Липовецкий М. Парадокс о горе и туннеле // Литературная газета       1992. № 24.

Липовецкий М. Свободы черная работа // Вопросы литературы. 1989. № 9. С. И. 3Чупринин С. Ситуация/ / Взгляд. Вып. 3. М., 1991. С. 43.

116                                                                                                      ‘Другая проза’

ской и постсоветской действительности, которые предстают как вечные и неизменные условия существования человека, сформированного предшествующими десятилетиями. Про­ странство у “других” прозаиков всегда реально. Хронотоп, характерный для “другой прозы”,— это мнимое, условное время в локализованном пространстве.

Разные произведения “другой прозы” объединены общей типологической чертой —отрицающим по отношению к литера­ туре официоза пафосом. В основе “альтернативной” эстетики лежало стремление противопоставить оптимистической кон­ цепции отражения внешнего мира концепцию фиксации глу­ бокого кризиса и его, и внутреннего, личного мира человека.

В конгломерате разнородных явлений, каковые представ­ лены “другой прозой”, можно выделить три течения: “историческое”, “натуральное” и “иронический авангард”. Это деление довольно условно, так как исторический ракурс при­ сущ и произведениям, не входящим в “историческую” прозу, а ироническое отношение к действительности вообще своеоб­ разная примета всей “другой прозы”.

Разделение “другой прозы” на “историческую”, “натураль­ ную” и “иронический авангард” удобно при анализе художест­ венной специфики произведений и соответствует внутренней логике литературной ситуации.

“Историческое” течение — это попытка литературы взгля­ нуть на события истории, которые прежде имели отчетливо однозначную политическую оценку, незашоренными глазами. Нестандартность, необычность ракурса позволяет глубже по­ нять исторический факт, порой и переоценить его.

В центре “исторических” повестей —человек, судьба кото­ рого исторична, но не в пафосном смысле. Она неразрывно связана с перипетиями существования советского государства. Это человек, имеющий историю страны как свое собственное прошлое. В этом смысле произведения “исторического” тече­ ния генетически связаны с романами и повестями Ю. Дом­ бровского, Ю. Трифонова, В. Гроссмана, герои которых свою жизнь поверяли историей.

Но в отличие от традиционного реализма “историческая” проза исследует феномен советского человека с точки зрения общегуманистической, а не социальной или политической.

В “исторической” прозе, как и во всей “другой прозе”, концепция истории — это цепь случайностей, которые воз­ действуют на жизнь человека, изменяя ее в корне. Причем сцепление случайностей может создавать совершенно фанта­

'Другая проза”                                                                           117

стические комбинации, казалось бы, невозможные в жизни и тем не менее абсолютно реалистические. То есть “истори­ ческая” проза черпает фантастическое из самой общественной жизни, обнажая ее и сопрягая с жизнью отдельного человека.

В “фантастическом повествовании” (таков подзаголовок) М. Кураева “Капитан Дикштейн” события Кронштадтского мятежа (само название “мятеж”, как окрестили восстание авторы “Краткой истории ВКП(б)”, уже носило негативный оттенок) показаны изнутри, с точки зрения его участников. Оказалось, что события в Кронштадте были не “вылазкой ку­ лацко-эсеровских элементов”, а трагедией, в которой против мятежных матросов шли по льду Кронштадтского залива та­ кие же “братишки”, вынужденные  убивать, расстреливать. М. Кураев отметает сложившийся стереотип: “кто не крас­ ный, тот белый”. Для него есть люди, есть человек, есть “отведенное ему во всемирной истории место” и “судьбу од­ ного человека проследить и описать куда трудней, чем исто­ рию государства, города или знаменитого корабля”.

Эпиграф из “Мертвых душ” “Зато какая глушь и какой за­ коулок!” отсылает к Гоголю. Гоголевские мотивы откликаются в изображении “маленького человека”, “песчинки истории”. Этот человек живет в Гатчине, которая в 60-х годах (о кото­ рых идет речь) действительно “закоулок”, “обочина истории”, где “господствует по преимуществу страдательное и созерца­ тельное отношение к исторической действительности, никем не описанной”.

М. Кураев сопрягает в пространстве повести мелкие под­ робности быта и грандиозные исторические события, и при этом одно не заслоняется другим, а существует рядом. Жизнь “маленького” человека писатель равнополагает жизни госу­ дарства: “... размеренным царственным шагом ступали куран­ ты истории... сыпался и сыпался мелкий песок судеб в бес­ шумных часах вечности ”

В повести приводятся достоверные факты из истории Гат­ чины, но не это определяет историчность произведения. Не­ сколькими штрихами, экспрессивными мазками М. Кураев рисует картину возвышения и падения Гатчины, ее медлен­ ного обветшания. В ней отразились и переломные моменты “большой” истории, и этапы жизни отдельного человека, его “малая история”. “Где как не здесь Великая Империя обна­ руживает свое сокровенное существо, где как не здесь видны незримые из других мест нити, прямо соединившие самую

118                                                                                                     'Другая проза1

верхнюю точку, расположенную, быть может, на вершине креста, венчающего корону, с неразличимой точкой где- нибудь на прохудившихся подметках распоследнего поддан­ ного империи?”

Гоголевская “Шинель”, дух Акакия Акакиевича витает в полунищенском быту героя повести. Писатель медленно и подробно описывает процесс мытья бутылок из-под олифы, одежду Игоря Ивановича, которая состояла из время от вре­ мени сменяющих друг друга старенького пальто, куртки, сши­ той из флотской шинели, и ватника — любимой одежды ге­ роя. Любимой потому, что однажды его жена Настя, выглянув в окно, вдруг увидела “его узкое лицо с глубокими продоль­ ными морщинами на впалых щеках, высокий лоб, переходя­ щий в обширную лысину, сосредоточенный взгляд, обращен­ ный в себя, строгую складку узких губ” и сказала в шутку: “Ты у меня прямо профессор кислых щей”. Это так глубоко поразило Игоря Ивановича, что он стал надевать ватник, на­ деясь еще раз услышать “профессора”. “Профессор в ватни­ ке” — очень сильный образ. За ним стоит и грустный юмор нереализованных возможностей, и намек на судьбы многих интеллигентов и ученых, сменивших костюмы на ватники, а кабинеты — на лагерные бараки. Это образ-знак в истории народа.

М. Кураев создает ощущение серьезности копеечных под­ счетов (хватит или не хватит на несколько бутылок пива по случаю приезда племянника) тем, что через них проступает судьба и история. Писатель в противовес герою официоза по­ казывает “неканонического” героя, которого, как бы незна­ чительны для большой истории ни были его страсти, нельзя вычеркивать из этой истории.

Писатель из современности героя обращается к чрезвы­ чайному событию в его жизни, перевернувшему всю судьбу. Оказывается, что капитан Игорь Иванович Дикштейн — вовсе не Дикштейн. М. Кураев создает не детектив, а живописует фантастику реальности. “Где же еще прикажете искать фанта­ стических героев и фантастические события, как не в черных дырах истории, поглотивших, надо полагать, не одного любо­ пытствующего, нерасчетливо заглянувшего за край!”

Постепенно раскрывается история героя, перемешанная, замешанная на истории государства.

На линкоре “Севастополь” служил студент, сторонящийся всякой политики, Игорь Дикштейн. Рядом с ним кочегарил

‘Другая проза”                                                                           119

матрос, и имени-то в повести не имеющий, просто Чубатый, вся заслуга которого перед мятежом состояла в том, что он дерзко освистал в четыре пальца большевистского оратора. Но во время волнений он за бравый вид был одарен в числе ак­ тивных участников серебряным рублем. Когда мятеж был по­ давлен, всех владельцев этих рублей решено было пустить в расход.

М. Кураев воссоздает абсурд реальности, когда, наклады- ваясь одна на другую, случайности фантастически изменяют жизнь и судьбу человека. Заснувший Чубатый не слышал, как выкликали его фамилию, чтобы вести на расстрел. Конвоиру было все равно, кого расстрелять, совпадало бы количест­ во. И он тащит первого попавшегося, благо и сапоги у того на ногах очень уж приглянулись конвоиру — можно будет по­ пользоваться. Этим первым оказывается недоучившийся сту­ дент Дикштейн. Так жизнь совершает поистине фантастиче­ ский выверт — Чубатому ничего не остается, как назваться Дикштейном, в то время как реальный Дикштейн погибает под именем Чубатого.

Происходят фантасмагорические трансформации. Реаль­

ного Дикштейна нет, он расстрелян, но существует его имя. Нет настоящего имени у Чубатого. Потеряв имя, он потерял возможность жить своей, прежней, настоящей жизнью. Он теперь вынужден жить так, как, по его мнению, мог бы жить реальный Игорь Иванович. “Герой повести жил какой-то третьей жизнью: не своей (опасно!) и не чужой (недости­ жимо!), а какого-то нового человека, почти незаметного, как бы утончившегося в желании занять наименьшее место, но все равно живого и по-своему даже прекрасного!” 1

Почти все критики, писавшие о “Капитане Дикштейне”, отмечают гоголевский дух, наполняющий пространство повес­ ти. К Гоголю отсылает и эпиграф из “Мертвых душ”. В судьбе капитана Дикштейна прочитываются мотивы не только

“Шинели”, но и “Носа”. В Игоре Ивановиче Дикштейне как бы совмещаются два человека.

Неожиданная, нелепая смерть Игоря Ивановича, гак и не отпраздновавшего приезд племянника, разрывает условность его, лично его существования. Но сколько фантастической условности в нашей истории, в нашем бытии! Через судьбу героя — “мелкой песчинки в бесшумных часах вечности”