Дедков И. Метаморфозы маленького человека, или трагедия и фарс обыденности // последний этаж. M. , 1989. С. 425.

132                                                                                                                                                            ‘Другая проза3

радостью будет думать, что у нее появился Друг. Переступая через собственную гордость и достоинство, она непрошеной заявляется в гости к не очень знакомым людям, чтобы там накормить вечно голодного внука. Она чувствует, что вызыва­ ет неприязнь к себе, и от этого становится еще саркастичнее. Но сарказм и униженность дают парадоксальное сочетание.

В прозе Л. Петрушевской “натурального” плана нельзя не заметить типологические черты. Автор намеренно отчуждается от главной героини. Героини сами повествуют о своей жизни, безрадостной, убогой, безысходной, где царит духовная и ма­ териальная нищета, где пошлость стала всепроникающей и где только ирония, горькая, опустошающая, высвечивает иногда тусклые лица не-личностей, не-героев. Проза Л. Пет­ рушевской безыдеальна. Даже дети в ее изображении — это миниатюрное повторение своих родителей, а значит, и их судьбы.

Л. Петрушевская не дает никаких оценок, она никого не обвиняет. Над ее героями как будто висит Рок: судьбы зависят он него, драмы неразрешимы. И человеку остается только не­ сти бремя физического существования.

То же сведение жизни до исполнения функции, ритуала изображает в рассказе “Евгеша и Аннушка” Марина Палей — писатель, интересно сумевший соединить физиологичность и сентиментальность. Героиня, как это принято во многих про­ изведениях “другой прозы”, повествует о жизни трех одино­ ких женщин в почти замкнутом пространстве коммуналки. Она, в отличие от героинь Л. Петрушевской, не ищет пороков в своих соседках. Скорее она даже приветливо наблюдает за ними, где с юмором, где иронично реагируя на их поступки.

Образ жизни Евгеши и Аннушки — это два возможных пу­ ти реакции на окружающую действительность пожилых, почти проживших жизнь людей. Евгеша постоянно в какой-то дея­ тельности, словно движется по кругу времен года. Аннушка “отдыхает от жизни” —целыми днями лежит, ничего не ест и не пьет. Рассказчица не без основания считает, что Аннушка “бессознательно выражала так свой протест этой бессмыслен­ ной, а впрочем, честно отбываемой каторге”. Сквозь вязь ежедневного существования проступает прежняя, допенсион- ная жизнь героинь, для которых история страны была не фо­ ном, а определяла судьбу. Судьбы Евгеши и Аннушки различ­ ны в деталях, но сходны в главном: история была к ним беспощадна, государство исковеркало порядок их жизни.

'Другая проза3                                                                          133

М. Палей через жизнь двух женщин пропускает все зна­ чимые для страны события. Повествуя, героиня не удержива­ ется от комментариев — очень кратких, но ясно показываю­ щих ее позицию. Рассказывая о том, что Евгеша выросла в семье эстонца, о счастливом и сытом детстве, она вводит штрих, который определяет целый пласт социального созна­ ния на определенном историческом этапе. После того, как “в тридцать пятом Август Янович не вернулся с работы”, сосе­ дям вдруг сделалось трудно произносить имя “Сенни”, будто в русском нет свистящих”. Смерть маленькой дочери Евгеши (тогда Жени) с горькой иронией объясняется тем, что “Бог- сын, в белом венчике из роз, неожиданно для себя оказался приписан к устроителям тотального уничтожения”.

Отличительной чертой Евгеши является “нордическая страсть к раз и навсегда установленному общественному по­ рядку — и российский страх перед ним”. До сих пор удивляет ее случай, когда допрашивавший ее следователь, нарушив все правила и с риском для себя, помог ей избежать ареста. Тогда началась война, а дочь врага народа, да еще и эстонка, сама была потенциальным врагом. Евгеша не может понять, что же заставило следователя помочь ей, и объясняет это тем, что он “молодость пожалел”.

М. Палей очень подробно описывает привычки, любимые занятия, поведение Евгеши, находя в ее характере необъяс­ нимые парадоксы. Евгеша как будто не понимает, что вся ее несчастливая жизнь сложилась так из-за властей, из-за поли­ тики государства. Она даже распалялась, когда Аннушка гово­ рила, положим, что в Советском Союзе ни за что можно по­ пасть в “самашедшую” (то есть в психиатрическую больницу). “Еще вас Советский Союз обидел! Он вам пенсию дал! На дом приносят!” “Пенсию я заработала,— спокойно отвечала Аннушка. Потом прибавляла: “Ее тоже начисляют неправильно”.

Аннушка тоже претерпела от Советской власти. В Петер­ бург (Ленинград) она попала с Псковщины, откуда бежала от раскулачивания. Отдельными штрихами, деталями, вдруг воз­ никающими сопоставлениями М. Палей создает образ эпохи загосударствления человека, обезличивания его. Рабский труд на резиновой фабрике, ночевки под скамейками на вокзале, бездомность, потом —как подарок заботливой власти —угол в общежитии и наконец, в пятьдесят семь лет,—своя(!) комнат­ ка с сырым углом в коммуналке. Вся предшествующая жизнь выработала у Аннушки “две формы поведения: ласку и опа­

134                                                                                                     “Другая проза'

ску”. Отношение же к власти, к государству у нее было слож­ ное, как метафорически определяет это рассказчица, "зрелый — твердый и ровный — плод законопослушания был словно надкушен позорным червяком”.

Художественное мастерство М. Палей проявляется в том, что созданные ею образы говорят, живут независимо от авто­ ра. Исчерпывающие характеристики героинь складываются не только из наблюдений рассказчицы, но из реплик самих Ев- геши и Аннушки. Прошлая, допенсионная жизнь героинь да­ на в общественно-историческом ракурсе, все крупные исто­ рические события страны так или иначе коснулись и их. Нынешняя определяется только сменой времен года. И это подчеркивает повторяемость, однообразие и заданность суще­ ствования героинь. Низведение жизни до физиологического существования вызывает неосознанный протест Аннушки: "...целыми днями она лежала. Смотрела в потолок и молча­ ла”. М. Палей создает метафору жизни Аннушки: “На полу, рядом с жесткой, как земля, койкой,  стояли два кувшина: один с водой — ее Аннушке хватало на несколько дней, дру­ гой, погрубее, сначала бывал пуст, затем по мере иссякания жидкости в первом сосуде и, в соответствии с законом приро­ ды, наполнялся; наконец, пустым оказывался первый кувшин, а второй полным”.

Метафора Евгешиного бытия — "слепой бесцельный меха­ нический завод”, заставлявший ее изо дня в день с пункту­ альностью проделывать одни и те же действия: в семь —кофе, затем вязание, в девять — каша, магазин, газеты, шитье, стир­ ка, телевизор, сон. И так ежедневно всю пенсионную жизнь — осенью, зимой, весной, летом.

Как и Л. Петрушевская, М. Палей показывает отупляю­ щее, обесцвечивающее действие абсурда обыденной жизни. В этот круг включена и героиня-рассказчица. Она моложе своих соседок, не испытала страха ареста или уничтожения. Но она живет в начале 80-х годов, когда “обезображенный гангренозный труп восемьдесят третьего года распух, — лоп­ нул, потек — и чудовищный, новехонький, предсказанный Оруэллом кадавр придавил своей тушей слетевших с круга. Пик самоубийств в отечестве пришелся на оруэлловский год”. Это время тихого сумасшествия страны накануне кризиса. Героиня чувствует себя больной — и это не физическое, а ду­ шевное состояние. Отсутствие перспективы, ощущение тупи­ ка, отчаяние овладевали многими в это время. Героиню ужа­

“Другая проза”                                                                           135

сает не то, что где-то, возможно, есть жизнь более богатая, сытая, разноцветная. Ее пессимизм вырастает из сознания, что “в самом главном, внутреннем механизме своем, она так же однообразно мерзопакостна, неизменно подла”.

М. Палей создает атмосферу заданности, унизительной неизменности судьбы, которая ведет человека только к смер­ ти. Социальное и экзистенциальное сливаются. Томительная, тягостная заведенность будней разрешается, как это ни пара­ доксально, смертью Аннушки. М. Палей находит удивительно емкую и точную формулу, соединяющую в себе обе стороны бытия: “Аннушка, даже отрытая в завалах государственных бумаг, ютилась там случайно, полузаконно, из милости...”, и только могила — “это задолго уготованное ей место было единственно законным”. Случайность жизни в обществе, со­ циуме —и предопределенность, “законность” смерти.

В отличие от Л. Петрушевской, у которой все черно и беспросветно, у М. Палей свет брезжит, но идет он Оттуда, и только смерть приносит покой душе. Вывод, далекий от оп­ тимизма. Но все-таки не надрывный, не апокалиптический. Смерть Мариной Палей воспринимается по-христиански —не как наказание, а как избавление.

Язык М. Палей лишен грубости, небрежности. Даже когда она передает псковский говор Аннушки или не всегда пра­ вильную речь Евгеши, это звучит изысканно. Безусловно, и “Евгеша и Аннушка”, и цикл рассказов из больничной жизни “День тополиного пуха” — это “натуральная” проза по пред­ мету изображения, по интересу к таким закоулкам жизни, ку­ да не ступала прежде нога писателя, по ракурсу видения на физиологическом уровне. Но М. Палей не эпатирует пошло­ стью своего слова, грубостью лексики. Даже о самом низмен­ ном она может сказать так, что если возникает неприятие, то изображаемого явления, а не изображающего слова.

“Натуральная” проза — проза физиологического, “тяже­ лого” реализма. Общей чертой произведений этой ветви “другой прозы” является интерес к изображению жизни в тех достаточно локализованных сферах, которые находятся на обочине, но концентрируют в себе в едва ли не предельном виде все то отрицательное в моральной, физической, эстети­ ческой действительности, что копилось десятилетиями в на­ шем социуме. Писатели “натуральной” прозы, изображая ни­ зовые или массово-обыденные типы сознания, отказываются от эстетического преображения их, максимально приближаясь

136                                                                                                                                                            ‘Другая проза3

к реальности.  Важным  сюжетообразующим  элементом  являет­ ся момент скандальности.

Почти во всех произведениях “натуралистов” финал — это смерть, выпадение из жизни. Но трагизмом такой финал не пронизан, хотя он пессимистичен. Уход из жизни трактуется как избавление от унижающей человеческое достоинство обы­ денности, как закономерный итог давящих социальных об­ стоятельств.

Особое значение имеет слово рассказчика. Даже там, где оно как бы силится подняться до размышления, все равно неотделимо от порождающей его среды, остается ее слепком. Оно собирательно, многоголосо, в нем находит отзвук то со­ стояние нравов, тот тип сознания, который можно назвать “сомнамбулическим”.

В первых произведениях “натуральной” прозы в начале перестроечного периода задачей было вторжение в прежде не бывшие объектом эстетического внимания сферы действи­ тельности, разоблачение и обнажение системы лжи и лицеме­ рия, утаивавших существование “беспредела”. Эта проза и образует так называемую “чернуху”.

Более поздние произведения адекватно отражают бессилие человека перед распадом общества, морали, личности, физио­ логию самого этого распада (Вяч. Казакевич “По ту сторону земли и неба”).

В целом “натуральная” проза —закономерное явление “дру­ гой” литературы, вышедшей из недр оппозиции официозу.

“Иронический авангард” — течение “другой прозы”, кото­ рое отталкивается от эстетики “молодежной”, “иронической” повести 60-х годов (В. Аксенов, Ф. Искандер, В. Войнович). Но если идти дальше, то генетически “иронический авангард” связан с традицией русской “утрированной прозы” (А. Си­ нявский), которая начинается с Гоголя и продолжается в творчестве К. Вагинова, Д. Хармса, Л. Добычина, отчасти М. Булгакова. Некоторые критики возводят “иронический авангард” к традиции В. Набокова (С. Чупринин,  В. Пота­ пов), находя общее в отношении к роли автора и к игровому характеру литературы.

В произведениях “иронического авангарда” можно выде­ лить типологические черты стиля. Это сознательная ориента­ ция на книжную традицию, игровая стихия, театрализованные формы повествования, зрелищность метафоры, пронизываю­ щая всю ткань произведения ирония. Конечно, это в основ­

‘Другая проза5                                                                           137

ном формальные признаки, но они связаны и с сущностными чертами прозы “иронического авангарда”.

Повести и рассказы “иронического авангарда” построены на анекдотических сюжетных коллизиях. Жизнь оказывается непридуманным анекдотом. Метаморфозы, происходящие в ней, кажутся порой фантастическими, но так зримо, так де­ тально, так живо передается их реальность, что не остается сомнения в том, что все это действительно было. Иронисты пытаются упорядочить абсурдность мира, задумываются над ее истоками. Они философствуют о наполненной парадокса­ ми жизни. Воссозданная ироническим пером действитель­ ность лишена святынь. Она распространяется во все стороны в пространстве, лишается границ: вокзал перерастает в город; коммуналка — в пространство страны. Образуется художест­ венный мир, параллельный и одновременный реальным от­ ношениям.

В прозе иронического авангарда сталкиваются бытовая и культурологическая линии, осуществляется то, что Н. Берков­ ский называл “бытологией в культурно-философском освеще­ нии” 1. Иронический авангард отталкивается от неприемлемой социальной, психологической, нравственной реальности с по­ ниманием своей неотделимости от времени, то есть включен­ ности не в эстетическую только, а в реальную действитель­ ность. Использование литературных реминисценций, моти­ вов, присущее “ироническому авангарду”, исходит из поло­ жения, что жизнь органически “литературна”, только “лите­ ратура — это чистовик, а жизнь — черновик, да еще не из “самых путных” (В. Пьецух), то есть жизнь первична.

Образ мира в прозе “иронического авангарда” строится на грани реальности, натурализма и гротеска. Вообще контраст между праздничностью игрового слова и “бескрылой бесплод­ ностью реальности”12 — существенная черта “иронического авангарда”. Абсурд, лежащий в основе прозы “иронического авангарда”, предельно реалистичен. И это отличает “ирони- стов” от Д. Хармса или К. Ваганова. “Органическая литера­ турность” жизненной ситуации подчеркивает несоответствие реальности тому, что знакомо из литературы. Классические литературные мотивы и сюжеты не переворачиваются, не па­ родируются намеренно авторами. Просто сама реальность по­

 

1 Берковский H. Мир, создаваемый литературой. М., 1989. 2 Липовецкий М. Свободы черная работа... С. 27.

138                                                                                                     ‘Другая проза”

рождает ситуации вроде бы сходные, но мельче, глупее, обы­ деннее, и эта обыденность глупости порождает авторскую иронию.

В изображаемой авторами действительности взятые на­ прокат литературные представления оказываются абсолютно неуместными и поневоле выступают в пародированном виде. Игровая манера “иронистов” травестирует часто страшные парадоксы, которые оплачиваются кровью, жизнью. Не пере­ ворачивая вертикальной шкалы ценностей, “иронисты” дела­ ют их относительными, аморфными.

“Иронический авангард” не ограничивается “фиксацией абсурдных коллизий и ситуаций... Он ставит вопрос о метафи­ зических корнях “смеха жизни” 1. Как всякое авангардное яв­ ление “иронический авангард” художественно осваивает именно те области бытия, которые “незримы, неосязаемы, неизрекаемы, но специфика искусства в том и состоит, что сама неизрекаемость должна быть изречена (а не сохранена в молчании), незримость должна быть показана (а не скрыта во мраке)”12. “Иронисты” через  культурные  коды  заставляют уви­ деть, что глубинные бытийные связи нарушены, нравствен­ ные нормы аморфны, истина, правда подвергнуты жестоким испытаниям и, не исключено, исчезли из обихода современ­ ного человека.

“Иронический авангард” — явление пограничное. Это как бы переход от модернистской через реализм к постмодернист­ ской литературе. Поэтому некоторые его черты (обращение к различным культурным слоям, цитатность), которые в сверну­ том состоянии имеются в поэтике течения, более откровенно проявляются и становятся существенными в постмодернизме.

Пограничность “иронического авангарда” обусловливает то, что часто произведения “иронистов” считают либо пост­ модернистскими, либо относят их к нетрадиционным формам реализма, например к “артистическому” реализму (М. Ли- повецкий). Существенным моментом в отграничении “ирони­ ческого авангарда” является то, что обращение к предшест­ вующим культурам носит факультативный характер, хотя го­ раздо более внутренний, чем в постмодернизме, более скры­ тый. Если автор-постмодернист выступает непосредственно

 

1Липовецкий М. Свободы черная работа... С. 29.