Немзер А. Несбывшееся. Альтернативы истории в зеркале словесности // Новый чир 1993. № 4. С. 228.

144                                                                                                    “Другая проза”

концепцию В. Пьецуха. Все, что происходило и происходит,— закономерно, иначе и быть не могло. А если бы в каком-то историческом звене (пусть это будет 1825 год) что-то измени­ лось, то общий результат все равно оказался бы тем, что есть, — единственно возможным. Личность не играет никакой роли в истории, а потолгу все движется так, как должно.

“Роммат” вряд ли можно безоговорочно отнести к “иро­ ническому авангарду”, хотя отдельные приемы и пронизы­ вающая все ирония соответствуют поэтике этой ветви “другой прозы”.

В повести Г. Головина “День рождения покойника” сюжет имеет фольклорные истоки. Повествование ведется о пьяных похождениях русского богатыря Василия Пепеляева в некото­ ром захолустном городе Бугаевске, райцентре (от слова “рай”). Авторское слово стилизовано под распевное — с по­ вторами и приговорками слово русского сказителя. Интона­ ция автора временами сливается с интонацией душевного со­ стояния героя.

Герой —добродушный алкоголик (“алконавт”, по Г. Голо­ вину), балагур, в речи которого чудовищная смесь слов и вы­ ражений, почерпнутых из газет, радио, где-то случайно услы­ шанных строк из стихов, песен. Это концентрат низового сознания, в котором перемешались идеологические штампы прежних времен (“бесчисленные народы угнетенного земного шара”, “бой с кровавой гидрой”, “подкуплен Антантой”), га­ зетные клише (“флагман нашего речного пароходства”, “светлый символ и надежда всего развивающегося человечест­ ва”, “ответственный участок, на который швырнула нас исто­ рическая необходимость”), терминология периода научно- технической революции (“аэробусосцпллограф”, “интенсифи­ кация социологического спроса”), строчки из частушек, от- крыточных стишков (“алая роза упала на грудь... меня нс за­ будь”). В пьяном кураже Пепеляева нет ни надрыва, ни тоски. Это по-своему привлекательная, широкая, этакая распахнутая натура, несколько несуразная, но добрая.

Повесть делится на две части, четко отграниченные друг от друга интонацией и атмосферой. Первая — удалая жизнь Василия Пепеляева в Бугаевске —пронизана юмором, пьяным весельем бесшабашного героя. Правда, сквозь пепеляевский юмор просвечивают “невидимые миру слезы” тоски по все- таки другой жизни. Ведь жизнь в Бугаевске убога, скудна. И нс в материальном плане, как это описано у “натуралистов”.

‘Другая проза”                                                                           145

Материально бугаевцы вроде и не страдают, хотя, известно, их представления о достатке отличаются от представлений московской или петербургской интеллигенции. Но даже не это страшно. Убог духовный мир Бугаевска: вся “культура” сосредоточилась на площади с винным магазином и клубом.

Олицетворением бугаевской жизни является мальчик Ни­ колай Николаевич, который “сидел в луже и старательно, хоть и машинально, посыпал себя по плечам пылью, зачарованно глядя... многодумными анилиново-синими очами”. Это мета­ фора бугаевского существования. Мальчику снится сон, где представлена картина лучшей жизни, той, о которой мечтает­ ся. И эта “лучшая жизнь — это собачья жизнь”. Значит, буга­ евцы живут хуже собак — таков логический вывод из этого сна. Если присмотреться не пьяными пепеляевскими глазами, а трезво окинуть окружающее, то, действительно, безрадост­ но, скудно и пошло существование этого “рай”-центра. Но для Пепеляева это действительно рай, где во всю мощь разво­ рачивается его натура.

Вторая часть повести имеет совсем другую тональность. Юмор сменяется какой-то мрачной, болезненной иронией, странной в той ситуации, в которой оказался Васька. Как в первой части дух Бугаевска концентрировался в мальчике Ни­ колае Николаевиче, так во второй основной мотив родного города Чертовец выражает лицо матери Пепеляева. “ Некая

остренькая, укоризненная ирония понапрасну обижаемого и уже привыкшего к этому человека слегка воспалена была где- то в уголках ее беззубо пришлепнутого рта. И чуть приметная ехидинка эта казалась неуместной и не по чину задорной на этом в общем-то робеньком и всепокорнейшем личике”.

Анекдотическая ситуация, в которую попадает герой, вовсе не смешна. Пока Пепеляев развлекался почти месяц, само­ ходная баржа, на которой он работал, столкнувшись с другой, сгорела. Как и всех членов экипажа, Ваську похоронили. Здесь-то и разворачивается абсурд нашей жизни. Оказывает­ ся, мертвый Пепеляев всех устраивает больше, чем живой. “Они любить умеют только мертвых” — и вот уже разворачи­ вается соревнование за право носить звание “Экипажа имени экипажа “Теодора Лифшица”; установлены портреты “геро­ ев”, сгоревших, впрочем, по беспечности и нерадивости; за­ кладывается памятник “героическому” экипажу, объявляется почетным причал, где швартовалась баржа. Абсурд довершает­

146                                                                                                      ‘Другая проза”

ся тем, что в спектакле о героическом экипаже Ваське Пепе­ ляеву не дают сыграть роль Василия Степановича Пепеляева: “Каждый хотел бы сыграть Пепеляева. Но, поверьте старому актеру, Пепеляева вам не потянуть. Вот здесь...— он показал Васе на живот,— мно-огое накопить надо, чтобы сыграть Пе­ пеляева! Да и внешние данные у вас — того... Василий Пепе­ ляев — это... воплощение, можно сказать, русской былинной силы. Размахнись, как это говорится, рука,  раззудись,  плечо! Ты пахни в лицо, ветер с полудня!.. Вот каков Пепеляев! Эта­ кий современный Васька Буслаев...” Все совершенно абсурд­ но и абсолютно реалистично, в деталях показана механика сотворения очередного “героического” мифа советской эпохи. Васька живой предстает перед знакомыми, перед теми,  с кем вместе работал, пил, кому одалживал деньги. Но радости от того, что человек остался жив, никто не испытывает. Ко­ му-то выгодно не признавать его: не надо долг отдавать; ко­ му-то просто неохота задумываться: сказали, что погиб —зна­ чит, погиб. Начальнику-бюрократу нужны документы, что перед ним действительно Пепеляев, хотя знает он  его  лет пять. Все видят перед собой живого Пепеляева и все твердят, что Пепеляев погиб. Даже родная мать не хотела чуда вос­

крешения сынка из мертвых, скорее допускала другое чудо — воплощение в облик ее Васьки идола, нечистой силы. Матери спокойнее и как-то законнее быть обласканной начальством: и пенсию дали, и продукты из магазина получает. Прежде не знавшая от людей заботы, она получила ее по смерти сына. Так что ж, все назад отдать?

Г. Головин использует ту же ситуацию, которую использо­ вал в пьесе “Порог” А. Дударев. Но у А. Дударева главным мотивом было осуждение опустившегося, спившегося Буслая, который разорвал все связи с женой, родителями, и все про­ исшедшее с ним было возмездием за прошлую жизнь. Г. Го­ ловин мотив возмездия делает не основным. Васька Пепеляев, действительно, после “райской” жизни попадает словно в преисподнюю, в Чертовец (и название соответствующее!). Но главное для писателя — это изображение “мышиных подроб­ ностей бытия” (В. Попов), бытия абсурдного, античеловече­ ского в своей основе.

Особенность манеры Г. Головина заключается в тонкой смене интонации, в переходе от беспечного юмора к иронии, пропитанной горечью, болью за ненужность отдельной жизни

‘Другая проза1                                                                           147

человека в этом помешавшемся на коллективизме обществе. Ежедневный абсурд, который стал привычен и даже не заме­ чался, обнажен до предела. Г. Головин переплетает мораль­ ные и социальные проблемы, разоблачая антигуманную сущ­ ность общества идеологических мифов.

“Ироническая” проза, выйдя из андерграунда, одной из задач считала разрушение советской психологии через подрыв сложившихся этических норм, обнажение противоположности провозглашаемого и сущего. Вышедшие из андерграунда, ге­ нетически связанные с авангардом “молодежной” прозы 60-х годов, затем совместным изданием альманаха “Метрополь”, попытавшегося легализовать альтернативную литературу, Евг. Попов, Вик. Ерофеев отрицают идеологическую ангажи­ рованность любого толка. Поэтому так откровенна их ирония ко всякого рода политизированности искусства, а социальная критика не становится самоцелью. Поэтому они прибегают к шоковым приемам, оголяя табуированные явления и пробле­ мы, как Вик. Ерофеев, или показывают сознание “среднеста­ тистического” человека до- и перестроечного периода, как Евг. Попов.

В рассказах Евг. Попова “Тетя Муся и дядя Лева”, “Щиг-

ля”, “Барабанщик и его жена барабанщица” передается со­ стояние будничной бездны, в которой смешались боль и неж­ ность, добро и зло, фарс и трагедия. Между ними утрачена причинно-следственная связь, в мире бесчинствует абсурд. Этот абсурд нельзя понять, логика здесь бессильна. “Абсурд требует особых принципов эстетического анализа: тут нужна не логика, но поток усредненного сознания, не линейные связи, но причудливый коллаж, не вымысел, но документаль­ ная нелепость” 1.

Вместо диалога — бормотание в очереди. Сама очередь — как знак времени и места, хронотоп советской действительно­ сти. Диалог ведет к размышлению и обобщению. Бормотание — функция бедного (“маленького”) человека, не желающего обобщать, но упорно накручивающего на свою память все ме­ лочи и детали окружающего: прошлое все хочет возникнуть как некое благословенное время, когда мороженое было вкус­ нее, солнце ярче, а тети Мусин халат в птицах совсем нов. Но бормотание цепляется за какие-то выступы-занозы: в 1949 году

 

Липовецкий М. Свободы черная работа... С. 33-34.

148                                                                                                                                                            ‘Другая проза5

дядя Лева был на Севере (“он утверждал, что не сидел, а был вольнонаемным”), советская песня щемит сердце своим нос­ тальгическим содержанием, воспевает “нашу Родину с таким подъемом и рыданием, как будто бы ее, нашей милой Роди­ ны, уже давным-давно у нас нет, хотя всякий знает, что наша милая Родина была, есть и будет на горе и зависть всем ее хитроумным врагам!” Это заклинание — уговаривание самого себя. “Наша милая Родина” как-то наводит на мысль: “Что ж уговаривать-то, если действительно мила?”

На фоне этого бормотания незаметно раскручивается жизнь тети Муси и дяди Левы, спокойная, даже какая-то уравновешенная, но счастливая ли? Постоянным остается только тети Мусин халат с птицами и баян дяди Левы. Все остальное неизбежно движется к концу, “все прошло, прохо­ дит и пройдет, и бог знает, зачем только и жили люди на зем­ ле, если занимались такими мелочами”, если вся жизнь и судьба тети Муси уместилась в кремационной урне. “Бедный” человек только тогда отрывается от мелочей, воспаряет к фи­ лософским вопросам бытия, когда покорно стоит в очереди. Но подошла очередь, и мелочи встают вновь перед человеком: “... теперь у нас с женой будет в доме изрядный запас еды и нам не нужно будет завтра стоять в очереди. В доме воцарится мир, согласие, покой и начнется новая, светлая жизнь, близкая к наилучшему устройству” —до новой очереди. А там —опять бормотание, медитация задавленного мелочами жизни homo усредненного сознания.

Авангардный по форме рассказ Евг. Попова пронизан горькой, мрачной иронией. Эта ирония всеразъедающая. Она проникает и в прошлое, гнездится в настоящем, создавая пес­ симистическую атмосферу тщетности существования в этом мире вечной очереди, где проблески так редки и так низмен­ ны по сути.

К “ироническому авангарду” можно отнести и рассказ Вик. Ерофеева “Тело Анны, или Конец русского авангарда”. Это рассказ, перенасыщенный натуралистическими подроб­ ностями, которые не имеют никакого отношения к физиоло­ гии. Речь идет о сосуществовании разных течений в искусстве и литературе, о культурах прежних времен, о взаимодействии и противостоянии реализма и авангардизма. Вик. Ерофеев играет телом (с телом) Анны — литературы, то худеющей, то толстеющей, то глядящей правым глазом — и тогда сплошной

‘Другая проза5                                                                          149

модернизм, то —левым, видящим всю нашу действительность в свете русского реализма. Последняя любовь Анны — аван­ гард. Но любовь эта противоречива. Это любовь к форме, но не к сути. “Вот ты все пишешь, и пишешь, и пишешь, но все — не то! Эту гадость нельзя показать ни ребенку, ни честным людям. Ты мерзкие пишешь штучки... а ты напиши про нас, про то, как вернулся ко мне, про нашу с тобою любовь, про снег, что тихими хлопьями падает на усталый город, про ветку сирени в саду, про то, что в каждом из нас, даже самом запу­ тавшемся...” Анна зовет к сентиментальности, романтике, оп­ тимистическому реализму. Не слыша ответа, она сжирает сво­ его любимого. “Так закончилась в эту ночь история русского авангарда”,— иронизирует писатель, по сути дела отмечая своим рассказом и действительный конец авангардной прозы, и наступление времени поставангардизма, постмодернизма.

Писатели “иронического авангарда” пародируют распро­ страненные стилевые системы и сюжетные ходы русской ли­ тературы. Они разрушают стереотипы, воюют со схемой и плакатом, доводя их до абсурда. Часто в их произведениях обыгрываются цитаты известных авторов, которые в контек­ сте нового произведения приобретают обратный смысл, иро­ нический подтекст. Иногда целое произведение становится “большой цитатой” (В. Пьецух “Новая московская филосо­ фия”).

Менее всего “иронисты” стремятся к объективности изло­ жения. “Первый важный момент, характеризующий принцип иронии,— это превосходство субъективности над ее предмет­ ным выражением”1. Они всячески подчеркивают свое участие в создании того, что описано в произведении. Авторы вторга­ ются в структуру повести или рассказа (большие, объемные романы почти отсутствуют в “ироническом авангарде”), кор­ ректируют действия героев, комментируют их высказывания, исповедуются сами, становятся героями своих произведений. Но все это совершается словно бы с недоверием к возможно­ стям литературы: мы, мол, пишем-пишем, но жизнь как за­ вернет парадоксик! И остается только смеяться, насмешни­ чать — упрямо, вопреки этой жизни, где обесценивается здравый смысл, где живое, глупое, фальшивое вырастает до абсурдных размеров, где огромен и все увеличивается провал между внешней политической помпезностью и запущенно­