Васильев В. На почве классических традиций // Москва. 1995. № 3. С. 130. 2 Гулыга А. Стремление попять себя и других // Москва. 1995. № 3. С. 131.

26                                                                                         Неоклассическая проза

писателей. Но в том-то и величие русской литературы, что она включает в себя произведения, в которых национальный (грузинский, абхазский, киргизский) мир, воссозданный на русском языке и уже поэтому увиденный русскими глазами, поднимается до всечеловеческого уровня, отвечая требовани­ ям “всемирной отзывчивости” и “всепримиримости”, про­ возглашавшимся самими почвенниками.

“Неопочвенники” идеализируют нравственные устои и со­ циальные отношения патриархальной Руси. Условие возрож­ дения государства они видят в общинном строе с его закона­ ми. Основой отношений между людьми “неопочвенники” считают христианскую этику в ее православном понимании. Начала любви, добра, братства и — главное — соборности должны определять бытие русского человека. “Неопочвен­ ники” резко противопоставляют себя Западу, который, по их мнению, погряз в пороках, в рассудочности, в разобщенности (В. Белов). По сути “неопочвенники” реальный западный об­ раз жизни сравнивают с идеализированным русским патриар­ хальным, допетровским. Одной из главных в идеологии со­ временных “почвенников” является идея национальной избранности, мессианства русского народа. Отсюда в их твор­ честве особое внимание уделяется истокам и своеобразию русского национального характера.

“Пожар” В. Распутина, явившись “неопочвенническим” произведением рубежного периода, отразил многие черты пе­ реходного времени.

В образе Ивана Петровича Егорова В. Распутин воплотил народный характер крестьянина-правдолюбца, радетеля спра­ ведливости, у которого болит душа при виде разрушения ве­ ками складывающейся деревенской общинной нравственно­ сти. Этот образ продолжает ряд созданных ранее В. Распу­ тиным характеров, типологически объединенных обострен­ ным чувством личной совестливости, пониманием ответст­ венности каждого перед обществом за прошлое и будущее. Образ Ивана Петровича преемственно связан с образами ста­ рухи Анны из “Последнего срока”, Дарьи из “Прощания с Матерой”. Он стоит в одном ряду с шукшинскими “болеющими за жизнь” героями. Событийная основа повести предельно проста: в леспромхозовском поселке Сосновка за­ горелись склады. Кто спасает из пожара народное добро, а кто тянет, что можно, к себе. То, как ведут себя люди в экс-

Неоклассическая проза                                                                                            27

тремальной ситуации, служит толчком к тягостным размыш­ лениям героя повести шофера Ивана Петровича Егорова.

Иван Петрович мучительно, напряженно ищет ответы на вопросы, которые подбрасывает ему окружающая действи­ тельность. Почему все “перевернулось с ног на голову, и то, за что держались еще недавно всем миром, что было общим неписаным законом, твердью земной, превратилось в пережи­ ток, в какую-то ненормальность, и чуть ли не в предательст­ во?.. Было не положено, нс принято, стало положено и при­ нято, было нельзя — стало можно, считалось за позор, за смертный грех —почитается за ловкость и доблесть”.

Иван Петрович законом себе положил “жить по совести”. Он и от других того же требует. И больно ему видеть, что лю­ ди обособились друг от друга, каждый тянет в свою сторону, а до общего никому и дела нет. Даже в критической ситуации, на пожаре, находятся такие, как однорукий Савелий, что припрятывает в свою баньку мешки с мукой, или те “дружные ребята”, “архаровцы”, как называет их Иван Петрович, что перво-наперво бросились ящики с водкой из огня спасать.

Иван Петрович водит причины многих бед в том, что раз­ рушены вековые обычаи русского народа. Бывшие крестьяне перестали землю пахать, перестали ее и любить. Они ничего не взращивают, не прибавляют к ее богатствам. Они способ­ ны только брать, безобразно вырубая окружающий лес. Эти люди утратили чувство общности, артельности, заставлявшее их прежде жить по законам высокой нравственности. Они живут как временщики. Даже Дома как средоточия тепла, до­ бра, взаимоподдержки, как основы бытия у поселковых жителей нет. Их поселок — словно временное пристанище. “Неуютный и неопрятный, и не городского и не деревенско­ го, а бивачного типа был этот поселок, словно кочевали  с места на место, остановились переждать непогоду и отдохнуть, да так и застряли... Широкие не по-деревенски улицы разби­ ты были тяжелой техникой до какого-то неземного пейзажа...

И голо, вызывающе открыто, слепо и стыло стоял поселок”. Отсутствие Дома лишает людей определенного и стройного направления жизни.

В эпизодах борьбы с огнем отчетливо проявились грехи односельчан Егорова, преступивших нравственную черту в себе. Герой выступает в роли нравственного судьи, и это пра­ во дано ему как человеку, “державшемуся правды как зако­ на”. Иван Петрович строит свою жизнь на основах нравст­

28                                                                                         Нео классическая проза

венного максимализма. Формой его духовного существования оказываются раздумья не только о превратностях бытия со- сновцев, но и о своем месте и значении в окружающем мире. И хотя всегда работал Иван Петрович в полную меру, за справедливость стоял горой, но чувствует он какой-то разлад в себе. “Одно дело — беспорядок вокруг, и совсем другое — беспорядок внутри себя. Когда вокруг — при желании сколько угодно там можно отыскать виноватых, а иной раз и вовсе посторонние силы способны вступить в действие и сыграть, как говорится, роль... В находящемся в тебе хозяйстве взы­ скать больше нс с кого. Стало быть, и в этом случае спраши­ вать приходится только с себя... И нет ничего проще, как за­ блудиться в себе”.

Ивана Петровича мучает вина, что просмотрел он что-то важное, нс все сделал, чтобы жизнь по законам правды стала нормой не только для него, но и для окружающих. Неуступ­ чива совесть таких людей, как Иван Петрович, как дядя Ми­ ша Хампо, который ценой жизни отстаивал нравственную за­ поведь “не укради”. Но с горечью видит Иван Петрович, что не много у него единомышленников, что даже надежный в работе Афоня Бронников исповедует идею ответственности только за свои поступки, за свою жизнь. “Я так считаю: я ра­ ботаю честно, живу честно, не ворую, не ловчу — и хватит. У кого глаза есть, тот видит, как я живу и как другие живут. Кто куда расположен, туда и пойдет”. Эта, по сути дела, прими­ ренческая позиция не приемлема героем. Быть честным толь­ ко для себя — этого мало. В тогда еще (1986 год) не разру­ шенном тотально обществе высшая гражданственность и гуманизм, по мнению В. Распутина, заключались именно в общественной активности личности, влияющей на окружаю­ щих, деятельно изменяющей их духовный строй.

В состоянии душевного кризиса раздумывает Иван Петро­ вич над насущными вопросами бытия: что надо человеку для спокойной жизни? Для чего он работает — ведь не для денег только, не для материального достатка? С тревогой герой за­ мечает, что канули в прошлое простые нравственные истины. Жизнь странно и страшно вывернула наизнанку прежние по­ нятия. “Добро и зло перемешались. Добро в чистом виде пре­ вратилось в слабость, зло — в силу. Что такое теперь хороший или плохой человек? А ничего. Устаревшие слова, оставшиеся в языке как воспоминание о дедовских временах, когда с про­ стотой и наивностью человека оценивали по его душевным

Неоклассическая проза                                                                   29

жестам, по способности или неспособности чувствовать, как свое собственное, чужое страдание. В житейской же практике уже тот хороший человек, кто не делает зла, кто без спросу ни во что не вмешивается и ничему не мешает. Не естествен­ ная склонность к добру стала мерилом хорошего человека, а избранное удобное положение между добром и злом, посто­ янная и уравновешенная температура души”.

Стоя на пепелище, в котором было “что-то до жути окон­ чательное и безнадежное”, Иван Петрович задает один из вечных русских вопросов: “Что делать?”

“— Что будем делать, Афанасий? Ты знаешь, что теперь делать, нет?

—Жить будем... Тяжелое это дело, Иван Петрович,—жить на свете, а все равно... все равно надо жить...

—А ты что решил делать?

— Будем жить”...

На мучительный вопрос ответа нет.

Герой решает уйти из Сосновки, разорвать все узы с про­ шлой жизнью. В прежних своих раздумьях понял Иван Пет­ рович, что человеку нужно быть дома. Дом — это в духовных исканиях героя обитель души, где человек “не на постое, а в себе”. Это его родина, его земля, о которой он должен забо­ титься.

В. Распутин не дает однозначного решения дальнейшей судьбы Ивана Петровича. “Издали-далеко видел он себя: идет по весенней земле маленький заблудившийся человек, отча­ явшийся найти свой дом, и вот зайдет он сейчас за перелесок и скроется навсегда. Молчит, не то встречая, не то провожая его, земля”. Может, отчаявшийся человек, достигший кризис­ ного пика, выходит на путь духовного поиска, возрождения веры в себя, в свои силы, в возможность своего воздействия на мир. Может, он выходит к своему Дому, так как сильна в нем любовь к родной земле, боль за несовершенство человека. Но “Иван Петрович все шел и шел, уходя из поселка и, как казалось ему, из себя, все дальше и дальше вдавливаясь — вступая в обретенное одиночество. И не потому только это ощущалось одиночеством, что не было рядом с ним никого из людей, но и потому еще, что и в себе он чувствовал пустоту и однозвучность. Согласие это было или усталость.................................................. ”

Явно противоречивые чувства испытывает герой: “обретен­ ное одиночество”, “пустота”, “усталость”, “заблудившийся чело­ век”, “отчаявшийся найти свой дом” — и “легкость”, “осво-

30                                                                                         Неоклассическая проза

божденносгь”, "благодарно и торопливо стучащее сердце”, "отзывающаяся весенняя земля”. Финал остается открытым, разрешение судьбы героя не ясно.

В. Распутин, для которого основная функция литературы — учительство, проповедничество, преподносит нравственные истины в форме раздумий Ивана Петровича.

С гражданской прямотой и бескомпромиссностью он под­ нимает самые насущные и животрепещущие вопросы предпе- рестроечного времени, затрагивает такие болевые точки, ко­ торые определяют дальнейшее духовное развитие человека. Открытым публицистическим пафосом характеризуются раз­ мышления писателя о нравственных основах и законах чело­ веческого бытия. В “Пожаре” наряду с событийным движени­ ем, и, пожалуй, более значимым, является движение авторской публицистической мысли. Голос героя слит с голо­ сом писателя и неотделим от него. Публицистический накал выводит рассуждения как бы поверх действия. Они иногда слишком прямолинейны, сконструированны, откровенно па­ тетичны, что не может не нарушать художественную гармо­ нию. В. Распутин создал народный характер, ищущий некую "конечную формулу бытия, в которой были бы сопряжены бесценный опыт, мудрость поколений и воля, свободный вы­ бор личности; природный и социальный мир, окружающий человека, и космос его души”1.

Но единственный полновесный характер в повести очень уж прямолинеен, слишком добродетелен. Тем не менее образ Ивана Петровича стоит в типологическом ряду русских кре- стьян-правдолюбцев, истоки нравственности которых писа­ тель видел в их соборном, общинном типе сознания.

Повесть продемонстрировала расширение нравственных понятий до уровня социально-исторического, духовного бы­ тия народа. Само название "Пожар” —не просто констатация события. Это метафора критической точки неблагополучия — духовного и социального.

При всей значимости повести "Пожар” как произведения рубежного и закономерного нельзя ее считать художествен­ ным достижением В. Распутина, явно здесь доминирование публицистического над художественным, неорганичность со­ четания мысли и образа. Но эта повесть явилась своеобразной точкой пересечения поисков предперестроечной литературы

 

1 Потапов Н. Если ты хочешь... // Правда. 1985. 13 ноября. С. 3.

Неоклассическая проза                                                                   31

на путях расширения художественного пространства традици­ онной прозы.

Публицистическое начало ощутимо и в повести В. Астафь­ ева “Печальный детектив5’, но главное, что определяет это произведение,— “жестокий реализм”. Проза “жестокого реа­ лизма” беспощадна в изображении ужасов повседневной жиз­ ни. В повести сконцентрированы криминальные эпизоды из жизни заштатного городка Вейска, причем в таком количест­ ве, что кажется неправдоподобным, чтобы на столь малом географическом пространстве было сосредоточено столько негативного, столько грязи, крови. Здесь собраны чудовищ­ ные проявления распада и деградации общества. Но этому есть и художественное, и реальное оправдание.

В. Астафьев заставляет ужаснуться реальности, он будит привыкший к информации слух не только смыслом преступ­ лений, но и их количеством. Нагнетаемые факты, судьбы, ли­ ца беспощадно повергают в страшную в своей озлобленности, безмотивности преступлений действительность. Этот “жесто­ кий реализм” соединяет вымышленные и реальные эпизоды в единое полотно, проникнутое гневным пафосом.

Такая насыщенность криминальными событиями объясня­ ется и профессией главного героя Леонида Сошнина. Сошнин — оперуполномоченный,       милиционер,      ежедневно  сталкиваю­ щийся с нравственным падением человека. Он еще и начи­ нающий писатель. Все, что видит Сошнин вокруг, становится материалом для его записок, всеми гранями своей души он повернут к людям. Но “работа в милиции вытравила из него жалость к преступникам, эту вселенскую, никем не понятую до конца и необъяснимую русскую жалость, которая веки- вечные сохраняет в живой плоти российского человека неуга­ симую жажду сострадания, стремление к добру”.

Как в калейдоскопе, мелькают один за другим эпизоды убийств, драк, изнасилований. Вот четверо пьяных юнцов надругались над добрейшим в городе человеком —тетей Гра­ ней, прожившей трудную жизнь. Конечно, страшен сам факт. Но еще больше потрясло Сошнина отношение к нему старой женщины, которая “с давним страданием за страдание” пе­ чалится после суда: “Неладно мы с тобой, Леонид, сделали...

Молодые жизни загубили”. Возмущенный Сошнин воскли­ цает:

“—Те-о-отя Граня! Те-о-о-отя Граня! Они надругались над

тобой... Над-ру-га-лись! Над сединами над твоими...

32                                                                                         Неоклассическая проза

— Ну да че теперь? Убыло меня? Ну, поревела бы... Обид­ но, конешно. Да разве мне привыкать?”

В. Астафьев не случайно вслед за довольно подробно опи­ санной жизнью тети Грани дает сухое хроникальное сообще­ ние о другом преступлении. "Добрый молодец, двадцати двух лет от роду, откушав в молодежном кафе горячительного, по­ шел гулять по улице и заколол мимоходом трех человек”. Когда милиция схватила убийцу, "граждане в ропот, сгруди­ лись, сбились в кучу, милицию в кольцо взяли, кроют почем зря, не давая обижать "бедных мальчиков”.

Два эпизода, где на разных преступников — одна и та же реакция.

Сошнин пытается понять, почему “русские люди извечно жалостливы к арестантам и зачастую равнодушны к себе, к соседу —инвалиду войны и труда”. Разгадку русского характера Сошнин ищет в литературе. Он много читает, хотя несколько условно выглядит то, что провинциальный милиционер в оригинале читает Ницше. Писатель не случайно дает эту де­ таль в характеристике героя. Ему важно показать не столько уровень образованности Сошнина, сколько те условия и обра­ зовательные границы, в которых формировался советский че­ ловек в школе, в вузе, где учили, что философия Ницше по­ рочна, не удосужась даже прочитать немецкого философа (как, впрочем, большинство — и Маркса, Ленина). Пусть бы даже Сошнин и не читал Ницше, но важно, что он сам ищет, ничего не принимает на веру с чужих слов, и “убедился, что, отрицая кого-либо или что-либо, тем более крупного филосо­ фа, да еще и превосходного поэта, надо непременно его знать и только тогда отрицать или бороться с его идеологией и уче­ нием, не вслепую бороться —осязаемо, доказательно”.

В. Астафьев резко ставит вопрос о народе. Тот идеализи­ рованный образ единого народа — правдолюбца, страстотерп­ ца, который создавался в предшествующие десятилетия (60— 80-е годы) "деревенской прозой”, не устраивает писателя. Он показывает в русском характере не только то, что приводит в умиление. Откуда же тогда берутся угонщик самосвала, кото­ рый в пьяной одури убил несколько человек; или Венька Фо­ мин, грозящий сжечь деревенских баб в телятнике, если они не дадут ему на опохмелку? Или тот пэтэушник, которого унизили на глазах у женщин более наглые ухажеры, а он в отместку решил убить первого встречного и долго, зверски убивал красавицу-студентку на шестом месяце беременности,

Неоклассическая проза                                                                   33

а потом на суде лепетал: “Что ли, я виноват, что попалась та­ кая хорошая женщина?”

Писатель открывает в человеке жуткого, “самого себя по­ жирающего зверя”. Беспощадную правду говорит он о совре­ меннике, добавляя все новые черты в его портрет.

Дети хоронили отца. “Дома, как водится, детки и родичи поплакали об усопшем, выпили крепко — от жалости, на кладбище добавили — сыро, холодно, горько. Пять порожних бутылок было потом обнаружено в могиле. И две полные, с бормотухой,— новая ныне, куражливая мода среди высокооп­ лачиваемых трудяг появилась: с форсом, богатенько не только свободное время проводить, но и хоронить — над могилой жечь денежки, желательно пачку, швырять вслед уходящему бутылку с вином — авось похмелиться горемыке на том свете захочется. Бутылок-то скорбящие детки набросали в яму, но вот родителя опустить в земельку забыли”.

Дети забывают родителей, родители оставляют крохотного ребенка в автоматической камере хранения. Другие запирают малыша дома на неделю, доведя до того, что он вынужден ловить и есть тараканов. Эпизоды сцеплены между собой ло­ гической связью. Хотя В. Астафьев не делает никаких прямых сопоставлений, кажется, просто нанизывает одно за другим на стержень памяти героя, но в контексте повести между раз­ ными эпизодами располагается силовое поле определенной идеи: родители —дети —родители; преступник —реакция ок­ ружающих, народ — “интеллигенция”. И все вместе добавляет новые штрихи в образ русского народа.

В силовом поле “отцы и дети” оказываются еще два слу­ чая, опять связанные со смертью и новой жизнью.

Следователь Пестерев, усиленно создающий себе репута­ цию аристократа-интеллигента, не посчитал нужным поехать на похороны родной матери, а послал переводом пятьдесят рублей. Он только что вернулся с курорта и не хотел, чтобы лечение пропало даром из-за волнений, да и с “черной” дере­ венской родней знаться не хотелось. “Родня, воистину темная, взяла и вернула ему пятьдесят рублей, да еще и с деревен­ ской, грубой прямотой приписала: “Подавися, паскуда и страмец, своими деньгами”.

В. Астафьев показывает не только криминальные преступ­ ления, но и моральные. Какое право имеет аморальный, без­ душный Пестерев судить других? Он ведь тоже преступник,

34                                                                                         Неоклассическая проза

гак как преступил нравственные вековечные нормы — необ­ ходимость отдать последний поклон своей матери.

Герой В. Астафьева думает, “как быть да жить среди наро­ да, который делился долгое время на преступный мир и не­ преступный мир”. Сошнин, может быть, не осознает, что он так не любит. Пестерева и его “мадам” именно потому, что такие Пестеревы при всем их внешнем благообразии создают моральную почву для преступлений, соединяют два мира. Их интеллигентность — лишь оболочка в виде абстрактных кар­ тин, популярной в модном салоне поэзии и музыки. К на­ стоящей интеллигентности, основанной на уважении к чело­ веку, к личности, они не имеют никакого отношения. Это представители того племени, которое А. Солженицын метко назвал “образованцы”.

История Пестеревых логично смыкается с историей роди­ телей — книголюбов, которые червям скормили своего ребенка, а затем “не где-нибудь, не на темном чердаке, а в читальном зале областной библиотеки имени Ф. М. Достоевского скры­ вались, имени того самого величайшего гуманиста, который на весь мир провозгласил, вернее, прокричал неистовым сло­ вом, что не приемлет никакой революции, если в ней постра­ дает хоть один ребенок...”

В. Астафьев не жалеет черных тонов в национальной са­ мокритике. Он выворачивает наизнанку те качества, которые возводились в ранг достоинств русского характера. Его не восхищают терпение и покорность — в них писатель видит причины многих бед и преступлений, истоки обывательского равнодушия и безразличия. Не восторгается В. Астафьев и извечным состраданием к преступнику, замеченным в рус­ ском народе Ф. Достоевским.

В раздумьях Сошнина возникает “намотавший сто два­ дцать лет сроку тип, начавший молиться богу и учиться гра­ моте в вечерней школе родной колонии очень строгого режи­

ма”. Имеет ли он право на милость?

Русская классическая традиция (Л. Толстой, Достоевский, Некрасов) оставляет возможность прощения  преступнику. В. Астафьев вступает с этой этической традицией в спор. Он беспощаден к тем, кто посягает на достоинство и жизнь дру­ гого человека. Для него убийца, “молящийся о спасении ду­ ши,— все же нехорошая правда, бессмысленная правда, страшнее она лжи”.

Неоклассическая проза                                                                                             35

В. Астафьев в стремлении разобраться в русском характере очень близок к Горькому “Несвоевременных мыслей”, кото­ рый писал: “Мы, Русь,— анархисты по натуре, мы жестокое зверье, в наших жилах все еще течет темная и злая рабья кровь... Нет слов, которыми нельзя было бы обругать русского человека — кровью плачешь, а ругаешь...” С болью и страда­ нием говорит о зверином в человеке и В. Астафьев. Страшные эпизоды он приводит в повести не для того, чтобы унизить русского человека, запугать, а чтобы каждый задумался о при­ чинах озверения людей, об отсутствии любви между ними.

В. Астафьев противостоит той идее нынешних “почвен­ ников”, что русский народ испорчен интеллигенцией. Он дифференцирует в повести понятия “интеллигенция” и “избранные”, то есть те, кто сам зачисляет себя в интеллиген­ ты. С сарказмом описывает В. Астафьев не только чету Пес- теревых, но и издательского работника Сыроквасову — “куль­ турное светило” г. Вейска. “Сыроквасова считала себя самым сведущим человеком: если не во всей культуре страны, то в Вейске ей по интеллекту равных не было”. Карикатурно дан образ тещи Сошнина Евстолии Сергеевны, которая напрямик заявила: “Я надеюсь, мы, интеллигентные люди, поймем друг друга...” Сошнин заозирался, отыскивая по огороду интелли­ гентных людей,— их нигде не было — и начал догадываться, что это он, Леонид Викентьевич Сошнин, и Евстолия Серге­ евна Чашина и есть интеллигентные люди. Очень его всегда смущало это слово. На деревенском же огороде, в полуразва- лившемся селе —просто ошарашило”.

Демагогам, научившимся красиво говорить, блистать эру­ дицией, В. Астафьев противопоставляет Сошнина. Именно он, человек размышляющий, задумывающийся о проблемах ок­ ружающей действительности, несет в себе некий положитель­ ный заряд, равно противостоит и миру криминально-преступ­ ному, и тем, кто преступает нравственные нормы. Сошнин обладает острокритическим взглядом, высоким уровнем тре­ бовательности не только к окружающим, но и к себе, готов­ ностью действовать во имя светлого в жизни.

Хотя в “жестоком реализме” изображение негативного до­ минирует, но В. Астафьев создает и привлекательные образы. Как правило, это люди старшего поколения — тетка Лина, “боевой старец” Аристарх Капустин, тетя Граня, бабка Туты- шиха. Но в отличие от В. Распутина, у которого старики все­ гда безукоризненны и стойки в своей нравственности, астафь­

36                                                                                         Неоклассическая проза

евские герои изображены тонко и пластично. В них при об­ щей положительной доминанте немало и такого, что вызывает неприятие. Пожалуй, только один персонаж не имеет изъя­ нов. Это тесть Сошнина, мастер на все руки, деревенский философ Маркел Тихонович, живущий “органической” жиз­ нью.

В “Печальном детективе” постоянно резонирует мысль, что ужас распада идет не от интеллигенции, а от народа, тра­ диционно выводимого в праведники.

Трезвый взгляд писателя вызвал в критике полемику. Пи­ сатели и критики, для которых русский характер —средоточие положительного, а народ — табу, обвинили В. Астафьева в выпаде против народа. Но писатель, говоря о русском народе, рассуждает о человеческой природе вообще. Да и боль, жа­ лость, печаль, которыми проникнуто все произведение, не позволяют усомниться в его настоящем, искреннем чувстве.

В. Астафьев от одного эпизода к другому проводит идею, высказанную еще Шекспиром: “Порвалась связь времен”. Эта кардинальная линия всякого переломного периода в совре­ менных условиях приобрела катастрофический характер, что и показал В. Астафьев в своей криминальной хронике.

Одна из форм “связи времен” — семья тоже разрушается. В. Астафьев видит в семье залог устойчивости общества, ка­ кую-то “охранную грамоту” от всеобщего одичания и жесто­ кости. Финальное публицистическое отступление писателя — это гимн Семье, написанной В. Астафьевым с большой буквы. “Экая великая загадка! На постижение ее убуханы тысячеле­ тия, но так же, как и смерть, загадка семьи не понята, не раз­ решена. Династии, общества, империи обращались в крах, если в них начинала рушиться семья, если он и она блудили, не находя друг друга. Династии, общества, империи, не соз­ давшие семьи или порушившие ее устои, начинали хвалиться достигнутым прогрессом, бряцать оружием, в династиях, им­ периях, обществах вместе с развалом семьи разваливалось согласие, зло начинало одолевать добро, земля разверзалась под ногами, чтобы поглотить сброд, уже безо всяких на то оснований именующий себя людьми”.

“Печальный детектив” —художественно-публицистическая повесть, отмеченная резкостью анализа, беспощадностью оценок. “Детектив” В. Астафьева лишен присущего этому жанру элемента happy end, когда герой-одиночка может укро­

Неоклассическая проза                                                                                             37

тить прорвавшееся зло, вернуть мир к норме его существова­ ния. В повести именно зло и преступление становятся чуть ли не нормой повседневной жизни, и усилия Сошнина не могут поколебать ее. Поэтому повесть далека от обычного детекти­ ва, хоть включает в себя криминальные истории. Название^же можно трактовать и как печальную криминальную повесть, и как печального героя, профессия которого —детектив.

В построении повести выделяются три направления: раз­ витие сюжета, движение мысли героя и авторские сентенции. Сюжет представляет собой цепь рассказов о жизни и работе Леонида Сошнина. Они даются то в авторском повествова­ нии, то рассказываются самим героем. Причем эпизоды пред­ ставляют не случайные факты из хроники повседневной жиз­ ни г. Вейска, а организованы по принципу взаимодополня­ емости в разработке какого-то проблемного звена.

В повести информативный и художественный стили со­ единяются со страстным публицистическим словом. Но не всегда художественное и публицистическое образуют гармо­ ническое единство. Желание писателя как можно яснее доне­ сти свою мысль приводит к тому, что образность подменяется сентенцией или просто иллюстрирует авторские рассуждения. Цельность художественной ткани при этом нарушается. При­ мер тому — финальный сон Сошнина, очень уж искусствен­ ный и красивый для истинного сна, необходимый лишь для того, чтобы начать размышлять о семье и ее значении.

Повесть В. Астафьева отразила художественные поиски предперестроечного, вернее, рубежного периода, и в этом от­ ношении закономерна ее художественная неслаженность при устойчивости и определенности авторской позиции.

Попыткой осмыслить связь человека со всем миром, вер­ нее, взаимосвязанность всего явился роман Ч. Айтматова “Плаха”. Хотя по художественному уровню “Плаха” уступает предыдущему роману писателя “Буранный полустанок”, но в ней Ч. Айтматов сумел соединить вечное и злободневное, по­ казать катастрофичность времени, его взрывное состояние. Писатель затронул социальные проблемы, о которых как-то не принято было говорить. И в этом роман “Плаха” так же симптоматичен для начала перестроечного периода, как и “Печальный детектив” В. Астафьева.

Название романа имеет нравственно-философский смысл. Плаха — это лобное место, место казни. Если толковать гло­ бально, то плаха — угроза самоуничтожения человечества, до­

38                                                                                         Неоклассическая проза

ведшего окружающий мир до последней границы существова­ ния, нарушившего природную гармонию. Плаха — это и вос­ хождение к нравственной казни, трудные, мучительные поис­ ки идеала и совершенства.

Ч. Айтматов, стремясь сказать об уязвимости человече­ ского мира, соединяет в одно целое разные времена, разные линии. Роман состоит из трех частей, каждая их которых име­ ет свой сюжет, своих героев, свою магистральную идею. В ху­ дожественном мире романа все части связаны между собой трагической историей семьи волков.

Ч. Айтматов утверждал, что из всех линий романа для него самая главная — искания Авдия Каллистратова. Авдий — из­ гнанный за ересь семинарист. Он —духовный подросток, пы­ тающийся начать историю с нуля. Его нравственные поиски отражают раздумья автора о добре и зле, о способах самоусо­ вершенствования человека, о необходимости какой-то новой веры, которая позволила бы людям обрести устойчивость, выйти из катастрофической ситуации.

Авдий ищет в религии способ изменить мир. Христианство его не устраивает как “безнадежно устаревшая” религия. Он выдвигает идею “Бога-современника с новыми божествен­ ными идеями, соответствующими нынешним потребностям мира”.

В богоискательстве Авдия очень мало религиозного. Это, скорее, стремление отыскать новый нравственный идеал, найти какие-то опоры в жизни. К этому примешивается еще и юношеский экстремизм, желание перевернуть весь мир. И как ни странно для человека, учившегося в семинарии, пло­ хое знание Евангелий. Не случайно духовный наставник и собеседник Авдия Виктор Городецкий говорит: “... Если бы Христос не был распят, он не был бы Господом. Это уникаль­ ная личность, одержимая идеей всеобщего царства справедли­ вости, вначале была зверски убита людьми, а затем вознесена, воспета, оплакана, выстрадана наконец. Здесь сочетается по­ клонение и самообвинение, раскаяние и надежда, кара и ми­ лость — и человеколюбие... Так подумай, что сильнее, что могущественней и притягательней, что ближе — Бог-мученик, который пошел на плаху, на крестную муку ради идеи, или совершенное “верховное существо, пусть и современно мыс­ лящее, этот абстрактный идеал”. Городецкий уловил суть бо­ гоискательства Авдия. Авдий ищет не Веру, а Идею, что-то сродни кантианскому Высшему Разуму.

Неоклассическая проза                                                                   39

В композиционный центр романа Ч. Айтматов поставил диалог Христа с Понтием Пилатом. Возникает эта сцена в сознании Авдия, это его сон, его видение. Незадолго до нее автор рассуждает об особой способности человека мысленно жить в разных временах, об “историческом синхронизме”. Таким чувством обладает и Авдий. Он переносится в Иеруса­ лим, становится свидетелем и участником развернувшихся событий. Авдий хочет предупредить Христа о предательстве Иуды Искариота, мечется по городу в поисках Учителя и, не застав его, не успев предупредить, рыдает.

После М. Булгакова, завершившего в романе “Мастер и Маргарита” ренановскую традицию жизнеописания  Христа как исторической личности, писать сцену спора Христа с Пи­ латом было рискованно. У Ч. Айтматова она, безусловно, вто­ рична и слаба в художественном плане. В ней много фактиче­ ских и еще больше психологических неточностей, истори­ ческих несообразностей. Речь самого Христа включает оборо­ ты и клише, больше соответствующие пропагандисту совет­ ских времен. Как очень точно отметил в дискуссии о романе С. Аверинцев1, когда Иисус говорит, что он “хочет остаться немеркнущим примером”, вспоминает “опошление великих идей”,— “это не язык современности (и тем более не истори­ ческого лица), а безъязыкость современности”.

Единственное, что художественно оправдывает издержки в евангельской сцене, —это то, что дана она в интерпретации Ав­ дия — недоучившегося семинариста, опутанного словесной шелухой современности. Все пространные рассуждения о смысле человеческой истории, об идее человеколюбия, о Страшном суде Ч. Айтматов передоверяет Авдию.

В целом “евангелие от Авдия” выпадает из структуры ро­ мана. Оно необходимо в идейно-публицистическом плане, чтобы донести мысль о грядущем Страшном суде, о возмез­ дии, неминуемом при том нравственном, социальном, поли­ тическом состоянии, в котором находится мир на пороге третьего тысячелетия.

Ч. Айтматов в христианской религии, распространенной во всем мире, воздействующей на умы и сердца миллионов людей, видел “сильный посыл” в образе Иисуса Христа. “Исламская религия, в которую я включен своим происхож­ дением,— объяснял писатель,— подобной фигуры не имеет.

 

1 Парадоксы романа или парадоксы восприятия // Литературная газета. 1986. 15 ок­ тября. С. 4.

40                                                                                         Неоклассическая проза

Мухаммед — не мученик. Случались у него тяжкие, мучитель­ ные дни, но чтобы за идею распяли и чтобы он это простил людям навсегда — такого нет. Иисус Христос дает мне повод сказать современному человеку нечто сокровенное” 1. Через религию Ч. Айтматов совершает путь к человеку.

В концепции романа умозрительные абстракции Авдия менее значимы, чем сам характер, устремленный к идеалу, проповедующий добро. Авдий, распятый на терновом дере­ ве,— это воплощение идеи жертвенности во имя добра, это проекция Христа на современность.

Авдий в одиночку восстает против сборщиков анаши, про­ тив Обер-Кандалова и расстрелыциков. Его действия наив­ ны, опрометчивы. Он пытается словом, ибо ему противно на­ силие, вернуть людей на истинный путь. Но слово оказывается слишком слабым оружием. Его поражение пока­ зывает, что поиски и способы борьбы Авдия ведут к нравст­ венному тупику.

Хотя Ч. Айтмат<