Творчество есть одна из реакций организма

Что же за сила, что за сказочная «живая вода» освободила нас от вечного животного сна? От вечной животной бессознательности, от власти низшей природы?

Что за чудесный спасительный инстинкт?

Нельзя ли посмотреть на него поближе, нельзя ли подглядеть нескромным человеческим глазом — из чего он? Нет ли в нем чего, что доступно нашим бунтарским мозгам? А может быть, можно даже вмешаться? Усовершенствовать злую мачеху-природу?

Организм питается, растет, упражняет свои силы, защищается от вредных влияний и размножается. Затем блекнет, вянет, разрушается и умирает.

В этом, не вдаваясь в тонкости, и заключается жизнь. Всё остальное только развитие из этого: чтобы питаться — надо найти пищу, найдя — проглотить ее... Чтобы защищаться от вредных влияний — убегать, нападать... Чтобы размножаться — найти себе самку, оплодотворить ее, или самца и быть оплодотворенной — выносить в себе плод, вырастить, воспитать его...

Только чтобы блекнуть, вянуть и разрушаться — ничего не нужно. Этот процесс не нуждается в нашей помощи...

На все, что бы ни происходило, в нас самих или вне нас, организм отвечает, реагирует, — действует. Реакция сопровождается чувством приятного или неприятного. В этом и заключается радость и горе, наслаждение и страдание, победа и поражение.

Когда обстоятельства теснят, когда выхода нет — человек охает, стонет, плачет, рвет на себе волосы — это простая обыденная реакция, самовыявление, которое одинаково с животным.

Когда же вместо того, чтобы изливать свое страдание в животных стенаниях — всю свою тоску, всю боль души обитатель земли изливает в стихах, песне, в картине, в житейском подвиге — такая реакция, такое самовыявление присуще только человеку.

Когда природа ставит препятствия и человек покоряется, принимает ее такой, какая она есть для него — враждебная, страшная, коварная, — это отношение ничем не отличается от отношения любого животного.

Когда же непокорное двуногое хочет взять природу в свои руки и, подсмотрев ее тайны и пользуясь ее же силой, заставляет служить ему, это — отношение творца-человека.

Я телом в прахе истлеваю,

Умом — громам повелеваю,

Я — царь, я — раб; я — червь; я — бог!

(Державин)

Питание

Подчиняясь инстинкту питания, живое существо отыскивает себе пищу, борется за нее, съедает ее и дает таким образом своему организму жизнь, тепло, силу... Еще не израсходовав всей энергии, а только усвоив ее, оно уже чувствует опять голод, инстинкт питания снова толкает его отыскивать пищу... и т. д.

Ребенку не нужно сражаться за пищу — он получает ее готовой. Насытившись, он играет, резвится, скачет на палочке, воображает разные разности...

Что это? Зачем он так делает?

Скажут: очень просто — расходует излишки энергии. Ведь если взрослый должен потратить почти все силы, чтобы раздобыть пищу, и, напитавшись ею, нуждается только в отдыхе — ребенок на добычу пищи ничего не тратит, а энергия есть, а израсходовать ее надо, иначе избыток ее будет ему в тягость: таков закон обмена веществ — надо расходовать.

Верно.

Только нет ли тут еще чего другого?

Ребенок ведь не просто без смысла носится по комнатам, он что-то воображает, чем-то живет в это время.

Почему такое влечение к жизни мнимой, не действительной? Что за потребность отдать себя во власть мечты и фантазии? Не есть ли это инстинктивный путь самого организма, который под влиянием процесса творчества «настраивает» свой «радиоприемник» и таким образом улавливает необходимые ему токи, токи, которые питают уже не кровь и мышцы, а ту его психическую часть, которая голодает в повседневной жизни?

Мы еще так мало знаем. А чего не знаем — отрицаем — это считается хорошим тоном, а на самом деле просто узость и близорукость. Утешить себя можно разве тем, что всегда и во все времена так было, значит, и нам можно.

За Джордано Бруно охотятся как за диким зверем: как он смел додуматься до того, что не только земля, а и вся наша солнечная система — ничтожная песчинка среди бесконечных миров, мириадов таких же и еще более крупных систем! Как смел додуматься до такой ереси? Она подрывает самые основы общепринятой и общедоступной библии! Судят, мытарят, гноят в тюрьме и в конце концов сжигают на костре во славу святой инквизиции, в защиту Истины и в назидание всему человечеству: не смей думать того, что не по силам посредственности!

Это было давно. Но разве сейчас не делается подобных дел?

Не так-то уж безупречно работает наша голова, и соображаем мы, особливо обо всем новом и непривычном, подчас чрезвычайно туго.

Вот и здесь: разве можем утверждать, что питание должно происходить только через рот и состоять из жидкой и твердой пищи?

Совсем недавно было открыто, что оно происходит и через легкие, которые усваивают из воздуха кислород.

А ведь существуют и другие виды энергии. Хотя бы, скажем, солнечная. А сколько еще предстоит нам открыть всякого рода энергий?

В последние дни, например, говорят об электрообмене, т. е. о Питании организма электричеством непосредственно из воздуха...

Что же делается с ребенком во время его игр? Что делается с человеком в минуты его творческих озарений? Почему человек испытывает в эти минуты такое счастье, блаженство и удовлетворение?

Кто знает?

Можно гадать, думать, предполагать...

Может быть, в эти минуты он действительно и фактически что-то получает, какое-то питание? Какая-то энергия проникает в это время в его организм?

Но зачем говорить об озарении? Даже простое подлинное внимание нас делает счастливыми и удовлетворенными — от содержательной книги, от хорошего значительного спектакля, от длительного созерцания прекрасной картины, от беседы с крупным знающим человеком — испытываешь чувство, очень похожее на насыщение. И еще долго потом, несколько дней или даже недель, всё вспоминаешь да пережевываешь, как корова жвачку: или слова и мысли писателя, или удачную сцену у актера, или музыкальный кусок симфонии, или всё, что ты видел или слышал у очаровавшего тебя своей крупнотой, своим содержанием человека. Всё с новым и новым удовольствием передумывается и пересматривается, и не хочется новых впечатлений, как не хочется есть, когда хорошо пообедал.

Переварится всё, усвоится — захочется опять «подкрепиться». И идет человек — кто куда: один в театр, другой в концерт, третий в музей, четвертый идет на природу, пятый опять отыскивает своего «мудреца» и добивается его

беседы, а шестой просто раскрывает роман, или философский трактат, или научную книгу.

И вновь сыт, а потом «усвоение», и опять сначала.

И даже эстетизм, любовь к красоте — что такое? Может быть, тут подкладка тоже психофизиологическая?

Что происходит в человеке, одаренном особой чуткостью и зоркостью к красоте? Не открывает ли он себя, в минуты своих созерцаний, для тончайших электромагнитных или невесть там каких самых живоносных токов мысли или чего-то другого, что скоро станет обычным отмечать физическими приборами — ведь снимают же сейчас на пластинку излучения работающего мозга.

Зоркость этого человека к красоте для нас совершенно непостижима. Он чует и видит ее там, где для нашего обывательского глаза просто пустое место.

Мы смотрим на море и удивляемся: сколько воды, как страшно на нем в бурю, а почему не видно другого берега, а как в нем глубоко и сколько в нем живет рыбы и разных страшилищ!

Мы смотрим на лес и думаем: какие большие деревья, сколько воздуха, озона, как здесь легко дышится, как приятно лежать под деревом, и если бы не комары, было бы совсем замечательно. А более практический человек, тот даже сообразит, сколько тут вышло бы бревен и дров, попади лес в хорошие руки.

Острый язык у Оскара Уайльда: «Тот, кто топор называет топором — ни на что более не пригоден, как рубить этим самым топором»[2].

Увы, это о нас.

Смотрим мы на природу и не видим природы. Смотрим на жизнь и не видим жизни. Смотрим на человека, и перед нами — кукла, футляр, фантом.

А есть люди с особым художественно-эстетическим восприятием жизни. Смотрит такой человек ну хоть на заходящее солнце, и не то что мы с вами — мы люди дела и понапрасну тратить свое время не будем, мы смотрим, чтобы решить: как оно село, в тучу или чисто? В тучу, ну, значит, завтра плохая погода — а он смотрит, и ни до какого завтра ему нет дела, он смотрит, что — сейчас.

Смотрит, и никаких, ни практических, ни философических мыслей о величии вселенной и о ничтожестве человека нет у него сейчас — он просто воспринимает обычное явление природы, но как!

Приходилось ли вам томиться от жажды целый жаркий день во время какого-нибудь перехода, не имея ни капли воды? И вот вы добираетесь до холодного чистого ключа. Вы пьете! Не просто, как обычно пьете — в каждом глотке для вас особая сладость, особое содержание. Это уже не вода — это сама жизнь! Само счастье! Само блаженство в жидком виде! Именно это нужно организму и ничего другого! Каждая капля оживляет, освежает и с избытком вознаграждает за томление, за усталость, за целый день жары и духоты!

Вот так же и этот человек: смотрит он на закат солнца — и вы видите, как он впитывает, всасывает, жадно вбирает в себя что-то из этого заката, что обычно течет мимо, оставляя нас с вами в безмятежном покое — а он волнуется, он утоляет пламенную жажду, он пъет! Пьет живую воду восторга от созерцания красоты!

И красота, невидимая нам, но разбросанная всюду, и в природе, и в человеческой жизни, красота — понятна, близка ему. Он живет и дышит ею.

Таков художник. Мы не так чутки к красоте и изысканности чувств и мыслей, но и мы нуждаемся для своего психического питания в новых впечатлениях, в новой душевной пище.

Чтобы получить во что бы то ни стало эту пищу, наиболее смелые, решительные и бескомпромиссные из нас бросаются без долгих размышлений в самую стремнину бурного потока жизни... Их треплет, кидает, бьет... Кое-кто выплывает, получив бездну впечатлений и обогатившись ими на всю жизнь, для большинства же дело кончается печально: размозжит о камни смельчаку голову, или разорвет всего по частям, но убьют ли его, в тюрьму ли он попадет, с голодухи ли погибнет, на «дно» ли угодит или в «мещанское счастье» — суть одна: пропал человек!

Более скромные, более «дальновидные», мы не бросаемся очертя голову в страшную и жестокую жизнь, мы

избираем более безболезненный и безопасный путь — мы идем в искусство. Здесь, под маской другого, воображаемого человека, как в надежном челноке — куда ни кинешься, хоть и потреплет и потерзает, но вернешься не только живым и здоровым, а и обновленным, просветленным и мудрым.

После выпущенной книги, после законченной картины, после сыгранной роли — хоть и устал, и разбит, потому что все отдал и опустошился, но и счастлив, потому что «сыт», переполнен. Чем? Впечатлениями, знаниями. Будто прожил целую новую жизнь и стал на много, много лет, на целую жизнь старше и опытнее — мудрее.

Упражнение — саморазвитие

Все это — об искании новых ценностей вовне.

А есть искание и внутри себя.

Человек появляется на свет только с двумя более или менее готовыми (функционирующими) системами: питания и кровообращения. Другие, как например, двигательная и чувствующая, в таком виде, что надо еще научиться ими пользоваться путем упражнения, — для жизни они еще не пригодны.

Младенец лежит на подушке, барахтается ручонками, болтает в воздухе своими ножонками, оглушает всех своим криком, пялит глазенки на окружающее, ничего еще толком не видя... и вновь кричит и смеется уже от радости и удовольствия... Зачем? Что за бессмысленное занятие?

Потребность двигаться, упражнять свое, совсем еще непригодное ни к чему, совсем слабое тельце.

Инстинктивно маленький звереныш проверяет свое будущее вооружение — нащупывает возможности своей «машины». И постепенно, через упражнение и опыт, органы крепнут, развиваются, начинают служить.

Поэт слагает стихи, актер читает их, музыкант заставляет стонать и петь струну... и все они «обливаются слезами над вымыслом» и забывают всё на свете.

Не пустое ли это занятие?

Пусть беспомощно болтаются по воздуху ножонки: сама природа вложила эту потребность к упражнению — придет время, и они будут бегать и прыгать по земле. Руки — проделывать всякую работу от самой грубой до тончайшей и художественной; глаза всё будут видеть, уши слышать.

Пусть скитается мысль среди воображаемого, не мешайте: в конце концов, она победит всё на свете.

Пусть нащупываются новые органы, пусть упражняются и растут. Сколько их новых, психических и физических, вынырнет на поверхность — почем мы знаем? И во что превратится человек при новом вооружении?

Человечеству предстоит не малый путь! Смеем ли мы мешать? И что мы, собственно, во всем этом пока еще понимаем?

Как?!

Только!??!

Вдохновенное искусство, полет философской мысли, дерзкие мечты ученых, это младенческое болтание ножонками?

Это только инстинктивное упражнение маленького кусочка плоти?

Ну, может быть, и не только, но, по правде сказать, если сравнить ножонки месячного ребенка с ногами юноши-спортсмена, так, пожалуй, особенно огорчаться не стоит.

Это ведь в плане космическом, где века, как секунды, планеты — песчинки, а человек — электрон.

А так, в нашем плане, это, конечно, «высший продукт» нашей жизни.

Разве кто спорит?

Размножение (инстинкт продолжения рода)

Еще не так давно физику и химию считали совершенно разными, самостоятельными науками, и между физическими и химическими явлениями не видели ничего общего.

Теперь межа, разделяющая эти две области, сгладилась, и мы знаем, что химические процессы подчинены всецело законам физики.

Давным-давно человеческая мысль подкапывается под таинственные корни трудно объяснимых психических явлений. Много ли тут сделано, говорить не будем, но если допустить на минуту, что в психической области, так же как и в физической, мы имеем дело тоже с некоторого рода силами, то эти силы должны были бы к чему-то прилагаться. Пусть субстанция, к которой они прилагаются, так тонка и неуловима, что считать ее за материю, казалось бы, слишком большая смелость, неосмотрительно, но раз тут дело только в степени тонкости, так достаточная ли это причина останавливать нашу мысль? В самом деле: не подчинены ли явления в обеих областях одним и тем же законам?

Трудно сказать, могут ли психология с физиологией безоговорочно протянуть друг другу руки, но нам этого сейчас и не нужно. Достаточно, если мы сможем думать о некоторой аналогии между физиологическими и психологическими процессами.

Что касается питания и его всевозможных разновидностей — сказано достаточно.

Не так ли обстоит дело и с размножением (инстинктом продолжения рода)?

В живом существе заложена могучая, часто непреодолимая потребность размножения. Посмотрите, как дерутся за самку животные — иногда они на смерть загрызают один другого, куда девается самосохранение! Самый, как будто, сильный инстинкт.

Инстинкт (размножения) продолжения рода тянет к противоположному полу. А инстинкт улучшения рода тянет к более подходящему мне и лучшему экземпляру. И притяжению этому обязана на земле жизнь. А страстности и силе (этого) притяжения обязана жизнь тем, что продолжают род самые сильные и лучшие особи. Худшие и слабые должны уступить или начать род бессильный, обреченный на вымирание.

Не то же ли самое у человека?

Он иначе грызется, иначе убивает, но разве не грызется и разве не убивает?

Теперь передвинемся со всем этим механизмом целиком в область психики.

Если мы возымели дерзость говорить о психическом питании, то почему не заговорить об оплодотворении?

Если действительно отмечаются излучения «мыслящего мозга», и не только отмечаются, а измеряются, словом, если это есть нечто материальное, способное распространяться в пространстве и взаимодействовать со встречающимся на пути, то не похоже ли непреодолимое желание передать свою мысль, свой восторг другому человеку на непреодолимое желание только что описанного инстинкта продолжения рода?

Не в том ли тут дело, что у человека есть потребность передать мысль или чувство, так сказать, заразить, и даже привить другому свое психическое «Я»?

И в другом, «оплодотворенном» таким образом, начинается после этого внутренняя работа, создание нового «существа», новой мысли.

Зачем живописец пишет картину, зачем скульптор долбит свой мрамор, писатель корпит над романом, философ над трактатом, ученый над исследованиями и, наконец, актер над своим упрямым актерским инструментом?

Не проще ли не волноваться, не страдать зря, а ограничиться тем, что помечтал и пофантазировал на свободе? Я говорю, конечно, не о ремесленниках, а о художниках, которые не могут не писать, не изображать, не петь, не играть.

Зачем птица строит себе гнездо, зачем кладет яйца, зачем сидит на них, зачем выкармливает своих птенцов, зачем защищает от страшных хищников, рискуя жизнью?

Есть дети не только физические, а и психические — недаром художник, ученый, мыслитель, изобретатель говорят о родовых муках творчества, недаром такие выражения, как «это — мое детище»!

Разве не страдают в заключении за идею? Разве не умирают, защищая от «диких хищников» свою плоть от плоти, кровь от крови, мысль от мысли?

Держат в тюрьме великого Галилея: как он смел утверждать, что земля вертится! — убеждают, требуют, стращают, склоняют к отречению. И при всем честном народе, прочитав через силу продиктованную ему галиматью, инстинкт

матери, видящей, как гибнет ее ребенок, заставляет его собрать все свои последние силы и крикнуть: «а все-таки она вертится!»

И этот инстинкт у наиболее значительных особей куда сильнее инстинкта самосохранения.

Это инстинкт «размножения» и «продолжения рода» человеческой мысли. И не будь его... что бы было?

Всё, что называлось мною «отдача», «самовыявление», «исповедь», «раскрытие себя», — не семена ли это, брошенные иногда одному человеку, иногда сотням, сидящим в театре или аудитории, иногда просто и прямо: в мир! Как книга, как картина, как статуя, как мысль, как кусок лучшей части моего психического «Я», мое детище. Рожденный мною в муках и радостях сын — останется и после меня и будет продолжать работу оплодотворения других людей, тех, что соприкоснутся с ним.

И вот:

«Я иду и бросаю золотые слова по дороге. И исполняю более того, что обещал»[3].