Светов Ф. Отверзи ми двери. С. 48.

54                                                                                          Неоклассическая проза

шения. В роли искусителя в романе выступает Костя. Костя отрицает современную церковь, в каждом священнослужителе видит сексота. Он подбирает факты, порочащие церковь. Его путаные, противоречивые толкования истории религии несут разлад и сомнения. Недаром перед каждой встречей с Костей Лев Ильич чувствует запах сырости и гнили, словно знак дья­ вольского присутствия. Не случайно то ли наяву, то ли в рас­ строенном воображении героя в облике Кости, явственно вы­ ступают приметы дьявола: “Лев Ильич увидел, что глаза у него разные: левый чуть косил, был темным, а правый по­ светлей”, “У Кости на штанах — ноги по-прежнему перепле­ тены перед стулом — обозначилась клетка”, “Костя опять си­ дел верхом на стуле, подмигивая косым глазом, губы у него раздвинулись в блудливой ухмылке, под усами зуб блеснул тусклым золотом... “Вроде не было у него золотого зуба?” — успел подумать Лев Ильич”. Своим скепсисом и отрицанием Костя вносит сумятицу в душу героя. Проповедуя Церковь Святых, он хочет отвратить Льва Ильича от существующей церкви и, в конечном счете, от православия.

Лев Ильич все воспринимает обнаженной душой, каждое слово Библии обращает на себя. Он необычайно взволнован рассказом о предательстве Петра, трижды отрекшегося от Господа. Лев Ильич тоже трижды оказывается на грани отре­ чения, и каждый раз Костин соблазн побеждается словом любви и терпения отца Кирилла, трогательной заботой и ми­ лосердием Маши. Герою важно не просто принять веру, но проникнуться ею, раствориться в ней. Он идет от внешнего постижения Церкви к ее приятию в себя, в свою душу. По­ этому так высоки требования Льва Ильича к тем, кто причас­ тен к Церкви, поэтому его нравственный максимализм на­ правлен прежде всего на отца Кирилла и старого священника Обыденской церкви.

Метафорой современного состояния Церкви и своего соб­ ственного Льву Ильичу представляется картина, на которой изображена падающая церковь. “... передней стены не было, купол с крестом, горящим сейчас в солнечных лучах... Но она падала, падала, и уже тот крен немыслимым стал. И все пада­ ло, покосилось: клирос, алтарь с распахнутыми Царскими врагами, иконостас над ними, а еще выше, в темноте, под куполом —угадываемое распятие,— все падало вместе с рушив­ шимся храмом... Но он не был пустым... В храме был кто-то, кто непостижимым образом удерживал церковь, которая па­

Неоклассическая проза                                                                   55

дала, не могла не упасть. Он был большим, в половину цер­ ковной стены, прозрачный — не человек, не птица. И крылья в полтора раза больше — живые, нежные, теплые, упершиеся в стены... И было несомненно, что вот-вот он снова исчезнет в струящемся солнечном свете, растворится в нем, пройдет сквозь стену, но удержит церковь, выровняет немыслимый крен”.

Чтобы с чистой душой прийти к Богу, Льву Ильичу нужно многое переосмыслить. Прежде всего — собственную жизнь. Лев Ильич с ужасом думает о той лжи, которая семнадцать лет царствовала в их семье, о собственной трусости и мелких предательствах, которые он совершал по отношению к жене Любе, к самому себе, к женщинам, которых когда-то обнаде­ жил и оставил. Поэтому он чувствует собственную вину за несложившиеся судьбы Тани и ее сестры Лиды, дочери Нади.

Льву Ильичу нужно понять трагическое прошлое России — единственной его Родины. Как русский интеллигент герой мучительно переживает бытовой национализм и шовинизм. Как еврей Лев Ильич страдает за вину своего народа, чьи представители сыграли кровавую роль в русской истории. Пи­ сатель не щадит героя, бросая его в гущу крайних идеологиче­ ских воззрений. Сразу за встречей с русским антисемитом Ва­ сей идет сцена посещения сиониста Володи.

Ненависть Васи к евреям питается варварскими слухами о крови младенцев, на которой якобы замешивают мацу на Пасху, бытовыми скандалами, собственной творческой несо­ стоятельностью и ущербностью. Но если антисемитизм Васи объясним недостаточным умственным и духовным развитием, то как объяснить ненависть профессора, историка культуры Саши — человека с родовыми интеллигентскими традициями, который перечитал сотни исторических книг и документов, но из всех выуживал то, что унижает и уничтожает евреев. Льву Ильичу одинаково противны и утонченный юдофоб, и практичный сионист. Он недаром замечает, что и Саша, и Володя часто употребляют одно и то же словечко — “в прин­ ципе”. Саша предлагает оскопить всех евреев; Володя хочет собрать всех в одно государство, вооружить, чтобы убивать своих врагов. Оголтелый национализм одного и другого пита­ ется не столько любовью к своему народу, сколько ненави­ стью к другому.

Еврей по национальности, русский по мирочувствованию, Лев Ильич пытается понять истоки национализма. “Не будем

56                                                                                         Неоклассическая проза

считать, чьей крови больше пролилось —только захлебнемся... Я знаю, что я русский, связан с этой землей своей кровью, могилами. Не могу без нее дышать. И ей нужен каждый лю­ бящий ее человек, ее несчастной, залитой кровью Церкви, культуре, которая прорастает сквозь асфальт. Как же я могу уехать сражаться за всего лишь экзотическое для меня госу­ дарство?”

Лев Ильич корнями врос в русскую землю. Потому он не может понять самих же русских, таких, как самиздатчик Ми­ тя, которые обливают грязью свою страну. Его удивляет, что весь пафос борьбы подобных диссидентов сводится к обличе­ нию, замешан на ненависти. “Я у кого-то прочитал... как у нас либералы или революционеры, так обязательно Россию ненавидят, и не просто ненавидят, а со злорадством, сладост­ растием, будто он и не русский — иностранец.... Ну ради чего тогда ваш либерализм, жертвенность, неужто всего лишь, чтоб мерзость выискивать да за это на костер идти? Либерализм подразумевает, так сказать, исправление во имя чего-то, не во имя ненависти. Чтоб исправить — любить нужно”. Ф. Светов диссидентство изображает далеко не светлыми красками. Он показывает и различные истоки движения, и несходные цели, и разные мотивы, движущие людьми, часто не бескорыстные. Лев Ильич диссидентство воспринимает с позиций христиа­ нина, для которого истина заключается в вере и любви. Он близок в этом Косте, который в споре с Митей говорит: "Борьба ваша не за истину, а лишь за улучшение условий су­ ществования, своего в том числе, да за право заниматься лю­ бимой деятельностью”. Лев Ильич считает, что человек дол­ жен обратиться К себе, к своей душе, ее совершенствовать.

Лев Ильич пытается осмыслить и Освенцим, и ГУЛАГ, и "дело врачей-отравителей”. Он стремится понять, почему са­ мые кровавые и страшные дела в революции делали еврей­ ские мальчики с маузерами и красными бантами. Его раз­ мышления мучительны, вызывают страдания, но он хочет разобраться, хочет правды и ясности. От ищет истоки сего­ дняшних трагедий в библейской истории, хочет объяснить смысл богоизбранности и —вместе —изгнанничества евреев.

Ф. Светов отразил в романе большой спектр идеологиче­ ских конфликтов, проведя их не только через размышления, но и через судьбы героев, окрасив их светом христианского понимания. В психологическое повествование о религиозных переживаниях и духовных поисках вторгается внешняя жизнь:

Неоклассическая проза                                                                   57

то рассказом Маши о свекре — бывшем лагернике, который остался служить в охране; то похоронами дяди Яши —чекиста в прошлом, затем репрессированного, ополоумевшего от по­ стоянной мысли, что его подслушивают и преследуют; то ис­ торией жизни воспитанного чужим мужиком сына убитого священника отца Кирилла. Кажется, что сюжет, построенный на случайных совпадениях, просто литературен. Но в концеп­ ции “православной веры случай — это Божий Промысел”. Именно так объясняет многочисленные знаки и перекрещи­ вания судеб герой романа. Не случайно, а по Божьему Про­ мыслу встречаются в вагоне Лев Ильич, Вера и Костя, кото­ рый потом постоянно будет появляться в те минуты, когда сомнение закрадывается в душу героя. Не случайно в купе заглядывает нищая старуха с девочкой и оказывается из тех мест, где был расстрелян дед Веры — священник Никонов. В самом начале романа Лев Ильич подает милостыню этой старухе с внучкой, а в самом конце, когда он, избитый, обор­ ванный, сидит, прислонившись к церковной ограде, именно эта женщина, проходя мимо и не узнав его, бросит в шапку от своего подаяния. Так кольцевая композиция позволяет со­ единить начало и конец идеей всепрощения и воздаяния каж­ дому по вере его.

Ф. Светов написал роман о сложнейшем, тернистом пути человека к Богу, о тех испытаниях, которые предстоят ему. Главный мотив произведения в его религиозно-нравственной концепции — это мотив покаяния. Недаром название романа — усеченное начало молитвы “Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавчс”. И еще — в сюжетных перипетиях, в судьбах ге­ роев показаны три пути в мире, как было три пути от Тайной Вечери: “путь Христа — страдания, смерть и воскресение, путь его учеников —заснувших в Гефсимании, и путь Иуды — предавшего и погибшего”. Через страдание, смертельные муки приходит к воскресению душа Льва Ильича, обретшего веру.

Религиозная тема в русской прозе связана прежде всего с православием. Направленность такой прозы определилась достаточно четко по нескольким линиям: дидактико- просветительская, знакомящая с бытом и обычаями церкви, демонстрирующая мысль о необходимости веры; этико­ философская, толкующая положения и смысл Библейских сказаний и образов; экзистенциальная, показывающая рели­

58                                                                                         Неоклассическая проза

гиозность как неотъемлемое качество русского характера и в связи с этим —путь от неверия к Вере.

Неоклассическая, реалистическая по своей манере проза второй половины 80-х—начала 90-х годов может питаться из разных классических источников. Реализм оказывается неис­ черпаемым, демонстрируя многообразие интонаций и тональ­ ностей. В начале 90-х годов появились произведения ярко вы­ раженного сентиментального характера — “Дружбы нежное волненье” М. Кураева, “Здравствуй, князь!” А. Варламова, “Усыпальница без праха. Записки сентиментального созерца­ теля” Л. Бежина. Появление реалистических повестей, обра­ щенных к сфере чувств, чистота, нежность, искренность кото­ рых образуют их нравственный пафос, связано с бунинско- тургеневской традицией. Сентиментальные повести написаны ясным, прозрачным языком. Они пронизаны нравственным максимализмом, верой, духовностью. По форме это могут быть записки, истории из прошлого, воспоминания юности.

“Здравствуй, князь!” А. Варламова имеет подзаголовок “Сентиментальная история”. Это действительно история та­ лантливого провинциала Саввушки, вырастающая из сенти­ ментальной, чистой, в духе “Бедной Лизы” Карамзина, исто­ рии любви его матери Таси к заезжему московскому студенту.

Не торопясь, но и не затягиваясь катится повествование о том, как рос и формировался Саввушка, что и кого любил, о чем мечтал. Проясняется его характер, где определяющими чертами была повышенная тяга к справедливости, “вечная, одновременно пагубная и спасительная для русского челове­ ка”, решительность, простодушие, страсть к познанию.

А. Варламов пишет очень конкретно, вводя в повествова­ ние многочисленные детали и приметы времени. Щедро рас­ сыпанные в пространстве повести, они позволяют объемно, полно представить уже далекое начало шестидесятых годов, когда только-только “раскрепостили” крестьян и стали выда­ вать им паспорта. Один лишь штрих, одна строчка в тексте, но через нее встает изломанная, пошедшая не по тому руслу судьба. Тася “сама когда-то мечтала в институте учиться, и учительница школьная ей советовала: поезжай, тебе надо учиться. Но из деревни как уедешь? А когда стали давать пас­ порта, уж все позабыла и застеснялась ехать позориться. И... стала Тася обыкновенной поварихой”.

Время устанавливается очень точно по тем приметам, ко­ торые стали своеобразными знаками. Портрет “справед­

Неоклассическая проза                                                                                             59

ливейшего на земле человека — бородатого красавца Че Гева­ ры, сложившего буйную голову в боливийской сельве”, — вися­ щий на стене у Саввушки,—не только определитель эпохи, но и способ характеристики героя. Саввушка мечтал о борьбе, о подвиге, о судьбе революционера-интернационалиста. В нем формировалось чувство чести, справедливости, свободолюбия даже в той атмосфере, которая его окружала и о которой ав­ тор иронически говорит: “Воркугинская жизнь, где общество свободы и справедливости, как повсюду в родной стране, было давно построено, наводила на него тоску”.

Знаками времени являются названия упоминаемых книг — “Чистый понедельник”, “Мастер и Маргарита”. А время при­ езда Саввушки в Москву можно определить абсолютно точно по указанию на “модного в ту пору “Альтиста Данилова” — это 1981 год.

История жизни Саввушки теснейшим образом переплета­ ется с историей страны. Вернее было бы сказать, что жизнь героя разворачивается на фоне важных для страны, но данных отдельными штрихами событий.

Саввушка становится завсегдатаем московских кухонь — своеобразного символа     свободомыслия                      позднебрежневских времен. Он читает самиздат — Солженицына, Зиновьева, Са­ харова, Шафаревича, “одного якобы опального историка, чье имя и называть-то не хочется”.

А. Варламов одинаково ироничен и в отношении офици­ альной идеологии (“воркутинское общество свободы и спра­ ведливости”), и в оценке диссидентов (“делать они ничего

не делали, но смаковали новые анекдоты и почитали себя людьми среди совдеповского быдла”). Он намеренно внедцео- логичен — его интересует только жизнь и чувства героя, его любовь к Ольге—Мальвине. Вторжение же политики, истории до некоторых пор — досадный, но необходимый для полно­ кровного изображения Саввушки фон. Это соответствует и самоощущению Саввушки: брежневские времена затрагивают его только по касательной.

Саввушка хотел любить, заниматься наукой. Но после смерти “орденоносного символа” к власти пришли “органы”. И пусть это был очень короткий период, но он-то и изменил сентиментальную историю. Попавшись на хранении запре­ щенной литературы, Саввушка оказался на примете у этих самых “органов”, представителем которых служит на филоло­ гическом факультете (какой абсурд!) “инженер”. До некого-

60                                                                                         Неоклассическая проза

рых пор Саввушку не трогают, не заставляют “стучать”. На­ оборот, даже помогают найти работу, квартиру, рекомендуют в аспирантуру. Но отнюдь не бессребреники работают в небе­ зызвестном учреждении. Наступает момент, когда они тре­ буют плату.

У А. Варламова история Саввушки вытекает из истории “бедной Таси” и пересекается с историей его отца — застен­ чивого студента Тёмы, а ныне декана филологического фа­ культета Московского университета. Писатель спокойный, уравновешенный по манере повествования, А. Варламов тем не менее создает прозу внутренне напряженную, драматич­ ную.

Артем Михайлович —образ настолько живой, пластичный, психологически точный, что кажется, будто списан с натуры. От светлого мальчика Тёмы, чьи “были помыслы чисты”, он проходит путь мелких компромиссов, уступок, невольных предательств, чтобы в конце концов, став деканом, испыты­ вать унизительную зависимость от филфаковского “инженера”, с которым “он должен был сверять все свои шаги”.

А. Варламов показывает, как велика дистанция между чис­ тыми помыслами и чистыми поступками. Причем Артем Ми­ хайлович не совершает ничего дурного, но он что-то недого­ ворил — струсил, когда-то не дал отпор “инженеру”, ради карьеры вступил в партию, что послужило причиной разрыва с его учителем Барятиным. В результате вырисовывается об­ раз человека в общем хорошего, но трусоватого, замкнутого на своих интересах. Только отказ Саввушки “инженеру” за­ ставляет и Артема Михайловича совершить поступок —уйти с должности декана.

Саввушка — гармоничная, цельная личность. Романтиче­ ские идеалы юности переросли в твердые убеждения, дали основу понятиям чести и достоинства. Немалую роль  в этом сыграл старый русский интеллигент, замечательный ученый профессор Барятин. Он стал духовным отцом Сав­ вушки. В судьбе Барятина отразилась целая эпоха. Граф, он после революции оказался в эмиграции. В 1946 году, “поверив Сталину, в числе немногих безумцев вернулся из эмиграции на родину, за что и удостоился чести строить железную до­ рогу на Воркуту”. Крупнейший специалист по древнерусской словесности, Барятин не диссидентствовал, не протестовал. Он жил в богатом мире литературы, в своей — им созданной —

Неоклассическая проза                                                                   61

атмосфере чести, благородства, совестливости. К нему в се­ минар приходили талантливые ребята, и Барятин вводил их в свой мир, учил не только мыслить, работать, но главное — незаметно, исподволь выращивал в них те качества, которые отличали подлинно русского интеллигента от “образованна” нового времени. Зерна, брошенные старым ученым, не про­ падали. Он выращивал честных и достойных людей, не иду­ щих на сделки с совестью. Ученики Барятина были разброса­ ны по маленьким русским городкам, работали в школах, музеях, растя уже своих учеников на кодексе чести, препо­ данном профессором. Даже смерть Барятина послужила толч­ ком к достойным поступкам и Саввушки, и Артема Михайло­ вича.

Начавшись с событий в Белозерске, сентиментальная ис­ тория о чистом и честном человеке завершается там же: Сав- вушка приезжает в город юности его матери, где, как ему ви­ дится, будет славная, как в пушкинской сказке, жизнь.

В повести “Здравствуй, князь!” сильны переклички со “Сказкой о царе Салтане” А. Пушкина. Это не только прямое цитирование, но “дело тут именно в присутствии Пушкина как истинно мировой души. Повесть проникнута ощущени­ ем пушкинской гармоничности, борения сил света и тьмы” 1. И завершается она по-пушкински светлой, оптими­ стической концовкой: “Из воды поднимутся на берег богаты­ ри и чей-то нежный голос скажет ему: “Здравствуй, князь ты мой прекрасный!”

Повесть А. Варламова — несомненно “сентиментальная история”. Но сентиментальность ее нового качества. Изобра­ жение единичной, частной личности в ее внутренней сущно­ сти, характерное для сентиментализма, в ее повседневности корректируется вторжением внешней — общественной жизни. Идилличность, смягченность противоречий, преувеличенность чувств, присущие сентиментальным произведениям, не свой­ ственны повести “Здравствуй, князь!” Но отчетливо проявля­ ется культ духовной личности, внутренний мир которой нрав­ ственно совершенен, порывы и стремления идеальны в мо­ ральном отношении, чувства выражены открыто и прямо.

В реалистической прозе  90-х годов видна еще одна  тен­

денция — романтическая: как бы тяжела и грязна ни  была

 

Щеглова Е. Мелодия человечности // Вопросы литературы. 1995. III. С. 86.

62                                                                                         Неоклассическая проза

изображаемая жизнь, она все равно прекрасна, все равно в основе ее лежит стремление к воле и неукротимое буйство характера. Эта тенденция связана с традицией раннего Горь­ кого. Ее продолжателем в современной литературе является И. Митрофанов. Его повести “Цыганское счастье”, “Водолей над Одессой”, “Бондарь Грек” объединены не только местом действия —вольный, благодатный Юг, но и концепцией героя — человека свободолюбивого, стихийно-неудержимого, способ­ ного на неординарные поступки ради любви.

И. Митрофанов ориентируется на сказ, то окрашенный одесским колоритным юмором (“Водолей над Одессой”), то приобретающий форму цыганского речитатива-уговора (“Цыганское счастье”). Сама поэтика сказа выступает средст­ вом характеристики героя. Писатель точен в деталях, немно­ гочисленных, но ярких, броских. Несмотря на то, что повести носят сказовый характер, они сюжетны. Сюжет выстраивается ретроспективно, рассказчик как бы проживает еще раз то, что уже пережил. Потому повествование переполнено чувствами, эмоциональное напряжение держится от начала до конца.

Повести И. Митрофанова —о необыкновенной любви, ок­ рыляющей человека, но и обрекающей на безрассудство. Что­ бы спасти любимого, готова на воровство, унижение, подкуп непокорная, вольная цыганка Сабина. Оберегая любимую, над которой черной тенью навис сумасшедший отец, совершает убийство Семен Ставраки — добродушный, с удивительным чувством юмора здоровяк-водолаз. Ради любви герои способ­ ны и на подвиг, и на злодейство. Люди гордые, свободные, независимые, они готовы отдать все любимому человеку, рас­ твориться в нем. Им хочется быть выше. Лучше, чем они есть. Это действительно романтическая трактовка любви.

И. Митрофанов создает в своих повестях тип романтиче­ ского героя — человека внутренне честного, не способного жить по двойной морали, открытого, смелого. Цыганка Саби­ на, с детства приученная к воровству, честнее и благороднее, чем директор пекарни Два Степана или Ветеран, которые по­ стоянно “берут” масло, муку, сахар, а когда Сабина взяла од­ ну буханку хлеба, чтобы накормить голодного Богдана, они созвали собрание, говорили о чести и честности, они — повя­ занные между собой воры. Больше всего ненавистны митро- фановским героям ложь и несправедливость. В самых отчаян­ ных ситуациях и Сабина, и Сема Ставраки продолжают верить людям, не теряют надежду на будущее.

Неоклассическая проза                                                                                            63

Романтические герои И. Митрофанова борются за своих любимых. Кто является их противником? Те “академики”, которые отвергли талантливые работы художника Богдана по­ тому, что он делал углы там, где, по их мнению, должно было быть округло? Те люди из “органов”, которые обычную кражу возвели в ранг государственного преступления и обвинили невинного человека в связях с иностранной разведкой? Те, кто духовные ценности заменил суррогатом, как истинное искусство заменили плакатами: “Да здравствует советская Бессарабия!”? И. Митрофанов недаром проводит через обе повести мотив сумасшествия: сходит с ума художник, которо­ му все чудится, что за окном стоит Митря, грозящий лишить его Родины, на преследовании помешался капитан, которому внушали, что он продался ЦРУ. Повести И. Митрофанова не публицистика, они лишены открытых обвинений системы. Но из контекста понятно, что “вся разница воли и зоны — в масштабах”, а избавиться от такого состояния вряд ли воз­ можно в ближайшем будущем, так как нет такого лекарства у нас... и не скоро появится”. Тем не менее произведения И. Митрофанова оптимистичные, светлые. Это ощущение возникает благодаря тому, что его герои при всех страданиях, пройдя через грязь, грех, не теряют себя, своего достоинства. “Соль в том, что акцент у меня тот же, что был от рождения. Потому что нет такой кодлы на свете, от Черного моря до Белого, чтоб сумела его поломать. И кровь у меня та же, что и была — первой группы. И резус-фактор — на все отрицатель­ ный. И я — свободная птица, Семен Николаевич Ставраки, с волей в заднем кармане...” Испытав муки и унижения, они не теряют веры.

Поистине горьковская мелодия упоения красотой природы и жизни звучит в конце “Цыганского счастья”. “Я к Дунаю пошла, села на берегу, про себя забыла. Долго сидела. До вечера просидела. На вербы глядела на том берегу, на дымку над вербами и на дорожку от солнца на тихой воде. На уголек красный солнце было похоже. Не жаркий, не злой, а как в горне кузнечном в детстве моем... Теплый ветер в лицо мне дохнул, поднял душу мою, самую чистую душу мою, и на лег­ ких крыльях понес над водой и деревьями. Мне хорошо стало! Мне радостно стало! Я весь наш край увидала! День увидала, вечер, ночь и луну, и густую траву. И костры у воды, и людей. Наших вольных людей! Смелых и добрых людей! Они дружно живут, они песни поют, а я их покой стерегу”.

64                                                                                         Неоклассическая проза

У И. Митрофанова гармонически сливаются разные, каза­ лось бы, начала —народная, “бытовая” речь и романтический пафос, приземленность действительности и окрыленность ге­ роев. Такой синтез и отсылает в поисках истоков к ранним рассказам М. Горького.

Неисчерпаемость реализма подтверждается практикой со­ временной прозы. Особенно ярко возможности реалистиче­ ской литературы проявляются в 90-е годы, когда не только писатели-“традиционалисты” обращаются к изображению ре­ альной действительности во взаимосвязи характеров и обстоя­ тельств, но и прозаики, прежде искавшие в сфере других — нереалистических направлений, все чаще оглядываются на классические традиции русского реализма (О. Ермаков, А. Те­ рехов, П. Алешковский), ищут не столько новизны приема, сколько возможности воплотить новый смысл, новое содер­ жание в адекватной форме. В новых условиях развивается толстовская традиция “диалектики души”. Это не просто пла­ стическое изображение внутреннего мира. “Это обнажение психического процесса. Воспроизведение того, как одни мыс­ ли и чувства развиваются из других... Как чувство, непосред­ ственно возникающее из данного положения или впечатле­ ния, подчиняясь влиянию воспоминания и силе сочетаний, представленных воображением, переходит в другие чувства. Снова возвращается к прежней исходной точке и опять странствует, изменяясь по всей цепи воспоминаний” 1. При этом писателя может интересовать не столько психологиче­ ский образ героя, сколько психологическая ситуация. Именно из психологической ситуации вырастают и психологические характеристики социальных типов, и портрет времени в по­ вести В. Маканина “Стол, покрытый сукном и с графином посередине”.

Повесть — поток сознания героя, вызванный тем, что ему

предстоит отчитываться по какому-то вопросу перед обще­ ственной комиссией, или, как он называет ее, судилищем. За свою жизнь герой побывал на многих таких судили­ щах, которые стали неотъемлемой частью советского бытия и могли существовать в разных формах — партком, профбюро, общественный суд и т. д., а в прежние — 20—30-е годы — рев­ трибуналы, тройки, чрезвычайные комиссии. Но суть их все­ гда была одна — человека по самому незначительному поводу