Высшая степень актерского единения

«Актер живет, он плачет и смеется на сцене, но плача и смеясь, он наблюдает свой смех и свои слезы. И в этой двойственной жизни, в этом равновесии между жизнью и игрой состоит искусство» (Томмазо Сальвини). Если это принять за правило, то как же рассматривать самозабвение актера на сцене?.

Нередко приходится слышать: «я не помню, как я играл»... «я забыл, что я на сцене»...

Росси, на которого раньше уже была ссылка, пишет после одного спектакля: «Я не могу рассказать всех подробностей этой сцены, помню только, что я весь трепетал истинной страстью и будто во сне слышал крики восторга публики и одобрения, и вызовы... я никого не видел, не знаю, был ли я достаточно любезен, я был еще в каком-то чаду...»[28].

Или Ермолова: «Один раз почти совсем забылась — в сцене смерти Татьяны Репиной, разорвала ожерелье, искусала подушку, не помню, что со мной было»[29].

Может быть, это уже не искусство, а патология? Ведь тут уже нет «равновесия между жизнью и игрой»...

Равновесия, действительно, нет. «Игра» здесь настолько разрослась, что кажется, совершенно вытеснила собою «жизнь».

Однако это только кажется.

«Жизни» (или, говоря точнее, целостной личности) осталось ровно столько, сколько нужно для того, чтобы предохранить от катастрофы.

Представьте себе автомобиль, разогнавшийся до предельной скорости... Он так мчится, что время только думать об

одном: не наскочить бы на что-нибудь, не сломать бы себе шеи! Все остальное теперь уж даже и не в вашей власти.

Так и актер, находящийся в высшей степени напряженности творчества: машина так разлетелась, колеса так развертелись, что об остановке думать поздно, думать можно только о том, чтобы благополучно проскочить, не наделать бед.

Вот описание такой бешеной гонки, случившейся с Ермоловой в сцене смерти Татьяны Репиной. Пишет автор исполнявшейся пьесы: «Помните, когда на репетиции я вам сказал, что вы последнюю сцену играете слишком нежно, что это противоречит словам Репиной, когда она говорит о действительной смерти актрисы на сцене. Вы мне сказали с довольно злым выражением в лице: «А вы хотите, чтобы я по-настоящему умирала, извольте!» В первое представление я следил за вашей игрой в этом акте, стоя в глубине ложи. Вы становитесь все нервнее и нервнее. Искренно-страдальческие ноты вырывались из вашей груди. Ни признака декламации. Какой-то неровный, то сильный, то тихий бред. Уже перед выходом Сабинина ужас захватывал меня и жалость. В зрительном зале слышались подавленные всхлипывания и тихий шум передвигаемых кресел. Вы падаете в изнеможении от страданий на кушетку. Входит Сабинин (Южин) и верно, в тон, берет ваши ноты: «Бог с вами. Встаньте, встаньте!» На лице и в голосе необыкновенное усилие казаться спокойной. Но боль берет верх над волей. «Уйдите! Будьте вы прокляты!» Вы вскакиваете, чтобы убежать, лезть на стену от страданий. Во всей фигуре, в поднятых кверху руках, в надрывающих душу звуках голоса столько последней отчаянной борьбы со смертью, столько захватывающего трагизма, что зрительная зала замерла от ужаса и от жалости. Несколько человек бросились к вам, старались удержать — вы бились в их руках в конвульсиях, и, стонущую, поднятую на руках, вас переносят в кресла. Публика не выдержала! Произошло почти единственное в театральных летописях: зрительный зал обратился в сцену, а сцена в зрительный зал. Раздались истерические рыдания и крики в ложах и партере; партер обернулся лицом назад; выходили

мужчины и женщины из партера и лож. Актеры остановились. Я видел только испуганных актеров и недоумевающих на сцене, видел, как вы поднялись с кресла и упали среди невообразимого шума, слез и рыданий публики. Я бросился на сцену и целовал ваши холодные как лед руки. Еще со слезами в горле, в сильном еще возбуждении, вы сказали мне: «Ну, довольны?» — «Это ужасно, ужасно, так нельзя, но это бесподобно, совершенно!» Что-то вроде этого я говорил.

Месяца два спустя, у Л. Н. Толстого, его старый знакомый завел при мне разговор о «Татьяне Репиной». Я передал Толстому то, что происходило во время первого представления и те упреки вам, которые выражали некоторые, что это, мол, не искусство!

— Почему же не искусство? — сказал Лев Николаевич. — чем сильнее и правдивее высказывания, тем лучше. Что они там толкуют об искусстве.

Знакомый его сказал: «Интерес, возбуждаемый последним актом, решительно меняет комедию. Все ждут, как будет умирать Ермолова».

Буренин правильно сказал, что если бы Сара Бернар сделала что-нибудь подобное, то весь мир об этом кричал бы. По поводу этих строк я и решился набросать на этом экземпляре все это и просить вас принять его на добрую память об авторе этой пьесы»[30].

Вот по поводу этого-то случая М. Н. Ермолова и писала, что она «почти совсем забылась... разорвала ожерелье, искусала подушку, не помню, что со мной было».

Однако не нужно проходить мимо этого маленького «почти». Почти, но не совсем.

Чтобы не было сомнений, предлагаю прочитать несколько строк из книги близко знавшей М. Н. Ермолову Т. Л. Щепкиной-Куперник «Дни моей жизни»:

«Перед постановкой «Татьяны Репиной», слабой, хотя эффектной пьесы Суворина, представляющей пересказ истории Евлалии Кадминой, известной оперной артистки, отравившейся в театре, где героиня на сцене отравляется и умирает, на репетициях у нее сцена смерти «не выходила». Суворин злился, в раздражении стучал своей палкой.

И вдруг на первом представлении Марии Николаевне показалось, что она умирает. Она искусала свою подушку, разорвала жемчужное ожерелье. Стоявшие по пьесе около нее комик Макшеев и тетя Саша (А. П. Щепкина, актриса, сослуживица Марии Николаевны), игравшая веселую подругу Репиной, перепугались, в полной уверенности, что она действительно отравилась, забыли все, что надо было говорить по пьесе, кинулись к ней, занавес спустили... В зале творилось что-то неописуемое: истерики, вопли, вызывали.докторов, выносили женщин без чувств. Едва придя в себя и отдышавшись, Мария Николаевна поднялась на своих подушках и, прислушавшись испуганно к шуму зала, спросила:

— Сашенька, что там такое? Уж не пожар ли?

А тетя и Макшеев, поняв, что это была не смерть, а только вдохновенная игра, со слезами могли только повторять:

— Какой там пожар — да это вы, вы»[31].

Не говорит ли этот рассказ, что забвение было далеко не полное? Как бы далеко оно ни зашло, актриса не переставала сознавать, что она на сцене и что она играет.

Конечно, тут не было прославленного «равновесия» (она ведь подушку искусала и разорвала на себе ожерелье!), но присутствие наблюдателя — целостной личности — все-таки несомненно было, и актриса забылась почти, но не совсем.

Здесь налицо обе стадии расщепления (т. е. расщепление вместе с единением).