Иванова H. Пейзаж после битвы // Знамя. 1993. № 9. С. 193.

204                                                                                           П оиски новых путей

тельного молодого человека с грубоватыми, но благородными чертами лица исходила уверенность в себе. Неукротимая энергия и то особенное трудолюбие, которое, соединяясь с талантом, ведет к неизменным жизненным победам5'. Сразу заявлен герой положительный, “приятный во всех отношени­ ях 5. Под стать ему секретарь-референт Таня, “почти такая же высокая, как Иван, длинноногая пепельная блондинка, кото­ рая умеет работать с компьютером, свободно знает иностран­ ные языки, без единой ошибки стенографирует на перегово­ рах, обнаруживая поразительное для двадцатичетырехлетней женщины знание дела 5. Таня вообще идеальна. У нее такая модная и ценная нынче родословная (прабабушка — графиня Петровско-Разумовская), она играет в четыре руки с сестрой “на фортепьянах 5 — фамильном “Блютнере 5 и при этом не­ обычайно скромна (“он вспомнил кроткие глаза своего секре- таря-референта 5). Если Таня — отпрыск голубых кровей, то Иван — для социального равновесия — сын умершего в КГБ советского директора завода, который пострадал от того, что хотел сделать достойной “унизительную жизнь рабочего люда при большевиках 5. Иван унаследовал кристальную честность своего отца (именно такие определения свойственны роману), фамильную библию и учебники по экономике на английском языке, которые отец покупал, “порою отказывая себе в самом необходимом 5.

Штампы составляют основной массив языка романа. Если герой поправляет что-то в своем гардеробе, то “привычным движением 5, если героиня смеется, то “мелодично 5, взгляд обязательно “исполнен тревоги и старательно скрываемой душевной боли 5, в голосе звучит “неподдельное волнение 5, а во взоре — “немой вопрос 5. И в описании идеала красоты — актрисы Анны Шахматовой — очевиден стереотип представ­ ления о преуспевающей женщине, характерный для массового сознания. “Она протянула руку, унизанную брильянтовыми (даже в орфографии — низовое сознание!) кольцами. На Анне было черное шелковое платье, расшитое бисером, на шее пе­ реливалось матовым сиянием ожерелье крупного жемчуга 5. Как это далеко от подлинно тонкого аристократического вку­ са: не одно колечко, а унизанные ими пальцы; днем — платье, пригодное разве что для опереточной примы; полная безвку­ сица ~ сочетание бриллиантов с жемчугом и бисером. Это и есть демонстрация низового, китчевого представления о бо­ гатстве и красоте, представления продавщиц овощных пала­

П оиски новых путей                                                                                           205

ток. Б. Кенжесв даже намеком не показывает иронического отношения к изображаемому. Напротив, он очень серьезен. То, что он описывает, реальная жизнь, действительность, но увиденная (или пересказанная) нищим духом, бедным и не­ развитым эстетически субъектом. И к этому субъекту у Б. Кенжеева далеко не ироническое отношение. Пародия пронизана болью и обидой, роман о преуспевающем “новом” русском превращается в повествование об окончательной по­ тере другими русскими духовных и эстетических ориентиров.

Б. Кенжеев смакует детали быта Ивана Безуглова и “скромной” Танн, из старых клише создавая образ “новой” жизни. Вот здесь-то ирония почти нескрываема и выявляется на уровне парадокса в сочетании несочетаемого: “простой стальной “Ролекс” (а мы знаем, сколько стоит эта “про­ стота”!), “скромная песцовая шубка” (недоступная, по край­ ней мере, половине женщин). “Бедная” Таня не может пока купить себе “Форд” или “Фольксваген”, а трехкомнатную квартиру ей “приходилось делить с младшей сестрой Светой”.

Иван Безуглов “почти равнодушен к житейским удобст­ вам”, а питается в самом дорогом ресторане “Савой” исклю­ чительно из деловых соображений: “Лучше отдать за обед сто долларов с лишним (а за эти деньги можно было бы добрую дюжину раз пообедать в обычных русских ресторанах), зато использовать драгоценное время, чтобы по-настоящему вос­ становить силы”. Его “скромный холостяцкий ужин” состоит “из бутербродов с черной икрой и осетриной да ломтика ли­ мона”. Нагнетание таких бытовых подробностей и создаст образ “красивой! жизни”.

Как во всяком американского образца романе о крупном бизнесмене, в “Иване Безуглове” есть и коварные конкурен­ ты, стремящиеся сорвать финансовую сделку, и похищение, и любовь, счастливая, но претерпевающая множество препонов и преград, разорение и чудесное обретение еще большего со­ стояния. Безусловен и хэппи энд романа.

“Мещанский роман” Б. Кенжеева — сплав пародийных и стилизованных пластов, среди которых значимым является соцреалиетнческий. Главный! герой — личность положитель­ ная. Он скромен, трудолюбив, неприхотлив (по его словах!) в быту, искренен, умеет верно и нежно любить. Иван способен страдать, он милосерден и прощает ошибки других. Этот со­ вершенно изумительный герой главную свою цель видит нс в личном обогащении, а в богатстве и счастье всей России,

206                                                                                           П оиски новых путей

мысли о будущем которой постоянно преследуют Безуглова. “Он знал, что занимается волнующим и полезным делом, что речь не только о заработке — речь о превращении его несча­ стной, разоренной коммунистами страны в процветающую державу”. Это образец героя нашего времени, выписанного по канонам соцреализма, целью которого было “воспитание тру­ дящихся людей в духе социализма”, а позднее — коммунизма. Но вот парадокс — этот образцовый соцреалистический герой воспитывает в прямо противоположном духе: все, связанное с большевиками, — плохо; все, ведущее к рынку, к капитали­ стическим отношениям,—хорошо.

“Иван Безуглов” — произведение, построенное на игре: со словом, стилем, идеей. Игровой характер подтверждает и ис­ пользованный автором прием, когда фамилии русских поэтов даются шоферу (Вася Жуковский), юристу (Лермонтов), “вер­ ному ученику” (Федя Тютчев), бухгалтеру (Баратынский). Причем никакой вторичной нагрузки эти фамилии не имеют: их носители не похожи на знаменитых поэтов ни характером, ни внешностью, ни манерой поведения, то есть говорить о внутреннем значении такого поименования нет никаких ос­ нований. Единственное, что можно предположить, что и ни­ зовое сознание держит в себе известные фамилии, только вот соотнести их может скорее с соседом, шофером, чем с по­ этом.

“Иван Безуглов” — роман с двойным фокусом: внешняя форма, стиль соотносимы с потребностями массового, усред­ ненного сознания, а истинное содержание — пародия на это сознание. Глубинный конфликт возникает не между героями, а между миром представлений о них и миром их представле­ ний. Роман отразил существенную сторону действительности 90-х годов — экспансию массового вкуса, образа, мировоззре­ ния в культурную жизнь, деформацию нравственно-психо- логического мира современника. Проза стала раскрепощеннее в жанрово-стилевом отношении. Диффузия жанров, их сме­ шение, стирание жанровой определенности, то, что некото­ рые критики назвали маргинальностыо, характеризует литера­ туру последнего десятилетия. Писатели все меньше внимания уделяют чистоте стиля и приема. В художественном простран­ стве произведения они сталкивают реальность и фантазию, приземленность, натуралистичность и тайну, загадку, мисти­ ческую закрытость. Слом культурных традиций может соче­ таться с буквальным следованием им, актуализацией вечных

Поиски новых путей                                                                                           207

свойств литературы. Изменяется ракурс взгляда на человека и действительность, и это влечет не только появление новых объектов в поле зрения, но и давно известное приобретает совершенно новый смысл, неожиданно высвечиваются не за­ меченные прежде грани.

Трудно однозначно определить стилевую принадлежность произведений 3. Гареева. В них смешались приемы соц-арта с абсурдом, карнавал —с психологизмом, авангардизм сочетает­ ся с традицией фольклора. Именно традиционность, просве­ чивающая сквозь современную форму, не позволяет полно­ стью отнести творчество 3. Гареева к андерграунду. Если его повесть “Парк” —соц-арт конца 80-х, то “Аллергия Алексан­ дра Петровича” и “Мультипроза” написаны в ином ключе. В “Аллергии...” появляется прежде не свойственное 3. Гарееву лирическое чувство, трогательное любование природой, даже традиционное для русской литературы проповедничество. Это сюжетная повесть, скорее, повествование об уволенном по сокращению штатов некоем Александре Петровиче. Герой из кабинетной жизни, где “чаечек-кофеечек”, “мармеладик- сервеладик” и прочие удобства, защищающие от внешнего мира, окунается в уличный быт. “Кабинетная” и “уличная” жизнь в сознании Александра Петровича резко противопо­ ставлены. Умиротворенность и надежность кабинета описыва­ ются в ностальгических тонах. Улицу 3. Гареев представляет в ее натуралистическом, неприкрытом виде. Доминирующим приемом при создании образа обыденной городской жизни является гротеск. Привыкший к закрытым столовым, Алек­ сандр Петрович общепит представляет как страшную клоаку, где все делается для того, чтобы уничтожить человека. “  По

влажному кафелю ходили грубые люди... голоса их смешива­ лись... со стуками топора о кости, о кровавую животную мя­ коть... в котлах кипело ядовитое варево — густое, жирное, и никто уже не знал, сколько они кипят: час, три часа, сутки. Возможно, кости уже превратились в мыло, в это варево до­ бавили того, что сегодня принесено с посудомойки, собрано со столов. Многооборотное варево это разливалось по тарел­ кам, попадало в организм, всасывалось в него и съедало много жизненных соков; и усталый, изможденный организм человека становился еще дряхлее, жить организму станови­ лось все опаснее, все безнадежнее”. В этом зловещем внеш­ нем мире человек теряет свою суть, превращается в организм. Духовное бытие его сжимается, пока не атрофируется оконча­

208                                                                                           Поиски новых путей

тельно, пока герой не ощутит, что мало чем отличается от бродячей собаки, умирающей в городе, бегущей за силами на природу, но упорно возвращающейся в грубую “циви­ лизацию”.

Как и собака, Александр Петрович, заболев аллергией к городу, пытается излечиться природой. Это очередной рус­ соистский уход в естественную жизнь, стремление слиться с растениями, водой, небом. На даче герой целые дни лежит на земле, “слушая восхождение холодных подземных вод по стеблям трав к солнцу, к свету”. Он тянется ко всему естест­ венному, здоровому — молодости, детству. Но ребята, за ко­ торыми он пошел, повинуясь тяге к юности, к красоте, едва не избили его. Девочка, бывшая безмолвной собеседницей его, исчезла, растворилась в потоке обезличенных городских детей. Собака, показавшая ему животворящую силу природы, умерла от старости. И Александр Петрович умирает для преж­ ней жизни, для города.

Повесть 3. Гареева демонстрирует возможность синтеза лирического и гротескного начал. Реалистическая в основе своей, она эпатирует натурализмом в описании физиологии города, приближаясь в этом к “чернухе”. Но натуралистич­ ность в ней не для того, чтобы в очередной раз показать мер­ зость жизни, ее разлагающее влияние на человека. 3. Гареев сопрягает масштаб человеческой души, масштаб существова­ ния героя и масштаб природы, неба, “которое никак не назы­ валось, ни небо Лаптевых, ни Баренцево небо, а просто небо...”

3. Гареев соединяет в своих повестях далеко стоящие жан­ ры и формы, используя характерное для других видов искус­ ства. Повесть “ Мультипроза” построена на приемах мульти­ пликационного кино. Персонажи “Мультипрозы” — ярко нари­ сованные, но плоские, лишенные психологии. Они передви­ гаются в замкнутом пространстве экрана жизни, где высвечи­ ваются то по одному, то все разом; где крупным планом дает­ ся то живот, то нога; где они способны обмениваться разными частями тела друг с другом, почковаться и делиться, как простейшие существа, умножаться до бесчисленных коли­ честв. Вот привыкшие стоять в очередях старушки, живущие по списку на “што дают”. Они не способны думать, чувство­ вать, переживать. Их функция — стояние в очереди. И совер­ шенно нелепая химерическая ситуация — очередь старушек в роддом — наполняется внутренним смыслом. “На коптерке вывесили список, потянулись к роддому и вскоре все стали

П оиски новых путей                                                                                           209

рожать. Каждая старуха выходила из роддома со сверточком! В них были маленькие старушечки, как две капли воды похо­ жие на рожениц. Они быстренько, тут же на глазах, выросли, сбросили пеленки, и каждая, прихватив по авоське — а то и по две — встала радом с хозяйкой”. Это даже не метафориче­ ская, а символическая картина образа жизни, неистребимости того, что передается социальным геном.

Картинки 3. Гареева динамичны, легко представимы. Это действительно мультики, где все быстро, а то и мгновенно меняется и все можно в любой момент остановить, заставить замереть. Но тогда то, что было органично и естественно, вдруг окажется нелепым: рука застынет на пути к носу, странно вывернется нога, а глаз сползет едва ли не на заты­ лок. Герои “Мультипрозы” потому и суетятся, потому и дви­ жутся, не прекращая, даже когда лежат, что если они остано­ вятся, то обнаружится вся чудовищная бессмысленность и нелепость их существования.

3. Гареев соединяет технику анимации с интонацией фольклорного сказа, все это вкладывая в жанр скоморошины, где “используется, кажется, все из русского фольклора: и бы­ лина, и плач, и песня, и сказка, и небывальщина Соответст­

венно жанру возникает и образ мира, как бы отпечатавшийся в подкорке советского обывателя”1.

Начинается “Мультипроза” с песенно-былинного зачина: “Штабеля вы мои, штабелялистые: все из досок состоите вы тяжелялистых!” —вскрикнул в Красноярском крае старый опыт­ ный бич Толубеев”. Сразу ожидается пространственный размах с традиционным продолжением: “А в это время в таком-то крае...” — и польется сказ. Но автор не дает повествованию раздвинуться в пространстве, а концентрирует все внимание на том, что происходит здесь и сейчас. “... В то же мгновение толстая доска свалилась сверху, размозжила череп ему на три части. С обидой Толубеев собрал осколки и пополз под шта­ бель, прилег там”. Мир Толубеева предельно узок. В каждый конкретный момент он ограничен именно тем, что видит пе­ ред собой персонаж. Анимационные приемы используются

3. Гареевым не только для создания внешнего образа — кар­ тинки, но и для передачи вот этого внутреннего мира.

В жизни персонажей “Мультипрозы” нет неожиданностей. Все здесь происходит каждый день одинаково, как будто вы-