Основное качество творца-художника

«Завертела» их кудесница фантазия»... и «все превратилось в творческое создание художника»...

Но творческое создание художника, это ведь не такое частое явление, и не всякому оно свойственно, поэтому разговор о нем следует пока отложить, а вот не бывает ли чего подобного с нами в других, более обыденных условиях?

«Передо мною стена. Старая кирпичная стена, сырая, с пятнами, с подтеками... голубоватые, желтые, коричневые, малиновые подтеки... Я часто смотрю, задумавшись, на эти узоры, ожидая разрешения какой-нибудь трудной мысли...

И вчера я так же привычно и спокойно уставился на знакомые пятна и вдруг... даже в жар бросило! Прямо в глаза смотрит ужасный вампир-старик... Смотрит злыми, до самых моих тайных мыслей доходящими глазами и как будто пьет кровь из моего мозга.

Затрясло от ужаса.

Через две-три секунды я одумался... На стене всё те же разводы и пятна... но как они сложились! Вот брови, нос, борода, плечи. Глаза! Всё еще страшно, всё жутко: фосфорические, неотвратимые, колдовские! А ведь это только подтеки и пятна... Вот подтек, вот плесень... И я ловлю себя на том, что убеждаю себя — как будто говорю себе: «не бойся, он не живой, это только так показалось...»

И все-таки глаза светятся, все-таки от них не по себе... Значит, как ни убеждаю себя, не могу убедить до конца... Как ни разуверяю себя, что это глупо, что это случайное совпадение рисунка и освещения, а может быть еще и моих неосознанных в эту минуту мыслей — все вместе соединилось и возникло обманчивое впечатление — беспокойство не может улечься...

Пришлось чем-то завесить «старика».

Сегодня я опять посмотрел на него. Вот нос, борода, глаза... Все на месте. Только нет главного: не живой! Он похож на старика, но не старик. Как ни будоражу себя, как ни настраиваю на вчерашнее, — нет! Живой, страшный старик, всамделишный старик — исчез!

Часто, когда смотришь за облаками, колеблющимися тенями от деревьев, — представляются образы, сцены... Но это большей частью как картины: похоже на живое, изображение жизни, но не жизнь... А тут было такое реальное, такое несомненное...» (Отрывок из памятной книжки 1936 г. февр. 12-го).

Помню, нечто подобное было со мной, когда мне было года 3-4. Отцу по почте прислали сверток. Это были олеографии, приложения к какому-то журналу. Одна олеография представляла из себя портрет Фонвизина (другую не помню.)

Отец сейчас же прибил портрет Фонвизина на стену у своей кровати. Я спокойно наблюдал, как он прибивал его... но этот дядя мне не нравился.

Когда через час или два я вбежал случайно в комнату отца, то закричал и бросился вон из дома — так я испугался портрета.

И ничто не могло разубедить меня, что он не живой; портрет снимали, показывали мне, заставляли щупать руками бумагу — я смотрел, щупал, и мне было еще страшнее: а ну как он рассердится. Он и так сердит, а тут что же будет!

При других я еще кое-как мог быть в этой комнате (и то, если не смотрел на Фонвизина), а один — никак.

Помню, я осторожно, на цыпочках подходил к двери (чтобы он не слыхал), ложился на пол, подползал со всей осторожностью, и в щелку старался подсмотреть «за ним»...

Залезал под мебель и сторожил, когда он заснет или отвернется... выглядывал оттуда, а «он» смотрел все так же строго, высокомерно...

Дело кончилось тем, что Фонвизина пришлось снять, свернуть и куда-то убрать, потому что я перестал спать — всё боялся, что он придет ко мне ночью и что-то сделает со мной такое страшное, что поправить этого никак будет невозможно.

Туземцы

Ожившие пятна на стене, «Фонвизин». Что это такое? Может быть, это слишком острая реакция не совсем нормального мозга?

Давайте перейдем к мозгу вполне нормальному, принадлежащему человеку, выросшему и воспитанному на природе.

Вот несколько отрывков из книг, писем, дневников путешественников и миссионеров, которые могли близко наблюдать жизнь и нравы туземцев в Африке, Австралии, Америке и Азии.

«Мы поместили, — говорят иезуитские миссионеры, — изображения св. Игнатия и св. Ксаверия на нашем алтаре, туземцы смотрели на них с удивлением. Они верили, что это живые люди. Они спрашивали, не являются ли они «ондаки» (сверхъестественные существа), они спрашивали также, не является ли сень в алтаре их жилищем, не надевают ли эти ондаки украшений, которые они видели вокруг алтаря»[4].

«Точно так же в Центральной Африке я видел, как туземцы отказывались войти в помещение, где на стене висели портреты, из страха перед «мазока» (душами), которые здесь находились»[5].

Кэшинг, который жил среди зуньи, был усыновлен ими и которому необычайная умственная гибкость позволила, в конце концов, мыслить подобно им, говорит: «Зуньи, подобно первобытным народам вообще, представляют себе изготовленные человеком предметы живыми на манер растений, животных, погруженных в зимнюю спячку, заснувших людей. Это своего рода приглушенная жизнь, тем не менее весьма могучая, способная проявляться пассивно своим сопротивлением и даже активно действовать тайными путями, могущая производить добро и зло...»[6].

Некоторые, прочитав эти выписки, могут даже обидеться: ну, какие же это примеры! Неразвитые, первобытные мозги дикарей! Нашли, с кем сравнивать!

Однако, подождите.

Эти неразвитые и первобытные мозги очень во многом могут поспорить с нашими.

В изготовлении утвари, в сооружении своих силков туземец часто обнаруживает такую сметливость, которая свидетельствует об очень тонком наблюдении связи между причиной и следствием.

А какая у них наблюдательность! Они по следам ног узнают всех людей их племени. И могут рассказать, что здесь произошло.

А память! В. Э. Рот рассказывает про туземцев Северо-Запада Квинслзнда: «Они распевали целый ряд песен, для исполнения которых требовалось пять ночей (род монологов, исполняемых во время корробори.) Факт этот кажется еще более чудесным, если вспомнить, что песни эти поются на языке совершенно неизвестном для тех, кто их исполняет. Целое племя может выучить и петь хором корробори на языке, абсолютно отличном от родного языка, причем никто среди действующих лиц или аудитории не понимает ни единого слова. Слова воспроизводятся весьма точно: я в этом убедился, собирая одни и те же корробори, когда они исполнялись племенами, говорящими на разных языках и живущими на расстоянии более ста миль одно от другого»[7].

Что касается духовного уровня, то наблюдатели часто с похвалой отзываются о природном красноречии туземцев во многих местностях, о богатстве аргументов, которое развертывается ими в спорах и дискуссиях. Их сказки и пословицы свидетельствуют часто о тонком и изощренном наблюдении, их мифы — о плодовитом, богатом, иногда поэтическом воображении. Всё это отмечалось много раз наблюдателями, которые отнюдь не были предубеждены в пользу «дикарей».

Эмоциональная проекция

Этого всего достаточно, чтобы кое в чем устыдить и нас. Почему же все-таки такое странное отношение к портретам, вещам и ко всему другому, о чем говорилось?

Каким образом получается, что взрослый, вполне реально мыслящий, хитрый, настороженный дикарь, с таким острым зрением, что мы ему можем только позавидовать — видит живыми явно мертвые предметы и картины?

Прежде чем отвечать на это, посмотрим, не было ли чего подобного у нас в наших дальних глухих деревнях?

Здесь мы имеем дело не с племенами Австралии или Азии, а с людьми, в сущности, ни в чем не отличающимися от нас — именно из этих глухих деревень ведь вышли Ломоносовы, Кольцовы, Тропинины...

Там так: там с самого раннего детства вас приучают к тому, что все таинственные силы, добрые и злые, живут с нами и среди нас: ведьмы, лешие, «шишиги», черти и прочая нечисть без конца и края наполняют овины, дворы, леса, овраги, омуты, болота. Только показываются они не всем и не тогда, когда этого ожидаешь, а всегда врасплох и вдруг...

Вот вчера леший испугал Степаниду, вашу тётку — отнял у нее лукошко с грибами. Она заголосила, опрометью бросилась незнамо куда, а он сорвал у ней платок с головы. Она, было, оглянулась, а он машет из старой ели платком-то, — догоню! — кричит. Баба совсем «ума решилась», примчалась домой ни жива ни мертва...

И вы видите, что всё это чистая правда: и Степанида не врёт, и никто не сомневается в правдивости ее слов.

И тут же сосед-мужик расскажет про себя, как намеднись его целую ночь водил леший по лесу. Только под утро выпустил на дорогу, да и то чуть не за десять верст оказался...

А парень русалку на той неделе видел: «сидит на камне, волосы чешет. Заметила меня, засмеялась и в воду, в камыши — бултых!»

А попробуйте сомневаться, спорить, «доказывать на основании научных данных», — будут смотреть на вас с сожалением, вот, мол, бедняга — учился, учился, а таких вещей, какие известны самому последнему мальчишке, не знает...

Они будут смотреть на ваш скептицизм и трезвость так же, как вы посмотрите на их скептицизм по отношению к вашим рассказам об астрономии, о том, что можно увидеть в телескоп или в микроскоп, о том, сколько верст до солнца,

велико ли оно, из чего состоит... Вы с некоторым сожалением и растерянностью посмотрите на их косность, неподвижность мысли... Ну как объяснить им все эти простые и несомненные для нас вещи?!

Совершенно так же, с такой же растерянностью, недоумением и сожалением они будут смотреть на ваш «здоровый скептицизм» по отношению к лешим и шишигам. Ну что они могут требовать от вас, раз вы действительно не видели или толком от какого-нибудь достойного доверия человека не слыхали? Они-то ведь видели! Для них это не вопрос веры или недоверия, для них это факт.

Как же видели они? Да совершенно так же, как я видел в пятнах на стене старика-вампира.

Разница только та, что и я сам, и другие (если бы это понадобилось) — все стали бы разубеждать меня, что это обман зрения, игра фантазии. А там, в деревне, наоборот: и сам я, и все кругом стали бы утверждать (и таким образом внушать мне), что я видел подлинную реальность, и, если ее другие не видели, так просто потому, что от них было скрыто, а мне было явлено.

Один раз это случится с вами, два раза, а там и образуется такой самостоятельный психический механизм, который субъективное впечатление перерабатывает в объективное явление.

Как и почему это случается? Почему в пятнах на стене можно увидеть старика? В старой косматой ели — лешего? В движении раскаленного солнцем воздуха — эльфов и гномов, в пламени костра — саламандру?

Не потому ли, что есть некоторая предвзятость и предрасположенность?

Вот вам один из видов такой предвзятости. Действие ее (в детстве или позднее), вероятно, испытал на себе каждый.

Если приходится идти одному темной ночью глухой лесной дорогой (особенно после того, как наслушался всяких страшных рассказов), то весьма и весьма трудно победить в себе некоторое беспокойство. А если кто из робких, так за каждым кустом ему и видится то разбойник, то медведь, то «шишига». Не дай бог, если к тому же ухнет филин или под-

ломится и упадет подгнившее дерево — такое представится, что ног не унесешь...

Предвзятость может быть явной (как здесь с ночными страхами после страшных рассказов), может быть и скрытой.

Откуда, например, явился у меня вампир-старик среди пятен, подтеков на сырой комнатной стене?

Вероятно, он явился потому, что в то время, тяжелое и безрадостное для меня, как будто все сговорились, чтобы теснить и рвать меня на части. И трудно придумать что-нибудь более подходящее, более отвечающее тогда моим душевным тревогам, заботам и подозрениям[8]. Старик был моим собственным, субъективным «творением». Он не был явлением объективным, несомненным для всех, он виден был только мне.

Теперь проследим, как именно, какими путями и каким способом наше субъективное делается для нас вполне объективным и сущим.

У меня есть что-то на душе, что ищет своего выхода. Хоть, скажем, то тяжелое беспокойное, тоскливое состояние, какое мне не удавалось рассеять ни делом, ни книгой, ни беседой с друзьями. Пятна складываются на стене так, что из них получается нечто похожее на портрет старика... и — моментально, прежде чем я что-либо успеваю сообразить, меня объемлет ужас. Откуда он? Вероятно, из недр моей души, вероятно, он — сумма всех моих личных страхов, унижений, подозрений за последние трудные для меня годы...

Пятна на стене для меня факт; схожесть их с каким-то стариком — тоже факт. Но разве мой ужас, мой трепет — не факт? Это факт куда более ощутительный, куда более реальный для меня! Он заслонил собою всё.

И теперь, если даже я, по привычке культурного человека, постараюсь охладить себя, вглядываться и разбираться в «обмане» — что будет? Я буду различать пятна, прекрасно понимать, откуда они пришли, но старик... вот он, вот он, живой, еще более озлобленный, еще более опасный... Нет, я не могу смотреть на него. Я отворачиваюсь.

Почему так? Да потому, что я смотрю на пятпа не простыми, спокойными, холодными глазами, а уже сквозь

чувство ужаса, ужаса для меня уже реального, связанного крепко-накрепко со стариком, — он оживляет «пятна» для меня и наполняет огромной силой.

Откуда эта сила? Да из меня же, из недр моей психики.

Я как волшебный фонарь проецирую на стену с пятнами того самого старика, который сложился мгновенно у меня в душе.

А пятна (так как они совпадают с контурами «моего», «внутреннего», психического» старика) еще более подчеркивают и поддерживают факт существования живого, вне меня находящегося (сидящего в стене) старика.

И вот субъективное создание, возникшее от ничтожного внешнего толчка, делается для меня вполне объективным. И даже вещественным.

В чем же разница между восприятием дикаря и цивилизованного человека?

Почему у туземцев рядом с грубостью и рудиментарностью такая тонкость? Тонкость не есть плод размышления и рассуждения, а интуиция, некоторая практическая ловкость и искусность в результате упражнения. Вроде бильярдного игрока, не знающего геометрии и механики.

Когда мы видим первобытных людей такими же, а иногда и лучшими, чем мы, физиономистами, моралистами, психологами (в практическом значении этих слов), мы с трудом можем поверить, что они в других отношениях могут быть для нас почти неразрешимыми загадками.

Пункты сходства относятся неизменно к тем формам умственной деятельности, где приходится действовать по прямой интуиции. Где имеет место непосредственное восприятие, быстрое и почти мгновенное истолкование того, что воспринимается. Например, чтение на лице человека чувств, нахождение слов, которые должны задеть желательную тайную струну в человеке. Тут — своего рода нюх, чутье.

Первобытные люди смотрят теми же глазами, что и мы, но воспринимают они не тем же сознанием, что и мы.

Психофизиологический процесс восприятия происходит у них так же, как и у нас. Но продукт этого восприятия у них немедленно обволакивается определенным сложным состоянием сознания.

Первобытный человек даже и не подозревает возможности различения ядра факта и обволакивающего его слоя представлений.

Это мы проводим такое различение в силу наших умственных привычек. У него же сложное представление является еще не дифференцированным.

То, что «обволакивает ядро», — не ассоциации. Представление, которое возникает у дикаря, являет собой неразложимое целое.

Наши восприятия устремлены к возможному максимуму «объективности», к избежанию всего того, что могло бы быть вредным или просто бесполезным для установления объективности. Восприятие же первобытных людей не только не отбрасывает всего того, что уменьшает его объективность (следопытство), но наоборот, подчеркивает мистические свойства, таинственные силы и скрытые способности существ и явлений, ориентируясь таким образом на элементы, которые на наш взгляд имеют чисто субъективный характер, хотя в их глазах они не менее реальны, чем всё остальное.

Если первобытные люди воспринимают изображение иначе, чем мы, то это происходит потому, что они иначе, чем мы, воспринимают оригинал.

Мы схватываем в оригинале объективные реальные черты, и только эти черты (форму, величину, выражение физиономии.) Для первобытного человека эти черты (а он их схватывает не хуже нас) являются только знаками-проводниками таинственных сил, мистических свойств, тех, что присущи всякому существу, особенно живому существу. Поэтому и изображение, имея те же знаки-проводники, представляется живым.

Процесс их мышления похож скорее на непосредственное восприятие или интуицию. В тот самый момент, когда он

воспринимает то, что дано его внешним чувствам, он представляет себе и ту мистическую силу, которая таким образом проявляется. Эта операция совершается не последовательно в два приема, а сразу.

Для пралогического мышления эти элементы реальности (наиболее для него важные) оказываются не менее реально данными, чем другие элементы. Именно эти-то элементы (которым мы отказываем в объективной ценности), они-то и осмысливают для первобытного мышления всё происходящее. Строго говоря, всё происходящее при этом и не нуждается в объяснении, ибо, когда явление происходит, — пралогическое мышление представляет себе и невидимое влияние, проявляющееся таким образом.

Они обходятся без мышления. Рассуждение вызывает у них непреодолимую усталость.

То, что для нас является восприятием, то для туземца оказывается, прежде всего, и больше всего общением с духами, с невидимыми и таинственными силами, которые окружают его со всех сторон, от которых зависит его судьба и которые в его сознании занимают гораздо более места, чем постоянные, видимые осязаемые элементы его представлений.

То, что мы называем объективной реальностью, — у них соединено, перемешано (а часто и подчинено) в их восприятии с неуловимыми мистическими элементами, которые мы определяем как субъективные.

Восприятие первобытных людей ориентировано так, что оно не интересуется теми признаками существ и явлений, которые мы называем объективными и на которые направлено наше внимание прежде всего. Они не имеют нужды в опыте. Ведь опыт, ограниченный тем, что является устойчивым, осязаемым, видимым, уловимым в физической реальности, упускает как раз то, что является наиболее важным для них, а именно — таинственные силы и духи.

Для многих из нас существует два мира: естественный и сверхъестественный. Для них — только один мир: всякая действительность мистична, как и всякое действие. Следовательно, мистичным является всякое восприятие.

Мы воспринимаем опыт и пассивно подчиняемся полученному впечатлению. Сознание первобытного человека, напротив, уже наперед заполнено огромным числом коллективных представлений, под влиянием которых все мыслится обладающим множеством мистических свойств. Отсюда и безразличие к объективной связи явлений и внимание к проявляющимся или скрытым связям между этими явлениями.

Пралогическое мышление является синтетическим по своей сущности, т. е. синтезы, из которых оно состоит, не предполагают, как бывает у нас, предварительных анализов, результат которых фиксируется в понятиях.

Синтезы в первобытном мышлении появляются в первую очередь и оказываются почти всегда неразложенными и неразложимыми.

По этой же причине пралогическое мышление обнаруживает нечувствительность к противоречию и непроницаемость в отношении опыта.

Для первобытного мышления едва ли существует голый объективный факт.

Каждый раз, когда определенные люди (колдуны) надевают на себя шкуры животных (медведя, тигра, волка), они сами превращаются в этих животных.