К «Подсознательное в творчестве»

Пушкин — «ты знаешь, какую штуку выкинула моя Татьяна? — за старика замуж вышла!»

Толстой, случайно прочитав сцену свидания Анны Карениной с сыном: «Как замечательно! Кто же это так написал?»

Глава 7
АВТОМАТИЗМЫ

Мы так привыкли думать и говорить о себе: «Я»... Так уверенно считаем себя хозяевами своих мыслей, желаний и чувств...

Мало кому из нас приходило в голову: да я ли, на самом-то деле, по собственному выбору и желанию — хочу того или другого? Не «хочется» ли мне без всякого с моей стороны сознательного участия, просто: «хочется», «меня влечет», а «не я хочу»?

Я ли по собственному выбору думаю о том или другом? в большинстве случаев, мне просто «думается»...

Вот, хотя бы сегодня... да и каждое наше сегодня — что оно?.. Нас будят, или мы просыпаемся, несколько невольных потягиваний, и само собой делается привычное встава-нье, одеванье, умыванье, завтрак... само собой вглядывается на часы, надевается пальто, и мы — на улице.

И дальше, все само собой... Как заведенная машина...

Любой встречный... посмотрите получше ему в глаза, что там? Живет ли он тем, что делает сейчас? Его здесь будто даже и нет, он «отсутствует», он занят чем-то совсем другим: то ли будущим, то ли прошлым... А что делается им сейчас, то делается почти без его участия — само собой, привычно, автоматично, механично: делается, думается, желается, любится, ненавидится.

Пройдет жизнь, настанут последние часы, оглянется человек, и, странное чувство! будто всё это не он прожил... То, чего хотел, или кажется ему сейчас, что хотел — ничего не сделал... Всё как-то шло помимо него: и удачи и ошибки... как-то мимовольно.

И жил-то это, как будто, не я. Сам-то я ничего и не успел, ничего и не увидал — завертело меня: то окружающее, то

какие-то влечения моего тела, моего желудка, моего пола, то вертело мной мое собственное тщеславие, то самолюбие, то традиции, пропитавшие меня насквозь с детских лет.

Оглядываюсь назад — не верится — смешно: как марионетка, которую дергали то за одну, то за другую веревочку, а у ней или рука поднималась и кого-то ласкала, или ноги начинали быстро перебирать, и кукла бежала от какой-то воображаемой опасности...

А сейчас лежит эта марионетка с порванными нитками, с поломанными руками и ногами и удивляется только: в чем дело?.. а где же жизнь? Жизнь, вероятно, что-то совсем другое?

Вот, например, Я. Где оно, мое Я? И что оно делало всё это время?

Да и теперь: я ли это рассуждаю? Не работа ли это всё того же автомата, который со стороны посматривает на своё прошлое, как на жизнь другого и, так же как хитроумная машина-счетчик, извлекает математические корни из своего прошлого?

Всё ли автоматично и механично, с простейшего до самого сложного? с поверхностного до самого глубокого? от простого рефлекса хемотаксиса или гелиотаксиса[*****] до самых высших творческих интуиции, до пророчества, предвидения и предчувствий?

Есть направления в науке, которые подбираются к этому вопросу самым угрожающим образом. Есть другие, с этим не согласные. Кто из них прав, покажет будущее.

Размышление об этом никому не будет вредно. Я же сознательно беру сейчас только одно положение: допустим, что всё — автоматично, прикладываю его к творческому процессу, и вы будете убеждаться всё больше и больше, что это не только интересно и занятно, но, главное, чрезвычайно практично и плодотворно.

Ассоциации

Мы привыкли слышать некоторые слова рядом — смежно, и они крепко связываются друг с другом. Так же как привыкли видеть какого-нибудь нашего знакомого всегда в одном и том же костюме, скажем, военном, поэтому этот человек и костюм его неразрывно связаны в нашем представлении.

Борис — Годунов, Леонардо — да Винчи, снеги — белые пушистые. Мы так привыкли к тому, что эти слова всегда вместе, одно за другим, что, когда слышится одно, хочется добавить и другое, связанное с ним. Эта связь носит в психологии название ассоциаций (связь, сцепление).

Связь бывает разная: от самой простой, как здесь, до таких сложных, что не скоро доберешься, почему одно слово вызывает другое.

Такая простейшая связь, как здесь, носит название «ассоциация по смежности».

Пример ассоциации по смежности, самой простой из всех, самой элементарной, самой низшей — наша актерская манера пробалтывать в жизни заученные обрывки из роли, когда услышим из нее хоть одно слово. Если актер слышит начало какой-нибудь застрявшей у него в ушах фразы — никак не может сдержаться, чтобы не выпалить ее окончание.

Идет в стороне разговор. Произнес кто-то знакомые созвучья: «ещё одно»... и этим самым как будто задел за ниточку, которая у него слишком близко свесилась. А на ниточке кем-то и когда-то привязаны один за другим самые разнообразные предметы. Порядок, в котором они привязаны, был в свое время, может быть и осмысленным, а теперь есть только один факт: они связаны вместе. Вся это связка лежит не глубоко — на самой поверхности. И достаточно задеть чуть-чуть за ниточку, вот и сдернули одну вещичку. Упала она, а за ней закувыркались на пол и остальные предметы, ведь они все связаны этой ниточкой. «Ещё одно»... и сейчас же, откуда ни возьмись, посыпались: «последнее... сказанье... и летопись... окончена... моя».

При чем сказанье? при чем летопись? Когда тут об этом думать: выскочило само собой, и вроде бы легче стало!

Одно слово из всей фразы как будто подходит к моменту, — ну, вот — всем нравится, всем кажется находчивым, остроумным... «герой» окидывает победоносным взглядом окружающих...

А тут, как видите, нет и следа разумности и творчества, самый низший автоматизм.

Более сложная ассоциация — ассоциация по сходству.

Попавший в поле моего зрения предмет вызывает в памяти не то, что с ним непосредственно связано, а какой-то другой предмет, похожий на этот. На одной из площадей Москвы бьет фонтан, и тут же — мраморная фигура, — мгновенно, помимо моей воли, в памяти всплывает образ другого фонтана в Версальском саду... Правда, тот гораздо грандиознее, живописнее, но, очевидно, есть что-то общее, если я вспомнил версальский.

Третий вид: ассоциация по контрасту.

Встретили по дороге карлика; два, три слова о нем, и разговор соскакивает на великанов.

Хоть мысль о великане приходит и автоматично, но механизм этого автомата гораздо более сложный, чем та ниточка смежности, о которой я только что рассказывал. Как будто есть бессознательное стремление к какому-то равновесию: появился карлик, уж очень он непривычно и неприятно маленький... Рефлекторно воображение защищается, хочет восстановить потерянное равновесие, поднять чашку весов, упавшую слишком низко, и нагружает на другую великана, а то и целый десяток великанов, пока весы не выровняются.

Таким образом, при ассоциациях по сходству и по контрасту есть намеки на какую-то скрытую работу, на какое-то комбинирование материалов, полученных раньше от жизни.

Одного-единственного, изолированного впечатления или ощущения никогда не бывает. Окружающий нас мир мы воспринимаем сложно. Всеми нашими чувствами сразу, как изученными наукой, так и прозеванными до сих пор, а, значит, пока официально непризнанными. Кое-что мы сознаем в это время, большая же часть проскакивает контрабандой мимо нашего дозора, попадает в наши тайные склады и до времени хранится там.

Вот, хотя бы с тем же версальским фонтаном.

Мне довелось жить одну неделю в Версале, в самом парке в конце жаркого лета, когда только что начинали падать желтые листья. Вместе с очень милым юношей[†††††], к которому я был приглашен компаньоном, мы целыми днями бегали из одного места в другое по пустынному парку. Небо было безоблачно, солнце палило, а в тени громадных деревьев журчала вода, пахло свежей сыростью и земляным перегноем. Мраморные боги совершенно слились с живой окружающей природой; деревья просовывали меж их рук свои ветви, осыпали их падающими листьями...

Мрамор покрылся от времени плесенью и от этого еще больше слился с окружающей природой.

А вечером, когда в парке не было ни души, мы, как воры проскальзывали туда, чуть не ощупью отыскивали наши любимые фонтаны... жутко, волнительно... старались рассмотреть их в этой, почти абсолютной темноте... а в шелесте листьев и журчаньи воды нам слышался человеческий шепот, шорох платья, шарканье ног по земле и, чудилось, мы подслушиваем жизнь старого Версаля: кто-то побежал по дорожке, вдали в одном из дворцов заиграла музыка, пахнет тонкими духами...

Наслушавшись и нашептавшись между собой по поводу всего, что мерещилось, юные фантазеры настороженные, взволнованные пробирались в свою комнату, закапывались в свои постели и, полные всяких поэтических грез, скоро и беззаботно засыпали...

Много лет прошло с тех пор...

...но увидишь в саду мраморную фигуру, и сейчас же перед глазами вылезающий из воды Нептун, засыпанный желтыми листьями, или грот Аполлона...

Проходя ночью по прозаическому московскому бульвару, услышишь шум листвы и в ушах версальские шепоты и шелесты, воображаются таинственные, ожившие мраморные фигуры... прозвучит случайный старый французский вальс или полонез и охватывает радостно жуткое чувство наших

вечерних похождений... запах садовой сырости... всякий пустяк вызывает эти тени прошлого.

Один незначительный намек, и всплывают не только образы, но и звуки и запахи, и свое тогдашнее состояние, чувство своей силы, молодости и, должно быть, счастья.

Ассоциации здесь сложные, многоэтажные...

Промелькнувшая мысль вызывает не только мысль или картину, но и чувство, какое сопровождало тогда ее, и желания, какие в то время владели мною, словом, целый кусок жизни.

Как бы сложно дело ни обстояло, а, все-таки, разве создается тут что-нибудь новое! Ведь только вспоминается, что когда-то уже было.

Как будто не создается. Но верно ли это?

С течением времени факты прошлого успели сильно измениться, лежа в наших складах: что-то из них повыветрилось, что-то туда привнеслось, и видятся они совсем не такими, как представлялись тогда, а, по правде говоря, такими, как хочется их сейчас видеть: или слишком хорошими, или слишком плохими. Чаще хорошими: «что пройдет, то будет мило».

И вот, эта невольная и несознаваемая переработка своего прошлого, перекройка и перекраска на новый лад под влиянием времени и моего отношения к нему сейчас, если это и не есть создание совершенно нового, не есть творчество, — это ведь и не только воспоминание, фотографическое воспроизведение пережитого, здесь есть какая-то переделка.

Если это не творчество, то, во всяком случае, перетворение.

«Перетворяется» обычно само собой: человек и не подозревает, что картины, которые рисуются ему сейчас, не те, не соответствуют той натуре, с которой он их пишет. Он искренно верит, что передает правду.

Но бывает и другое: прошлое так мило и очаровательно... от нежности к нему и признательности невольно и незаметно для себя человек увлекается в своем рассказе, прикрашивает, подтасовывает... сначала немного, чуть-чуть, в оттенках, а там, войдет во вкус, — больше, смелее... да вдруг и спохватится! Что такое?! Ведь я же вру!

«Ну, а что ж, что врешь, кому это вредит?» (шепнёт изнутри эстет-фантазер, он прочно устроился в нас за эти минуты), полно:

 

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман...

 

А что, в самом деле, разве не верно? Будь что будет!

Ребенку разрешили пошалить, поиграть, и он, подскочив несколько раз от радости, бросается в свои невинные шалости и забавы. Факты прошлого становятся только вехами, фантазия свободно разгуливает... и такие получаются замечательные картины! так мне нравятся, что сам увлекаюсь, начинаю в них верить.

Одна частица сознания, холодно-рассудочная, знает, что всё это не так: болтовня, вранье — протестует, останавливает... Зато другая, фантазёрская наслаждается, отмахивается от нашептываний слишком строгого и придирчивого гувернера: ну и пусть, это не так, что ж такого? а я хочу, чтобы было так!

Это опять «перетворение». Разница только та, что перетворено не совсем бессознательно. Человек сам видит, как это в нём делается, и даже сам участвует в этой работе, помогает.

Как бы регулирует весь свой перетворяющий процесс.

Работа ассоциаций, координированная одной главной идеей
(Творчество художественное и научное)

Иногда же сказанное слово, увиденная картина, услышанный рассказ, спетая песня не будит воспоминания, а вызывает новые, невиданные картины: представляются целые сцены, слышатся новые мелодии... фантазия уносит в «небывалый» еще мир.

Это всё новое; это создается.

Это — творчество.

Всё это новое, в большинстве случаев, комбинируется из того, что человек когда-нибудь видел или, хоть краем уха,

слышал... но сочетанья настолько своеобразны, неожиданны и в то же время убедительны, что кажутся рожденными на свет живыми явлениями.

В ожидании аудиенции у губернатора Лермонтов, скучно оглядывая комнату, увидел в деревянной кадке захудалую пальму, и... вдруг, внезапно — мысль... из нее быстро, быстро формируется целый образ, и здесь же, на клочке бумаги набрасывается знаменитое «скажи мне, ветка Палестины»...

Все эти картины, идеи, мелодии у нас, средних людей, чаще всего отрывочны, сумбурны, хаотичны: что-то промелькнуло в голове, а я почти что и не заметил...

А промелькнуло, может быть, что и нужное, стоющее...

Как часто, видя разработанной и воплощенной интересную мысль, только теперь, задним числом мы вспоминаем, что ведь и у нас она мелькала, эта самая мысль... Только не оценил тогда, не приютил, презрел робкого пришельца...

Влетает гениальная мысль, как в пустую церковь птица... покружит, покружит... никому она здесь не нужна — посмотрел кто-то на нее нехотя: «ишь, пичуга залетела!» и понесется дальше...

Но не все головы так устроены.

Есть творческие натуры, у них не провернется ни одна случайно залётная птица. Не только мысль — ни один намек, след, тень мысли не проходит мимо, впустую. Крепко ухватывается за них сознание и, около незаметного для невооруженного глаза обрывка мысли, создается целый оазис, целый новый мир.

Идея в подобных случаях так захватывает человека, так овладевает им, что он не может сопротивляться ей и должен искать средства выразить ее и дать реальною жизнь.

Даже и после своего рождения не сразу она оставляет его, как случилось и в этом, только что упомянутом происшествии с Лермонтовым. Человек настолько был выбит из колеи своих будничных дел, с которыми сюда явился, что, когда его вызвали к губернатору, он, не сознавая, что делает, и, еще находясь под влиянием творческого волнения, вместо прошения сунул губернатору эти стихи.

Когда, как здесь, возникшее новое пронизано одной идеей и уложилось все целиком в одну гармоничную форму, а форма и содержание так слились, что изменили друг друга, и образовалось совсем новое, третье, и это новое имеет свой характер, свой стиль, свой закон — это произведение художественное.

Появление его на свет всегда событие, как рождение нового существа. Да оно и действительно живое, как организм.

И сейчас же умирает, как только попадет в грубые неумелые руки.

Часы идут. Попробуйте слегка покопаться в них, развинтить, завинтить, ковырнуть что-нибудь по своему усмотрению — и кончено, остановка.

Попробуйте приложить свои руки хоть к той же «Ветке Палестины»: расскажите ее своими словами, т. е. влейте содержание в другую форму — и конец. Появится новое произведение, хуже ли, лучше ли — неизвестно, но только совершенно другое, лермонтовского уже не будет.

В подлинном художественном произведении нельзя отделять форму от содержания, гибнет самое главное.

Названием творец и художник обычно награждают только людей искусства. Это, конечно, неверно — однобоко. Великий ученый, великий мыслитель, великий оратор, великий вождь, великий изобретатель непременно великий творец, непременно художник своего дела.

Люди, лишенные творчества, это копировальные машины или, в лучшем случае, несложные математические приборы (что-то вроде арифмометров.)

С их помощью жизнь далеко не уедет.

Человек — существо мыслящее

Каждый, ясное дело, предполагает, что мыслить — это все равно, что дышать — учиться этому нечего. Мыслить — дело совсем не хитрое. И каждый считает себя поэтому умным.

А между тем мыслить совсем не так уж просто. И умеют это делать чрезвычайно немногие. Да и степени умения чрезвычайно разнятся одна от другой.

Что такое — мыслить?

Не забираясь в дебри тонкостей, можно сказать, что мыслить — это сопоставлять между собою несколько самых разнообразных мыслей и делать из них вывод.

Как ни грустно сознаться, далеко не каждый может сопоставить между собой две мысли. Если же ему дать три, то он запутывается или поступает проще: сопоставляет не три, а только две. Третью он, сам того не замечая, откидывает.

Если же ему дать десять мыслей, вы сами понимаете, что получается... В лучшем случае он опять выбирает из десяти только две и проделывает с ними всю операцию, а в худшем: хватает одну, которая к нему ближе и останавливается на ней. Комическая иллюстрация к этому — все наши митинги и собрания. Большинство убеждается каждым оратором, и то, что говорил последний оратор, то — правильно.

Не глуп и тот, кто может сопоставить толково и две мысли, но умнее — умеющий обращаться сразу с тремя. Тот же, кто рассчитывает называться умным, должен уметь оперировать с неограниченным количеством мыслей.

Откуда же приходят мысли в голову?

Часть извне: мысли, которые мы должны обсудить, часть изнутри: мысли, возникающие по ассоциации.

Чем богаче ассоциативный багаж и чем легче возникают ассоциации, тем скорее, отчетливей и больше выскакивает идей из ассоциативных складов, тем большее количество мыслей просится быть воплощенными, изреченными, проболтанными... или же, если этот процесс происходит в умной голове — все эти мысли продумываются.

Процесс продумывания может быть чрезвычайно быстр, почти молниеносен (при большой «технике» мышления), или же медленен, кропотлив.

1934 г. Февраль, 10-е.

Управление автоматизмами

11.2 — 43 г. К «не торопиться»!

Давайте присмотримся еще раз и как следует к этому замечательному мгновению. Проникнем в него.

Этюд идет, идет... вдруг резкое новое впечатление, неожиданность!

Еще не успев ничего разобрать, организм реагирует сразу, реагирует как-нибудь очень примитивно: кинуться, броситься, схватить или крикнуть, выплюнуть из себя слова...

Как, тут делать? По общему правилу, как будто бы — не мешать себе и пускать.

Но получится грубый, поверхностный, моторный рефлекс из порядка примитивных реакций простейших организмов — «двигательной бури».

От полученного впечатления возник ведь не один только внешний, двигательный рефлекс, — возникла и какая-то внутренняя работа, и сознательная и подсознательная.

Если пустить на грубый рефлекс, на внешнее проявление (на моторику), то этим самым закроешь путь внутреннему и даже просто уничтожишь его, потушишь.

Если говорить более точно, то в этом случае — поторопиться — и есть — пустить себя на первичное внешнее проявление — т. е. поторопиться с примитивным моторным рефлексом, и этим самым закрыть путь более сложному, тонкому. Не «подтолкнуть», а именно поторопиться — не выждав общего созревания, дать ход частичному.

Это очень тонкое дело. Это такая дифференцировка, до которой не скоро додумаешься (которую не сразу уразумеешь). Но в ней-то как раз и решение вопроса о кажущемся противоречии: пускать — это пускать, но... не торопиться, это как будто бы значит — задержать. А задержать — это значит — не пустить, т. е. совершить проступок против главной заповеди.

Да, не пустить, да, задержать. Но задержать грубое, примитивное, паническое, для того, чтобы в полной мере, без помех протекла реакция более глубокая и тонкая. Это как будто бы даже совсем и не новое, а только уточненное старое.

Но такое уточнение, которое открывает перед нами еще нетронутую область, уточнение, которое вскрывает перед нами некий новый душевный механизм и дает в руки средство пользоваться им.

Не пускать, чтобы этим самым пустить на самое важное: глубокую подсознательную реакцию.

Описанное явление подходит под старинное название «выдержка». Это тоже вид мудрого «не пускания» на излишнюю импульсивность или порывистость от перевозбуждения.

Этот вид «не пусканья» — не торопитесь, не пускайте себя на периферийную грубую реакцию — задержите ее — это не что иное, как управление автоматизмами: одни я останавливаю, и тогда начинают беспрепятственно проявляться другие.

Таким образом — «не торопиться» — есть первая попытка управления автоматизмами — освобождение одного автоматизма от вредного влияния других — низшего порядка. Вперед всегда лезут низшие — они давнишние, древние.

Восприятие вызывает действие многих автоматизмов — нам пока видны два: действие старого давнишнего автоматизма — животного, моторного и в то же время — более глубокого, но еще молодого, неокрепшего — человеческого психического — душевного... Кто из них восторжествует? Конечно, первый — он сильнее.

А мы возьмем да и задержим его («не торопитесь»). И тогда разрастется второй — душевный.

К автоматизмам

«Пускание себя» очень часто приводит к мышечному спазму: человек разозлился, в нем все кипит, и... обходя более тонкие позывы психических и человеческих реакций, он пускает себя на реакцию животного: он дает плюху.

Если актер был до того так зажат, что и плюха является смелым шагом по пути раскрепощения, то следует поощрить и плюху, но только как временное попущение, как переход к более тонким и глубоким реакциям.

Дело в том, что были и другие позывы, но на них себя актер не пустил.

В связи с этим возникает вопрос: почему в жизни у примитивных людей (и у пьяных) так легко все переходит в драку?

Что же? Они не пускают себя на более тонкие реакции? Или более тонких там совсем не бывает?

Пожалуй, что и не бывает (корка-то заторможена) — ведь у животных, у детей и пьяных от слова к драке всего один шаг, и того меньше. Более же тонкое появляется у человека постепенно, вырастая из самых неуловимых следов ощущений и чувств.

Эти следы постепенно, пройдя через многовековой родовой и видовой опыт, делаются все более и более ощутимыми, и вот тут-то об них уже можно говорить как о существующих, но отвергнутых или заторможенных человеком (или актером).

А что же сознательный анализ и синтез? Неужели они становятся не нужны, как отжившая свое время телега, вытесненная автомобилем?

Анализ и синтез были и есть одни из величайших достижений человеческого мышления; они-то именно больше всего и отличают мышление человека от животных.

И было бы безрассудно отказываться от анализа роли, от обдумывания ее в целом и по частям. Почему не разбить роль на куски, почему не обрабатывать и не усваивать каждый кусок по отдельности? Если сразу и полностью она не дается?

Или, если дело идет о сложном творческом процессе, — почему не выделить из него некоторые явно заметные «элементы» его (как внимание, освобождение мышц, круг и проч.)?

Или почему бы, разобрав и обдумав по частям внешние и внутренние качества образа (роли), — почему бы отказываться от воспитания их в себе, каждого из качества по отдельности; и потом, почему бы не стараться соединить их вместе?

Словом, почему не пустить в ход рационалистический разбор? Почему не подтолкнуть себя, если работа приостановилась, сама нейдет дальше или, если запутался и не знаю, что делать и с чего начать.

Но есть и другой путь к созданию и постижению — путь действоваиия — путь инстинктов, путь автоматизмов.

Можно научиться плавать, предварительно обмозговав всё, что следует и чего не следует делать: как дышать, как держать голову, как двигать руками и ногами, а затем приучать себя последовательно ко всему. А можно делать и иначе: как делают животные, дикари, да и огромное большинство людей: идут в воду и пробуют на деле, как это всё само собой получится.

Здесь учит сама вода — организм невольно приспосабливается к ее требованиям, пробует, выверяет, убеждается и быстро осваивается с новой стихией.

Если покопаться в этом процессе, в нем тоже можно разыскать и анализ и синтез, но возникновение и взаимодействие того и другого происходит так неуловимо быстро, что весь процесс этот совсем не похож на обдумывание, взвешивание, принятие определенного решения — словом, на всё то, что характерно для сознательной работы нашего мышления.

Тут наоборот обнаруживается присутствие каких-то автоматизмов, существующих и действующих за порогом прямого сознательного анализа и синтеза.

Человеческое сознательное мышление отличается от мышления животных прежде всего наличием анализа и синтеза.

Только анализ и синтез способны были дать человеку драгоценнейшее самосознание, а за ним — создание языка, членораздельной речи, а дальше — и всего величественного прогресса: наук (как математика, физика, химия), искусств и наконец — философии.

Но как бы ни было высоко наше человеческое мышление по сравнению с животным, — не надо забывать, что оно еще очень недавнее, молодое: оно еще только складывается.

Еще только каких-нибудь несколько десятков тысяч лет, как оно возникло.

В то время как мышление, присущее животному, складывалось миллионами лет.

И оно есть в нас, оно тоже наша драгоценность: только в соединении с ним, с этим созданным и выверенным жизнью аппаратом, и возможен был такой быстрый рост человечества.

В чем заключается оно, это мышление, создававшееся миллионами лет?

Нет никакой возможности окинуть одним взглядом тот огромной сложности путь, какой пройден живым существом от первичных организмов до человекоподобной обезьяны. И за всё это время постепенно, но неуклонно складывались всевозможные автоматизмы в живом существе. Благодаря их действию оно и могло существовать, приспосабливаться к окружающему, ориентироваться в нем и противоборствовать ему. Они, эти автоматизмы, и были главным оружием живого существа в его борьбе с окружающим.

Сначала, у низших организмов, автоматизмы были только грубо физиологичны, затем, с образованием и развитием нервной системы, к физиологическим и двигательным стали присоединяться и автоматизмы чувствований, памяти, ассоциативных процессов, мышления, выбора и вообще психические.

Если живое существо прошло через миллионы лет и через мириады жизней и не только сохранилось, но и дошло до степени человека — это явное свидетельство того, что автоматизмы его неплохо устроены.

Задача будущего прогресса — не уничтожать эти автоматизмы, а совместить и гармонически слить их работу с работой нашего сознания. А кроме того — создать и новые автоматизмы, полезные для нашей жизни,работы или творчества.

Наше дело — «искусство жизни на сцене» — есть в значительной своей части восприятие, ориентировка, приспособление к обстоятельствам и вообще —реакция на окружа-

ющую нас на сцене действительность. Пусть факты и обстоятельства там большею частью воображаемые, пусть жить там надо в присутствии публики (и даже для публики — чтобы она увидала малейшие нюансы переживаний актера), но все-таки там надо жить — реагировать, бороться, действовать. Дело ли это главным образом сознательного анализа и синтеза? Не больше ли здесь, как и во всей нашей жизни, проявления тех таинственных для нас автоматизмов, которые сами, без всякого нашего приглашения, вступают в действие ежесекундно и беспрерывно?

Сознательные анализ и синтез только контролируют и направляют, по мере сил, их кипучую деятельность. Иногда помогают, иногда мешают, а в общем, — пытаются сработаться с ними.

Зная всё это — можно ли отказываться от услуг такого давнего и прочно сложившегося в нас психического и физического аппарата?

Когда же мы ставим в основание нашего искусства рационалистический подход анализа и синтеза, — мы прежде всего приостанавливаем благодетельную (и естественную) деятельность наших непроизвольных автоматизмов.

Дать ход и свободу этим автоматизмам — не заказывать себе (здесь я должен хотеть того-то), а — отдаваться тому, что хочется, — как видите, не есть что-то новое, только что открытое или изобретенное, — оно имеет дочеловеческую давность.

И хоть в нем и бывают ошибки, нуждающиеся в исправлении нашим сознанием, — пренебрегать им все-таки никоим образом не следует.

Приглядываясь к разного рода исследовательской деятельности, приходишь к мысли: а не самое ли трудное при исследовании откладывать в сторону свои метафизические идеи? И, спрашивая природу, не самое ли трудное — прислушиваться только к тому, что она скажет, и не подсказывать ей ее ответов?

Наше самонадеянное, так называемое логическое мышление имеет склонность делать умозаключения без достаточной предварительной проверки всех фактов.

Иногда умозаключения эти бывают верны в своем предвидении, иногда же оказываются злейшей шуткой над нами.

То, что мы предлагаем, это новый вид мышления. Это мышление в действии. Мышление во время действия — мышление действием.

Это пробуждение автоматизмов.

Творчество является методом мышления.

Мышление творчеством — это древнейший вид мышления, и не надо пренебрегать им, а надо поощрять. Он сильнее молодых анализа и синтеза.