Иванова Н. Намеренные несчастливцы? //Дружба народов. 1989. № 7. С. 244.

'Другая проза”                                                                          121

Голос самого Полуболотова состоит словно бы из двух го­ лосов. С осознанием собственной правоты герой не торопясь, обстоятельно рассказывает, где и когда арестовывал — “брал” — людей. При этом он передает не просто атмосферу времени, а мельчайшие его детали. Его память хранит номера домов, на­ звания улиц, жесты арестованных, их поведение. Полуболотов — поэт своей работы. В рассказах героя чувствуется своеобраз­ ная гордость и убежденность в необходимости его деятельно­ сти. “От меня всегда можно было ждать добросовестных дей­ ствий и грамотных поступков, и поэтому могу сказать с чистой совестью: хотите —хвалите, хотите —журите, а от эпо­ хи своей меня не оторвешь! Была задача — слиться с эпохой, и я с ней слился!.. И я свой долг исполнял до забвения самого себя и своей семьи... Да, приходилось расчищать тухлятину, расчищать дорогу новому миру, чтобы люди могли спокойно веселиться и рукоплескать вождям”.

Полуболотов настолько искренен в своем восприятии эпо­ хи, что даже не чувствует, как на стыке его слов высекается жуткая ирония, заключенная в несоответствии общечеловече­ ской нравственности и этических норм исполнителя социали­ стической законности.

Человек сталинской эпохи, Полуболотов убежден, что дей­ ствительно существовали враги народа, и с ними надо было бороться. Его не смущает даже то, что иногда (а он приводит несколько таких случаев) люди подвергались аресту не из-за политических взглядов, а по чисто бытовым причинам: кто-то не так высказался о начальнике, кто-то полюбил не ту жен­ щину, а кто-то расхвастался не в меру.

Герой не задумывается, ради кого же строилось светлое будущее, если “брали по пятьсот-семьсот человек за ночь”. Если было столько “врагов” этого будущего, значит, оно было не нужно людям. Но Полуболотов вопросов истории не зада­ ет. Он по-своему честен, правдив. Он нигде не лукавит, но тем страшнее видеть, во что же превращался человек, оболва­ ненный идеологией, которая выдавалась за волю народа. Смертные казни он рассматривает как целесообразное явле­ ние. Нигде не давая прямой оценю! происходившему, герой аккумулирует образ социальной психологии того времени. “Разве они крови хотели? Девушки-то эти симпатичные, пио­ неры тем более или пентюхи какие-нибудь деревенские? Нет, это они сливались с эпохой и творили историю... Все вместе, своими собственными руками”.

122                                                                                                      ‘Другая проза’

Ослепленный идеей необходимости и исторической целе­ сообразности репрессий, Полуболотов смотрит на трагедию как бы извне. Он даже не пытается понять арестованного че­ ловека, его чувства в тот момент, его состояние. Полуболото- ву просто интересно (!) наблюдать, беседовать, вытягивать для себя какие-то знания, будь то судостроение, анатомия жен­ щины или поведение птиц. За внешней канвой похожих по механике исполнения арестов он не видит личных драм. “Думаешь, это все неповторимые драмы? Ничего подобного, все одинаково. Берешь управхоза, дворника, они же проходят как понятые, пошлешь узнать, дома ли представляющий ин­ терес гражданин или гражданочка, потом уже с этим же управхозом идешь, на его голос люди открывают спокойно, хотя и ночь...”

Полуболотов раскрывается через собственное слово. С ув­ лечением, откровенно он вспоминает о прошлом. Никакого сомнения в своей правоте не звучит в его словах. Он свято верит в значительность происходившего, с чувством собст­ венного достоинства говорит о своей роли в нем. По-своему он сочувствовал арестованным, даже пытался помогать им, делая добро, как его понимал. Но в том-то и дело, что его понимание морали, добра, честности выворочено, исковерка­ но. Вот, увидев утонченную аристократичную женщину среди толпы арестованных, которых должны погрузить в машину, он, пожалев, чтобы не помяли, сажает ее в отдельный бокс — закрытый железный ящик. И удивляется, что, приехав на ме­ сто, бледная, полумертвая женщина почти вываливается из бокса, даже не поблагодарив его. Ему невдомек, что среди таких же несчастных человеку проще и легче, чем “в комфор­ те” железного ящика, один на один со своей бедой.

Его исповедь откровенна. Но то, что он говорит абсолют­ но серьезно и искренне, часто в восприятии приобретает иронический характер: “...знаменитая проститутка Дублицкая, гражданочка ничем не опороченная”; “Ну и писали раньше! Что хотели, то и писали. Не нравятся Гоголю французы, он так и пишет: глупый народ французы, взял бы всех и перепо- порол розгами... Я еще понимаю, про своих так, еще куда ни шло...”; “...с комедийным дарованием надо что-нибудь из колхозной жизни или про ученых... ставить на сцене”. В этих фразах явно слышен гоголевский смех, возникающий из вполне серьезных сентенций.

‘Другая проза”                                                                          123

В рассказах Полуболотова встает прошлое со всеми его фантастическими извращениями и нынешними к нему вопро­ сами. Рассказывая о человеке из “органов”, который при аре­ сте не только не бежал, хотя была такая возможность, но еще и учил салагу Полуболотова, как людей брать, да вместо по­ нятого, про которого забыл Полуболотов, расписался, то есть сам себя “засадил”, герой даже не удивляется этому. Ему не кажется странным, что люди могли и оговорить себя, и без сопротивления дать арестовать. Это было в порядке вещей. Удивительнее, когда при аресте стрелялись. По мнению По­ луболотова, значит, виноваты были.

М. Кураев показывает, что Полуболотов по природе своей такой же, как и другие. Он способен восхищаться красотой окружающего, пением птиц. Но Система сделала его Испол­ нителем и этим извратила его природу, определила его без­ различие к судьбам людей, восприятие их лишь как материала в его работе.

М. Кураев не дает никакой оценки герою. Прямое автор­ ское слово касается предметов, весьма отдаленных от расска­ зов Полуболотова. Герой раскрывается именно сам, в своем исповедальном слове. И его последние слова, вроде бы очень бытовые, заключают символический смысл: “Никак у нас ча­ сы с тобой поотстали? Смотри-ка, и вправду стоят!..” Дейст­ вительно, на Полуболотове часы Истории как бы останови­ лись.

“Историческое” течение в “другой прозе” отличается свое­ образием трактовки Времени. Время героя и время истории, соприкоснувшись однажды, затем текут параллельно. Но в этой точке касания заключается причина всей последующей жизни героя, в ней истоки непознаваемого “омута” души.

Особенность взгляда на Историю в “другой прозе” состоит в том, что это взгляд изнутри, из потока истории. Изменение ракурса зрения меняет и масштаб восприятия. История пред­ стает не как объективная реальность, формируемая законо­ мерным ходом вещей, а как цепь случайностей, интересных не самих по себе, а своим воздействием на отдельного чело­ века. События воспринимаются не в их “эпохальности”, а че­ рез судьбу героя. Социальный ракурс сменяется человече­ ским, гуманистическим.

“Натуральное” течение “другой прозы” генетически восхо­ дит к жанру физиологического очерка с его откровенным де­ тальным изображением негативных сторон жизни, интересом

124                                                                                                     ‘Другая проза3

к  “дну”  общества.  Писатели-“натуралисты”  не  склонны  мас­ кировать  страшную  и  жестокую  действительность,  где  попи­ рается  достоинство  человека,  где  хрупка  грань  между жизнью и смертью,  где убийство  воспринимается  как  норма,  а  смерть  — как  избавление  от  издевательств.  Показывая  грязь  жизни, “чернуху”,  “натуралисты”  только  констатируют  факты.  В  от­ личие  от тех  писателей  традиционного  направления,  которые склонны  к  “жестокому реализму”,  они  отстраняются  от  оцен­ ки  изображаемого.  И  это  не  отсутствие  этического  взгляда  у самих авторов,  а  намеренный  художественный  прием,  свойст­ венный  “другой прозе” вообще.

“Натуральное” течение осваивает прежде тематически та­ буированное социальное пространство. С. Каледин, Ю. Сте­ фанович, М. Палей, С. Василенко, Г. Габышев, описывая кладбища и стройбаты, бичей и лимитчиц, алкоголиков и зэ­

ков, открывают и нового героя, человека, которого прежняя литература числила как бы несуществующим. “Натуралисты” передают жизнь в ее неочищенном, нерафинированном со­ стоянии.

“Натуралисты” вторгаются в такие области жизни, кото­ рые не принято было вводить в сферу литературы. Предметом их пристального, даже детального, до мелочей, внимания ста­ новятся неуставные отношения в армии (“Стройбат” С. Кале­ дина), звериные законы в колонии (“Одлян, или Воздух сво­ боды” О. Габышева), сделки и коммерция могильщиков (“Смиренное кладбище” С. Каледина), обесчеловечивающая афганская война (“Крещение” О. Ермакова), цинизм, агрес­ сивность, вседозволенность в обыденной жизни (“Свой круг” Л. Петрушевской). Основные топосы “натуральной” прозы точно зафиксированы в предисловии М. Палей к циклу рас­ сказов “День тополиного пуха”. “Экзистенциальная природа этого учреждения (больницы), с жуткой простотой обнажаю­ щего общую основу жизни и смерти, сходна с природой ар­ мейской, тюремной камеры, отсека космического корабля, барака концлагеря...” Именно здесь “натуралисты” ищут ключ к пониманию действительности, расширяя образ камеры, ка­ зармы до образа всей советской системы. “Натурализм” “других” писателей беспощаден, как беспощадна сама совре­ менная жизнь, недаром их произведения называют “черну­ хой”. Чернота в обыденности всепоглощающа. Она даже не воспринимается как что-то сверхординарное. Это — форма жизни и ее суть.

‘Другая проза5                                                                          125

В “натуральной” прозе герой всецело зависит от среды; являясь ее порождением, он сам способствует укреплению ее норм, привычек, канонов. В результате круг оказывается замкнутым. Это “свой” круг, из пределов которого, как бы ни барахтался, не вырваться.

Если в прозе “жестокого реализма” “свинцовые мерзости” воспринимались как вторжение в нормальный ход жизни, пусть тотальное, всезахватывающее, но все же экстраорди­ нарное, не ставшее нормой, то в “натуральной” прозе ужасы, грязь, дикие отношения между людьми становятся обыденно­ стью. Они уже не удивляют, и писатели стремятся не изобра­ зить их, как это было в “жестоком реализме”, а исследовать психологию их носителей.

“Общая основа жизни и смерти” (М. Палей) наиболее от­ четливо проявляется в тех местах, где существование человека редуцировано чуть ли не до элементарных реакций.

В повести С. Каледина “Смиренное кладбище” пьянь, жу­ лье, полууголовщина собрались на кладбище, найдя свое при­ звание в работе могильщиков. От элегического, располагаю­ щего к философскому раздумью восприятия пушкинского “смиренного кладбища, где нынче крест и тень ветвей” и воспоминания не осталось. Как и во всем мире, здесь, за ог­ радой, бурлит жизнь. Здесь сконцентрировалось то, что в за- оградной действительности рассредоточено, разбросано, а по­ тому не так бросается в глаза. Та же алчность, подлость, те же сделки и надувательства, те же страсти.

С. Каледин без церемоний раскрывает “тайны” кладби­ щенского бытия. Профессионально, не спеша показывает он процесс рытья ямы, продажу бесхозных могил для перезахо­ ронения, установку памятников и цветников, рассказывает, как лучше положить покойника, чтобы не гнил. И в ходе этого повествования вырисовываются жуткие, наполненные грязью, скандалами, тюрьмами судьбы вроде и не отвержен­ ных, но выпавших из привычной нам жизни людей. Странное сочетание брезгливости, недоумения — да как же дошли до жизни такой? — и щемящей боли, стыда вызывают герои по­ вести. Но сами они вовсе не чувствуют своей богооставленно- сти. Кладбищенский кодекс морали ничем не отличается от заоградного, а в труде похоронщиков герои видят даже какую- то поэзию. Кладбище —это часть мира, реальности, которая в особом, более резком преломлении отражает свойства целою.

126                                                                                                     ‘Другая проза’

С. Каледин показывает все изнутри, с точки зрения  людей, для которых кладбищенская реальность — “привычное дело”. Лучший из могильщиков (даже здесь люди не лишены

профессиональной гордости) Лешка Воробей — человек с пе­ рекрученной биографией. Система жизненных ценностей ге­ роя искажена воспитанием, образом жизни, в конечном счете — средой. Мальчишкой убежал он от ненавистной мачехи, от отца, избившего умиравшую от рака мать. Недочеловечность с самого рождения окружала Лёху. Скитания, колония, грязь, грязь —и водка. Пьет Лёха, пьет его жена Валентина, пьет ее подруга Ира. Пьют все. Пьяные, идут брат на брата с топо­ ром. И не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Родной брат чуть не разломил пополам череп Лёхе, от чего тот слух потерял и стал плохо видеть.

Сам Лёха дня не проживет без того, чтобы не поучить ку­ лаками свою жену Вальку. В этом мире, где наживаются на горе людей, существуют законы волчьей стаи. Есть вожак, есть авторитеты, и стоит кому-то нарушить эти неписаные законы, грозит страшная — даже жизнью — расплата. Здесь обесценены жизнь и смерть, перевернуты нравственные поня­ тия. Зло, совершаемое героями, даже не мотивировано. Это может быть “шутка”, вроде той, которую Лёшка Воробей сыг­ рал с собакой, засадив ее в печь и хохоча, когда подпаленный пес заходился от воя. Это может быть полное отсутствие че­ ловеческих норм, не позволяющих кощунствовать на могилах, а тем не менее старый фронтовик, пьяница Кутя, обряжает в венки с могил приблудных собак. Нравственные нормы иско­ верканы не только у кладбищенских. И заоградная жизнь преподносит чудовищные, с точки зрения морали, выверты: восьмидесятилетний старик, которому впору о вечном думать, хочет подхоронить кота в могилу матери. И это не прихоть какого-то сумасшедшего. Старику и в голову не приходит, что он совершает нечто противоестественное человеческим зако­ нам.

Поражает не столько натуралистическая, выписанная до деталей обыденность такого существования, сколько невос­ приимчивость к ней героев. Для них это норма. Да и чем по сути отличается бытие здесь, за кладбищенской оградой, от того, вне ее? Та же пьянь, грязь, нажива, подсиживание, сделки. Те же люди — жестокие, наглые, агрессивные. Везде одно неблагополучие — в семье, в обществе, в воспитании.

‘Другая проза”                                                                          127

Как и в заоградной жизни, здесь тоже бывают праздничные проблески, моменты проявления участия, человечности.

И эти редкие проблески добра среди жуткой обыденности оставляют какую-то надежду, что не все человеческое умерло. Но финал повести разрушает иллюзии: если и пробьется что- то светлое в жизнь того же Лешки Воробья, то это — как по­ следний шаг, как тот глоток водки, который смертелен.

“Натуральное” течение в “другой прозе” беспощадно в изображении нашей действительности, черной, неприглядной, но отнюдь не намеренно очерненной писателями. Статистика преступлений свидетельствует, что прозаики “натурального” течения, не прибавляя, показывают тяжкие последствия де­ формированного, уродливого развития жизни в условиях то­ талитаризма. Зона, афганская война, казарма не только ассо­ циируются с окружающей действительностью, но в концент­ рированном виде воплощают ее норму.

Повесть Л. Габышева “Одлян, или Воздух свободы” рас­ крывает историю малолетнего преступника по кличке Глаз. Прежняя литература обращалась при изображении лагерей и тюрем, как правило, к жизни заключенных по политическим мотивам. Эти заключенные воспринимались как жертвы тота­ литарного режима, были достойны уважения и сочувствия. Л. Габышев пишет не о прошлом — о современном лагере, не об идейных мучениках —об уголовнике.

Глаз от рождения добрый мальчик. Но в его семнадцати­ летней жизни одно преступление накручивается на другое. Причем действует какая-то цепная реакция, когда в сферу зла попадает не только Глаз, но и его сокамерники, и служители закона.

Л. Габышев нигде не высказывает своей оценки героев и событий. Он очень подробно, детально описывает жизнь Гла­ за, не стараясь вызвать сочувствия к нему, не занимаясь нрав­ ственной проповедью, как это наблюдалось в традиционной литературе. Позиция автора —это несколько отчужденная по­ зиция объективного повествователя-наблюдателя.

Глаз во что бы то ни стало пытается вырваться из тюрьмы, чтобы глотнуть воздуха свободы. Для него не существует нравственных норм, он действует только по лагерным зако­ нам. “Тюрьме нужен герой, который поднялся выше тюрем­ ных законов и, несмотря на удары и пули, творит то, что хо­ чет. Глаза идеализировали. Идеализировали и зэки, и тюрем­ щики... Он был сын тюрьмы. И не представлял себя вне ее”.

128                                                                                                                                                           “Другая проза5

Происходит страшное переворачивание, вернее, опрокидыва­ ние норм. Идеализация всегда связана с понятиями позитив­ ного характера. В этом не достаточно реальном и вместе с тем абсурдном мире несвободы идеализируется то, что не уклады­ вается в общие представления. Здесь какой-то абсурдный ха­ рактер приобретают отношения отцов и детей. Апогей вне- нравственных, вне-человеческих отношений демонстрирует наказ, который смертник Коваленко передает своему сыну: “Ты вот что ему передай... Отец говорил, что его последняя просьба — пусть замочит Соху”. Отец сам толкает сына на преступление, и какое —убийство! Это страшно и нелепо!

Л. Габышев не идеализирует своих героев. Они не раскаи­ ваются, не задумываются над жизнью. Это не те мученики, которые по случайности попадали за решетку, по стечению обстоятельств преступали законы и государственные, и нрав­ ственные, а потом мучались, перевоспитывались. Л. Габышев показывает, что тюрьма, лагерь — не те места, которые очи­ щающе воздействуют на преступников. Не вдохнуть Глазу воздуха свободы, потому что “для тюрьмы Глаз был свой”, и это —только начало его пути.

Л. Габышев не питает никаких надежд на изменения. Его повесть —это еще одна открытая страница в подлинной, а не лицемерной книге жизни. При этом писатель не ищет соци­ ально-политических источников трагедии страны (то, что изображенное в повести —трагедия именно всей страны, бес­ спорно), а повествует о запредельных человеческих отноше­ ниях.

Реалистические произведения о системе ГУЛАГа посвяща­ лись, как правило, жизни политзаключенных. В них рисова­ лись лагерные ужасы, пытки, издевательства. Но в таких про­ изведениях (А. Солженицына, В. Шаламова, В. Гроссмана, Ан. Марченко) демонстрировалась победа человеческого духа над злом. Несмотря на чудовищность описываемого, они ро­ ждали надежду, что “зло все-таки ограничено... не ему при­ надлежит верховная власть над человеком”1. “Натуралисты” не утверждают, что зло всеобъемлюще, но и не внушают оп­ тимизма.

“Натуралисты” расширяют социальное поле литературы, закладывая в т^т^ие закоулки действительности, куда прежде писатели не смели оросить свой взгляд, а тем более сосредо­

 

1 Степанян К Нужна ли нам литература// Знамя. 1990. № 12. С. 229.

‘Другая проза’                                                                          129

точить внимание. Эстетика "натуральной” прозы требует "сдвинутости” характеров и обстоятельств, дотошности в изо­ бражении деталей, что и создает поле напряженности, име­ нуемое в обиходе "чернухой”. "Натуральное” течение — по­ рождение нашего времени, лишенного оптимизма, потому и не разделяют бодрую позитивистскую убежденность в гряду­ щем счастье человечества писатели-"натуралисты”, потому и не вырисовывается в их произведениях идеал.

"Натуралисты” не только вторгаются в прежде недозво­ ленные социальные сферы действительности, жизнь в кото­ рых, на взгляд рядового обывателя, вырывается из обычных рамок. "Натуралисты” обращаются к обыденному существо­ ванию, раскрывая его анатомию и физиологию, погружаясь в пучины рефлексирующего сознания участников повседневно­ сти. Их герои унижены и угнетены действием идеи государст­ венной целесообразности (М. Палей “Евгеша и Аннушка”, О. Клинг "Невыдуманный пейзаж”), деформированы и раз­ давлены катком лицемерия, лжи и притворства, которым по­ грязшая в этих пороках действительность проехала по судьбам ("Ген смерти” С. Василенко, "Свой круг” и "Время ночь” Л. Петрушевской). Жизнь в "бытовых” произведениях "нату­ ралистов” подается как бы усеченной до существования —мрач­ ного, отягощенного какой-то материальной нищетой, влеку­ щей за собой и оскудение духа, переворачивание веками складывавшихся норм взаимоотношений.

"Свой круг” Л. Петрушевской — рассказ о тесно связан­ ных и постоянно общающихся между собой людях, считаю­ щих себя интеллигентными. У них за долгие годы общения выработались свои правила, свой стиль. Они знают почти все друг о друге. Но при всем этом отношения в этом кругу вовсе не теплые и дружеские, а какие-то вывихнутые.

Героиня Л. Петрушевской, от лица которой ведется рас­ сказ, человек жестокий, как она сама себя характеризует, злой и всегда с насмешкой. В своем кругу она словно специально выискивает что-нибудь грязное, низкое, мелкое. Ей доставля­ ет какое-то садистское наслаждение говорить гадости окру­ жающим. В ее описании "свой круг” — это паноптикум пато­ логических (физически и морально) личностей. У одной героини выпадает глаз и вываливается на щеку, “как яйцо всмятку”; другая не имеет передних зубов, третья с какой-то удивительной фантастической болезнью — ядовитой маткой. В этом кругу мужья оставляют жен, жены переходят от одного

130                                                                                                     ‘Другая проза”

мужа к другому. Между пятницами, когда они все собирают­ ся, чтобы пить, танцевать и говорить,— что называется, об­ щаться —они пишут диссертации, рожают детей, хоронят ро­ дителей. Но то, что происходит между пятницами, рассказчица не помнит, да и не пытается вспоминать. Мимо “своего круга’5 “прокатились чешские, польские, китайские, румынские или югославские события, прошли какие-то про­ цессы, затем процессы над теми, кто протестовал в связи с результатами первых процессов, затем процессы над теми, кто собирал деньги в пользу семей сидящих в лагерях,— все это пролетело мимо 5.

Герои рассказа в период “оттепели 5 были студентами. Они находились в ощущении чего-то предстоящего и, как герои “молодежной 5 прозы 60-х, “жили какими-то походами, кост­ рами, пили сухое вино, иронизировали надо всем и не каса­ лись сферы пола 5. Но порожденные временем свобод, пусть относительных, они позже оказались в своем, почти остано­ вившемся, тягучем, отмеченном только мелкими скандалами, времени. Их идеалы порастерялись на пути в “свой круг55, и единственное святое, что еще осталось —это дети.

Героиня-рассказчица предстает как 1 рубая, завистливая, пошлая особа. Кажется, она обозлена на весь мир. Нет ни­ кого, кому бы она не сказала гадость, не оскорбила. Даже над собственным ребенком она издевается: отправила его, семи­ летнего, одного на дачу да еще и ключ не дала. И за то, что бедный ребенок уснул на лестнице в подъезде, она его еще и отхлестала по лицу.

Ее поступки, да и вся она, не могут вызвать иных чувств, кроме неприязни и омерзения. Но, оказывается, героиня весь этот спектакль с дачей разыграла специально. Она смертельно больна, неминуемо умрет и, чтобы ребенок не попал в интер­ нат или детдом (вот опосредованная характеристика общест­ ва, где все лучшее — детям), героиня и устраивает все это в надежде на сочувствие “своего круга 5. “И вот вся дешево дос­ тавшаяся сцена с избиением младенцев дала толчок длинной новой романтической традиции в жизни моего сироты Алеши, с его благородными новыми приемными родителями, которые свои интересы забудут, а его интересы будут блюсти. Так я все рассчитала, и так оно и будет55. Но эти слова героини окончательно довершают ее портрет и портрет “своего круга55. Она не вызывает ни жалости, ни сочувствия. Ее поступок вы­ дает человека предельно рассудочного, жестокого, эгоистич­

‘Другая проза”                                                                          131

ного. Соответственно и ее круг, если она, связанная с ним десяток лет, не могла рассказать о своей болезни, не рассчи­ тывала на участие и заботу о ребенке иначе, чем через скан­ дал.

В этом кругу нет места милосердию и доброте, здесь иро­ ния превратилась в издевательство, перевернулись все естест­ венные человеческие отношения. “Люди у Петрушевской словно выпали из традиции, они существуют здесь и сейчас...

Они выведены за пределы культуры, хотя, кажется, думают, что принадлежат ей” 1.

У Л. Петрушевской героини, как правило, из тех, что счи­ тают себя интеллигентами. Но это, скорее, люди, накопившие какие-то знания как арифметическую сумму, для работы души ничего не дающую. Но писательница постоянно в кругу “своих” героев. Она стремится обнаружить в темных лабирин­ тах обыденного сознания хотя бы какие-то проблески света.

Рассказ “Время ночь” имеет подзаглавие “Записки на краю стола”. Они попали к автору случайно, и он выступает лишь как публикатор. Такая отстраненность автора деклари­ руется специально. Она как бы дает ключ к пониманию того, что раскрывается в обрывках записей. Если родные люди — мать и дочь — оказываются чужими и далекими друг другу, то может ли человек, случайно ставший свидетелем чужой жиз­ ни, проявить сочувствие, проникнуться жизнью другого? Все люди одиноки.

Л. Петрушевская делает свою героиню поэтом. Анна Анд­ риановна “почти что мистическая тезка” Ахматовой. Она вы­ ступает со стихами во всяких клубах, лишь бы заработать ка­ кие-то деньги, чтобы прокормить своего внука, подбро­ шенного ей беспутной дочерью. Окружающая Анну Андриа­ новну жизнь беспросветна. Удручающая нищета, безысход­ ность быта, растущая отчужденность между людьми — какие- то фатальные, вроде не зависящие от человека.

Героиня живет инстинктами. В ее темном подсознании неожиданно возникают то моменты ненависти, почти живот­ ной, к родной дочери. И тогда она бросает ей злые слова, еще больше расширяя пропасть отчуждения. То вдруг она поверит в искренность первого попавшегося мужика, то ли алкоголи­ ка, то ли наркомана, отдаст ему последние деньги и потом с