Роднянская И. Марс из бездны // Новый мир. 1993. № 4. С. 240.

70                                                                                         Неоклассическая проза

только кишлаки, вздыбливает горы, но и отбирает души и жизни людей.

В центре романа — солдат Глеб, который в армии потерял имя и становится Черепахой, Черепом или, как он сам себя называет, Корректировщиком. Глеб, стреляя на посту в дезер­ тиров, убил единственного друга, почти брата — Бориса, с ко­ торым вместе призывался, с которым были общие интересы и мечты. Имена святых мучеников Бориса и Глеба здесь не слу­ чайны. От них протягивается ниточка глубже в христианскую историю, к братьям Каину и Авелю. Первый братоубийца Ка­ ин навеки наложил печать на потомков рода своего. И эту печать несут все — вольные или невольные убийцы, кто под­ нимает оружие на другого. Каинова печать лежит на Глебе- Черепахе. Кроме убийства Бориса, на его совести гибель аф­ ганских кишлаков от снарядов, корректируемых Черепахой, стрельба по “духам”. Черепаху нельзя оправдать, но вряд ли можно и однозначно осудить. Он — щепка в водовороте вой­ ны, “уже никто не мог вырваться из этого потока и повернуть вспять”. Черепаха несет на себе бремя вины, которое посто­ янно давит на него, которое нельзя снять ни анашой, ни вод­ кой. Оправдывается эпиграф: “...и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью...” Даже во сне совесть Черепахи не может быть спокойна — вновь и вновь блуждает он, как по аду, по месту убийства Бориса, по равнине за полосатым шлагбаумом.

Глеб не сразу стал Черепахой. До призыва он, испытывая отвращение к Системе, пытался убежать от нее в собственный мир — странствовал по Северу и Уралу, читал восточных по­ этов, философов. В армии он пробует сопротивляться “дедов­ щине”, но постепенно смиряется, принимает сложившийся уклад, хотя и пытается найти какое-то свое, особое место в нем. То, что было непременным атрибутом его гражданской жизни — книга, словно отлучается от него. Он никак не мо­ жет взять книги в библиотеке. Он лишается поддержки, оста­ ется один перед всеми. Превращение Глеба в Черепаху (“при­ нявшего имя зверя”) неизбежно. Его может неприятно уди­ вить случайно увиденная сцена, когда Мухобой ни за что уда­ рил новобранца, но за собой он перестает замечать злые, не­ оправданные поступки. Грубость к старику-афганцу, предложившему ему чашку молока, уже не расценивается Че­ репахой как что-то безнравственное. Он уже не придет на помощь унижаемому, третируемому сотоварищами Захарке, отмахнется: “Почему я должен... Пускай и он сам выпутыва­

Неоклассическая проза                                                                   71

ется, как может. Пошли они все к черту”. Но он сам уже — эти “все”. Так же грабит лавки и магазинчики в афганском городке, хотя “особость” свою еще пытается сохранить: тащит не японский магнитофон, туфли или женское кружевное бе­ лье, а мешок изюма, старинный кинжал, курительную трубку и толстую книгу на арабском языке, да и это отдает ненасыт­ ному Мухобою. Так же, как все, присутствует молчаливым свидетелем при издевательствах над “нуристанцем” и прини­ мает от лейтенанта музыкальные часы, отобранные у плен­ ного.

Черепаха “подчиняется с такой легкостью, будто учился в школе лакеев”. И подчиняется стадному, коллективному. О. Ермаков не судит, не обвиняет героя. Он показывает всю сложность, запутанность и предопределенность его положе­ ния.

Уже сидя перед отправкой в Союз в Кабуле, Глеб видит новобранцев. И перед ним прокручивается сюжет двухгодич­ ной давности: вот его и рыжего Бориса отбирают в одну часть, вот Борис занимает ему место рядом с собой в вертоле­ те. И Глеб думает, что, если бы он отказался тогда лететь с ним, все было бы иначе, ничего бы не случилось. Но глубоко внутри себя он знает, что иначе не было бы. Не будет иначе и у этих короткостриженных мальчишек, летящих на его место в Город у Мраморной горы. Иначе быть не может, так как все связаны между собой знаком зверя. Это не какой-то конкрет­ ный предмет, не красная звездочка на солдатской фуражке. Знак зверя лежит на всех воюющих — и советских, и афган­ цах. Знак зверя — это ненависть и зло, завладевающие людь­ ми, заставляющие убивать себе подобных, мстить за убитых, ощущая торжество победителей, и убивать снова. “Мы мо­ жем... все, все, все... Мы вправе казнить убийц своих товари­ щей. Спихнуть под танк. Или просто всадить очередь в голо­ ву... Все, что угодно...” Ненависть, рожденная в первом бою, имевшая конкретную цель — “духов”, может стать просто не­ навистью —абстрактной, никому конкретно не адресованной, но каждый раз при вспышке находящей точку приложения. Не всегда адресатом оказывается враг. Это может быть и брат, друг, как случилось у Глеба. Ненависть зрела в душе Черепа­ хи, накапливалась, как яд той змеи, которой завидует Глеб. “Хорошо всегда иметь под языком несколько этих росинок. И чтобы знали все, что они есть под твоим языком. Хорошо

72                                                                                         Неоклассическая проза

быть эфой с шуршащими серебристыми чешуйками на боках, или змеей с гремучим хвостом, или коброй с капюшоном”. И таким жалом, превращающим человека в змею (знак зверя), становится для Глеба автомат, дуло которого “с силой вы- цыкнуло алый жгучий яд”. Ненависть Глеба по роковой слу­ чайности (или Божье Провидение?) ударяет в того, кто отка­ зался принимать этику ненависти, кто не хотел убивать, не хотел подчиняться знаку зверя.

В романе “Знак зверя” О. Ермаков, как и в “афганских” рассказах, воссоздает страшные реалии быта войны: воровство и мародерство, “дедовщину”, казарменные привычки, “косячки” с анашой, мутный спирт, вшей, оторванные ко­ нечности, перебитый, с торчащей костью нос, грязные бинты, таз с кровавыми кусками ваты. Писатель немногими, но зри­ мыми деталями-знаками вводит в социальное и политическое пространство Системы “позднего Брежнева”. Это пространст­ во включает “портреты моложавых мужчин преклонного воз­ раста”, лакировку перед приездом “какого-нибудь ревизора с лампасами”, особистов, которые чутко прислушиваются ко всем разговорам даже в новогоднем застолье. Социально- политическая картина Города проецируется на всю Систему: “Город отчаянно наводит румяна и пудрится, как старая по­ желтевшая дева перед визитом последнего жениха. Во всем что-то неизлечимо гоголевское”.

О. Ермаков сопрягает конкретное, современное с вечным, локальное — с надмирным и всеобщим. И военный лагерь у Мраморной горы — это “город”, солдаты — “жители”, эле­ ментарная инфекционная желтуха становится универсальной “болезнью”. Саранча, тучей надвинувшаяся на Город, вос­ принимается как материализация апокалиптического проро­ чества. Река, за которой долгожданный Советский Союз,—это не просто река, это Стикс — граница между мертвыми и живы­ ми. Роман О. Ермакова, достоверный в деталях, точный в бы­ товой конкретике, наполнен библейскими аллюзиями, пере­ водящими его из произведений о войне в разряд произве­ дений о Мире, то есть Бытии.

Конкретно-бытовое и библейски-мифологическое вклю­ чаются и в метафорическую систему романа. Вполне земная медсестра воспаленным сознанием привыкшего к смертям хирурга воспринимается как жуткий символ — Смерть с ме­ таллической косой в руках. “Тот, кто сопровождал меня, ска­ зал: а это наша прелестная Сестра-с-косой, и, когда он это

Неоклассическая проза                                                                   73

сказал, где-то обронили металлическую вещь, и она, упав в таз или ванночку, зазвенела. —С чем? —переспросил я. —С ко­ сой, — повторил он, и мы пошли дальше, и только на следую­ щий день я понял, о чем шла речь,—я увидел Сестру без кол­ пака”. Но метафора, возникшая у хирурга, реализуется: каждого, кто влюблялся в Сестру, скоро настигала реальная смерть.

Метафоричен и хронотоп романа — “перебинтованное и пронизанное временем пространство”. Действие происходит в зыбком, “мокром перебинтованном пространстве с сочив­ шимся солнцем”. Метафоры рождаются из ощущения челове­ ка на войне. Поэтому “небо слепое”, снег — “мраморный лег­ кий прах”, сугробы — снежные гробы, солнце краснеет, как “разбитая голова всадника”, а над баней висит “худой гро­ моздкий Лебедь, распятый у Млечного пути”. Пространство бесконечно, как бесконечна равнина, на которой Глеб убил Бориса и которая постоянно возникает в его сновидениях. Ограниченность пространства горами или рекой — мираж. За горами все то же: “И вот: дорога, все кричит, горит и погиба­ ет. Все напрасно. И вот еще одна дорога, и другая колонна, и другие люди со знаком на лицах, и снова кровь, огонь и крик,— и все напрасно. И вот иные земли и иные люди с иными именами, с иным языком, но с тем же знаком на ли­ цах, и снова грохот, блеск, стон”. И за рекой, которая отделя­ ет живых от мертвых, пространство продлевается, ибо “кто-то и там будет знать”, что было здесь.

Время в романном хронотопе тоже бесконечно. “Все вре­

мена года одинаково кошмарны, все кажутся бесконечными, как и любая минута, днем и ночью, во сне и наяву5’1. Беско­ нечно ожидание: отдыха, боя, дембеля, вертолета. Время сю­ жетное врастает во время мифологическое, раздвигается в библейскую историю: “И высота: тысячи и миллионы свето­ вых лет”.

Финал романа вряд ли дает возможность однозначной трактовки. Раздвоение героя — один улетает на самолете в Союз, за реку, другой новобранец втискивается в вертолет, летящий к Городу у Мраморной,—можно рассматривать и как мифическое круговращение, и как конкретное ощущение. Новобранец, повторяющий судьбу Черепахи,— это символ бесконечности бессмысленного братоубийства. Но если Глеб