), указывают со всей очевидно­стью, что они ведут общее наступление на права человека. Дей­ствительно, многие экологи сами обеспокоены тем, что появляют­ся «зеленые аятоллы» или «экофашисты», навязывающие нам свой собственный вариант спасения. Так, Баро предостерегает, что «при глубоких кризисах гуманности всегда играет какую-то роль хариз­ма. Чем глубже кризис, тем темнее та харизматическая фигура, которая должна появиться... Будем мы иметь «зеленого» Адольфа или нет, это зависит... от того, насколько культурные перемены опередят будущий Чернобыль»⁸.

Можно восхищаться целостностью и творческими способнос­тями такого мыслителя, как Иллич, который, конечно же, сам не является фашистом, и все же понимать, сколь глубокое антиде­мократическое значение имеет его поиск абсолютного, постоян­ного, статического и священного. Критикуя экотеологов, фран­цузский социолог Ален Турэн предостерегает: «Если мы откажемся от здравого смысла во имя спасения от утраты озонового слоя, мы навлечем на себя «зеленый» фундаментализм, экотеократию по образцу аятоллы Хомейни»⁹.

Если такое беспокойство кажется чрезмерным, то имеет смысл вспомнить о молодежном движении 20-х годов, называвшемся «Wandervogel» («Перелетные птицы»), в Германии, где сегодня «зе­леное» движение является наиболее воинствующим. Участниками этого движения были хиппи и «зеленые» Веймарской республики, странствовавшие по сельской местности с рюкзаками и гитарами, украшавшие себя цветами, организовывавшие фестивали вроде Вуд­стокского, отличавшиеся возвышенными мыслями и проповедо­вавшие возврат к природе¹⁰.

Десять лет спустя к власти пришел Гитлер. Он тоже превозно­сил доиндустриальные ценности, рисуя нацистскую утопию таки­ми красками: «кузнец опять встанет у своей наковальни, крестья­нин будет идти за своим плугом». По словам профессора Стерн из лондонского университетского колледжа, Гитлер вызывал воспо­минания о «доиндустриальной сельской идиллии». Гитлеровские идеологи неустанно превозносили все «органическое», требовали хорошей физической подготовки, использовали биологические аналогии для оправдания самой отвратительной расовой ненавис­ти. «Сотни тысяч молодых людей прошли через молодежное дви-

жение, — пишет Джордж Мосс в книге «Кризис немецкой идеоло­гии», — и многие из них без особого труда смогли приспособиться к идеологической программе нацистов».

Можно ли в самом деле вообразить партию «неозеленых», с нарукавными повязками, офицерской портупеей и в высоких са­погах, намеревающихся навязать свой собственный взгляд на при­роду остальной части общества?

При нормальных условиях, конечно, нет. Но что будет, если условия станут «ненормальными»?

Рассмотрим, например, последствия какой-нибудь экологичес­кой катастрофы, похожей на бхопалскую, случившейся, скажем, в Сиэтле, Штутгарте или Шеффилде... и сопровождающейся немед­ленно следующим кризисом еще где-нибудь, в попытках облег­чить несчастье начинается замешательство и монструозная кор­рупция, и все это — среди криков фундаменталистов о том, что несчастье было послано Богом в наказание за «вседозволенность» и аморальность. Представьте, что все это происходит в период глу­бокого экономического спада. Вообразите привлекательного, уме­ющего хорошо выражать свои мысли «эко-Адольфа», который обе­щает не просто разрешить данный кризис, но и «очистить» общество материально, морально и политически, как только ему предоста­вят сверхконституционную власть.

Кое-что в сегодняшней экотеологической риторике имеет аб­сурдистский привкус, как это было и у прежнего Адольфа и его идеологов. Нацистские пропагандисты восторгались средними ве­ками (и особенно тем временем, когда Священная Римская импе­рия доминировала в Европе) как периодом, когда культура дос­тигла своей «высочайшей вершины»¹¹.

Сегодня некий британский экологический «фунди», или фун­даменталист, пишет в своем письме в «Экономист», что «цели зе­леных «фунди», как и мои цели... — в том, чтобы вернуться в Ев­ропу, которая существовала в далеком прошлом... между падением Рима и Карлом Великим», где основной ячейкой общества «было сельское поселение, едва ли большее, чем деревушка... Единствен­ный путь для людей жить в гармонии с природой — это жить на уровне, дающем возможность выживания, и не более того»¹².

Но экомедиевисты обычно не упоминают о политической цене. Они нечасто отмечают, что демократии, безусловно, не было в тех

буколических поселениях, которые они считают примером для подражания: деревни управлялись при помощи самого грубого пат­риархата, религиозного контроля над умами, феодального невеже­ства и грубой силы. Именно такой культурой восхищались нацис­ты. И не случайно, что период между падением Рима и расцветом правления Карла Великого вошел в историю как Темные века.

От экотеологов как таковых можно бы, вероятно, просто от­махнуться. Они занимают небольшое место в дальнем углу эколо­гического движения. Но было бы ошибкой смотреть на них как на изолированный или тривиальный феномен. Религиозное возрож­дение и «зеленое» движение подобны тем экстремистам, которые были бы рады отделаться от демократии. В своих крайних вариан­тах оба эти движения могут сливаться друг с другом в своем стрем­лении навязывать все новые и новые ограничения в отношении отдельного человека или общества во имя Господа Бога и «Зеле­ни». Оба эти движения вместе толкают человечество к установле­нию той власти, какая была в прошлом.

НОВЫЕ КСЕНОФОБЫ

Другой особенностью, характерной для поселения Темных веков, была крайне выраженная ксенофобия — ненависть к чу­жеземцам и даже к тем из них, кто жил в ближайшем селении. С наступлением промышленной эры индивидуальные и массовые привязанности постепенно перешли от своей деревни к целой стране. Однако ксенофобия, шовинизм, ненависть к посторон­ним, незнакомцам, чужеземцам продолжали быть орудием госу­дарственной власти.

Сегодняшний сдвиг к экономике, основанной на знании, тре­бует большей межнациональной взаимозависимости, чем индуст­риальное хозяйство, которому она пришла на смену. Неизбежным образом это ограничивает возможности независимой деятельнос­ти отдельных стран. Это, в свою очередь, приводит к ответному удару, имеющему характер ксенофобии, во всем — от коммерции до культуры.

Сегодня правительства по всей Европе напрягают все силы на борьбу с импортной культурой, прежде всего с телевидением и кинофильмами, что связано с интеграцией европейского рынка. Они особенно нервничают из-за подачи новостей иностранцами.

Французская газета «Le Mond» выдвигает обвинение в том, что план ЕС «Телевидение без границ» «угрожает ускорением вне­дрения англосаксонских режиссеров и дистрибьюторов, которые захватили ключевые посты при создании общеевропейских элек­тронных СМИ»¹³.

Европейцы беспокоятся из-за планов марокканских СМИ на­чать спутниковое вещание на арабском языке для живущих в Ев­ропе 11 млн. (или больше) иммигрантов из Северной Африки, боль­шинство которых составляют мусульмане. Это беспокойство усилилось еще больше, когда исламские фундаменталисты одер­жали успех на выборах в светском Алжире.

Однако это лишь слабый намек на то, что может произойти. Спутниковая технология и другие средства новых СМИ одержива­ют явную победу над национальными культурами. По мнению эк­сперта по спутниковым трансляциям Дэна Голдина, скоро, веро­ятно, придет день, когда домашние спутниковые антенны будут стоить лишь часть той небольшой цены, за которую они продают­ся сейчас¹⁴, и тогда миллионы людей во всем мире смогут ловить передачи из-за границы — бразильское шоу-варьете, нигерийские новости, южнокорейскую драму, ливийскую пропаганду. Однако такая перекрестная коммуникация угрожает «национальной иден­тичности», которую правительства пытаются сохранить и идею которой они хотели бы сделать еще более популярной в своих соб­ственных целях.

Когда страх утратить свою национальную культуру усиливает­ся из-за широкомасштабной иммиграции, тогда идея националь­ной самобытности становится взрывоопасной.

Учредители единого европейского рынка, требующие откры­тых границ для движений капитала, культуры и людей, пытаются поставить на место традиционных националистических чувств «су­пернационалистическое» чувство.

Но именно потому, что новая система хозяйствования стано­вится все более глобальной, экспортируя наряду с товарами и ус­лугами безработицу, загрязнение окружающей среды и соответ-

ствующую культуру, мы являемся свидетелями постоянно расту­щей обратной реакции и оживления националистических настро­ений в мире высоких технологий.

Движение Ле Пэна во Франции, с его отвратительной анти­арабской пропагандой, возглавляемое бывшим легионером, для которого нацистские газовые камеры — мелочь, не заслуживаю­щая внимания¹⁵, — это движение автоматически призывает к ксе­нофобии. И представители этого движения занимают десять мест в европейском парламенте.

Республиканская партия в Западной Германии, основателем которой является Франц Шонхубер, бывший унтер-офицер эс­эсовских войск¹⁶, нападает не только на эмигрировавших в Герма­нию турецких рабочих, но и на этнических немцев, эмигрантов из Польши и Советского Союза, которые якобы отнимают работу, жилье и пенсионные услуги у «настоящих немцев». Будучи связан­ными со сторонниками Ле Пэна во Франции и экстремистскими партиями в других европейских странах, республиканцы получили в 1989 г. 11 мест в законодательном собрании Западного Берлина и 6 — в европейском парламенте.

Выступая под лозунгом «Германия прежде всего», Шонхубер, как и Гитлер после Версальского мира, изображает Германию (сей­час одну из богатейших стран мира) как страну-«жертву».

Как пишет в газете «The Wall Street Journal» известный анали­тик по вопросам Германии Джозеф Иоффе, Шонхубер «призывает к борьбе против остального мира, который пытается подавить Гер­манию, приковывая ее к прошлому», — имея в виду, что мир не дает Германии возможности забыть о гитлеровских зверствах. (С тех пор Шонхубер покинул эту партию, считая ее слишком экстре­мистской.)

В любой стране, если ей постоянно вбивают в голову, что она должна отвечать за грехи предшествующих поколений, может, ко­нечно, возникнуть обратная реакция — желание вновь обрести чувство национальной гордости. Но если гордиться, то чем? Вме­сто того чтобы побуждать Германию стать мировым лидером в раз­витии более прогрессивной демократии XXI в., неонацисты апел­лируют ко многим антидемократическим патологическим особенностям прошлой Германии и таким образом дают соседним

странам все основания не желать того, чтобы Германия забыла о своих преступлениях.

После падения Берлинской стены и фактического объедине­ния Германии все, что происходит в Бонне и Берлине (который, несомненно, скоро снова станет столицей страны), сказывается во всех европейских странах, и множество людей на всем континенте внимательно следят за деятельностью республиканцев.

Но сходные националистические движения проявляются по всей Западной Европе, от Бельгии до Испании и Италии, — всюду, где свободное проникновение различных культур, передача информации, миграция, не считающаяся с границами государства, — все это угро­жает старым национальным самооценкам.

Возрождение шовинистической ксенофобии не ограничивает­ся, однако, одной Европой. И в Соединенных Штатах наблюдает­ся растущая отрицательная реакция национализма. Питаемые стра­хом, что Америка находится в экономическом и военном упадке, уставшие и раздраженные тем, что о них говорят — то они черес­чур империалисты, то материалисты, то слишком буйные, то ма­локультурные, и т.д., и т.п., — даже обычно аполитичные амери­канцы отвечают на это националистической демагогией.

Антииммиграционное чувство достаточно сильно, к тому же оно подогревается экоэкстремистами, утверждающими, что при­ток мексиканцев губительно сказывается на экологии Соединен­ных Штатов¹⁷. Однако возрожденная любовь к своей стране — это лишь одно из проявлений нового шовинистически настроенного национализма.

Постановление Верховного суда, принятое в 1990 г., согласно которому сжигание флага представляет собой одну из форм сво­бодного политического высказывания, предусмотренного амери­канским законом о правах, привело к ужасному накалу страстей. Радиопрограммы типа «звоните — отвечаем» осаждали возмущен­ные слушатели. Белый дом неожиданно предложил изменить кон­ституцию, чтобы запретить сложившуюся практику.

Другим свидетельством этих новых настроений является япон­ская борьба — спортивная игра, популярная в наше время среди протекционистов и рядовых американцев, обеспокоенных нару­шением равновесия в торговле с Японией и тем, что японцы поку­пают американские компании и недвижимость.

В Японии в то же время распространяется ультранационализм¹⁸. Возрожденные националисты призывают к изменениям в консти­туции, которые позволили бы осуществление более агрессивной военной политики. Япония, по их словам, «не сделала ничего, чтобы ей было стыдно» за Вторую мировую войну, — точка зрения, кото­рая вызывает потрясение в Китае и других близлежащих странах, оккупированных японцами. За предположение о том, что импера­тор Хирохито, может быть, должен разделить ответственность за Вторую мировую войну, мэр Нагасаки, Хитоши Мотошима, стал жертвой намеренного убийства¹⁹. Ведущая газета «Asahi Shimbun», один из репортеров которой был убит, по-видимому, националис­тами, предостерегает своих читателей, говоря, что такие акты на­силия «приведут к фашизму».

Экстремисты, кроме того, утверждают, что национальная «душа» Японии и японский язык отличаются от таковых всех дру­гих народов и являются высшими по отношению к ним. Культ «яматоизма», который пытается доказать эту концепцию уникаль­ности и превосходства, является попыткой противостоять утрате национального самосознания, связанной с послевоенной вестер­низацией страны.