Геополитики и известиях геополитиков современности

 

В приложении приведены тексты геополитиков различных школ и направле­ний: от автора «Географической оси истории» Хэлфорда Макиндера до выступления госсекретаря США Медлен Олбрайт по проблемам управления Россией XX—XXI вв. Эти тексты помогут углубить знания по истории становления и развития важней­ших концепций в истории геополитических учений и расширить представления о современных геополитических воззрениях государственных деятелей, ученых, во многом определяющих раскладку современных политических сил.

географическая ось истории [332]

...Влияние Азии на Европу незаметно до того момента, когда мы на­чинаем говорить о монгольском вторжении пятнадцатого века. Правда до того, как мы проанализируем факты, касающиеся всего этого, жела­тельно изменить нашу «европейскую» точку зрения так, чтобы мы смог­ли представить Старый Свет во всей его целостности. Поскольку количе­ство осадков зависит от моря, середина величайших земных массивов в климатическом отношении достаточно суха. Вот почему не стоит удив­ляться, что две трети мирового населения сосредоточены в относитель­но небольших районах, расположенных по краям великих континентов — в Европе около Атлантического океана, у Индийского и Тихого океанов в Индии и Китае. Через всю Северную Африку вплоть до Аравии тянется широкая полоса почти незаселенных в силу практического отсутствия дождей земель. Центральная и Южная Африка большую часть своей ис­тории были так же отделены от Европы и Азии, как и Америка с Австралией. В действительности южной границей Европы была и является ско­рее Сахара, нежели Средиземноморье, поскольку именно эта пустыня отделяет белых людей от черных. Огромные земли Евро-Азии, заклю­ченные таким образом между океаном и пустыней, насчитывают 21 000 000 квадратных миль, т.е. половину всех земель на земном шаре, если мы исключим из подсчетов пустыни Сахары и Аравии. Существует много отдаленных пустынных районов, разбросанных по всей террито­рии Азии, от Сирии и Персии на северо-восток по направлению к Мань­чжурии, однако среди них нет таких пустынь, которые можно было бы сравнить с Сахарой. С другой стороны, Евро-Азия характеризуется весь­ма примечательным распределением стоков рек. На большей части севе­ра и центра эти реки были практически бесполезны для целей человечес­кого общения с внешним миром. Волга, Оке, Яксарт текут в соленые озера; Обь, Енисей и Лена — в холодный северный океан. В мире суще­ствует шесть великих рек. В этих же районах есть много, хотя и мень­ших, но также значительных рек, таких, как Тарим и Хельмунд, которые опять-таки не впадают в Океан. Таким образом, центр Евро-Азии, ис­пещренный пятнышками пустыни, является в целом степной местнос­тью, представляющей обширные, хотя и зачастую скудные, пастбища, где не так уж и мало питаемых реками оазисов, однако необходимо еще раз подчеркнуть, что вся ее территория все-таки не пронизана водными путями, идущими из океана. Другими словами, в этом большом ареале мы имеем все условия для поддержки редкого, но в совокупности весьма значительного населения — кочевников, передвигающихся на лошадях и верблюдах. На севере их царство ограничено широкой полосой субарк­тических лесов и болот, где климат слишком суров, за исключением за­падных и восточных оконечностей, для развития сельскохозяйственных поселений. На востоке леса идут на юг до тихоокеанского побережья вдоль Амура — в Маньчжурию. То же и на Западе: в доисторической Ев­ропе леса занимали основную территорию. Ограниченные, таким обра­зом, на северо-востоке, севере и северо-западе, степи идут, не прерыва­ясь, на протяжении 4 000 миль от венгерской пушты до Малой Гоби в Маньчжурии, и, за исключением самой западной оконечности, их не пе­ресекают реки, текущие в доступный им океан, так что мы можем не принимать во внимание недавние усилия по развитию торговли в устье Оби и Енисея. В Европе, Западной Сибири и Западном Туркестане степь лежит близко к уровню моря, местами даже ниже его. Далее на восток, в Монголии, они тянутся в виде плато: но переход с одного уровня на другой, над голыми, ровными и низкими районами засушливых цент­ральных земель не представляет значительных трудностей.

Орды, которые, в конечном счете, обрушились на Европу в середине четырнадцатого века, собирали свои силы в 3 000 миль оттуда, в степях Верхней Монголии. Опустошения, совершаемые в течение нескольких лет в Польше, Силезии, Моравии, Венгрии, Хорватии и Сербии, были, тем не менее, лишь самыми отдаленными и одновременно скоротечны­ми результатами великого движения кочевников востока, ассоциируемо­го с именем Чингиз-хана. В то время как Золотая Орда заняла Кипчакс­кую степь от Аральского моря через проход между Уральским хребтом и Каспием до подножия Карпат, другая орда, спустившаяся на юго-запад между Каспийским морем и Гиндукушем в Персию, Месопотамию и даже Сирию, основала державу Ильхана. Позднее третья Орда ударила на Се­верный Китай, овладев Китаем. Индия и Манги или Южный Китай были на время прикрыты великолепным барьером Тибетских гор, с чьей эф­фективностью ничто в мире, пожалуй, сравниться не может, если, ко­нечно, не принимать во внимание Сахару и полярные льды. Но в более позднее время, в дни Марко Поло в случае с Манги, в дни Тамерлана в случае с Индией это препятствие было обойдено. Случилось так, что в этом известном и хорошо описанном случае все населенные края Старо­го Света раньше или позже ощутили на себе экспансивную мощь мо­бильной державы, зародившейся на степных просторах. Россия, Персия, Индия или Китай либо платили дань, либо принимали монгольские ди­настии. Даже зарождавшееся в Малой Азии государство турок терпело это иго на протяжении более полувека.

Подобно Европе, записи о более ранних вторжениях сохранялись и на других пограничных землях Евро-Азии. Неоднократно подчинялся завоевателям с севера Китай, а Индия — завоевателям с северо-запада. По меньшей мере, одно вторжение на территорию Персии сыграло осо­бую роль в истории всей западной цивилизации. За триста или четыреста лет до прихода монголов турки-сельджуки, появившиеся из района Ма­лой Азии, растеклись здесь по огромным пространствам, которые услов­но можно назвать регионом, расположенным между пятью морями — Каспийским, Черным, Средиземным, Красным и Персидским заливом. Они утвердились в Кермане, Хадамане, Малой Азии, низвергли господ­ство сарацин в Багдаде и Дамаске. Возникла необходимость покарать их за их обращение с паломниками, шедшими в Иерусалим, вот почему христианский мир и предпринял целую серию военных походов, извест­ных под общим названием крестовых. И хотя европейцам не удалось до­стигнуть поставленных задач, эти события так взволновали и объединили Европу, что мы вполне можем считать их началом современной истории — это был еще один пример продвижения Европы, стимулированного не­обходимостью ответной реакции на давление, оказываемое на нее из са­мого центра Азии.

Понятие Евро-Азии, которое мы таким образом получаем, подразу­мевает под собой протяженные земли, опоясанные льдом на севере, про­низанные повсюду реками и насчитывающие по площади 21 000 000 квад­ратных миль, т.е. более чем в три раза превышающие Северную Америку, чьи центральные и северные районы насчитывают 9 000 000 кв. миль, и более чем в два раза территорию Европы. Однако у нее нет удовлетворительных водных путей, ведущих в океан, хотя, с другой стороны, за ис­ключением субарктических лесов, она в целом пригодна для передвиже­ния всякого рода кочевников. На запад, на юг и на восток от этой зоны находятся пограничные регионы, составляющие широкий полумесяц и доступные для мореплавания. В соответствии с физическим устройством число этих районов равняется четырем, причем отнюдь не маловажно то, что в принципе они совпадают соответственно со сферами распрост­ранения четырех великих религий — буддизма, брахманизма, ислама и христианства. Первые две лежат в зоне муссонов, причем одна из них обращена к Тихому океану, другая — к Индийскому. Четвертая, Европа, орошается дождями, идущими с Запада, из Атлантики. Эти три региона, насчитывающие в совокупности менее семи миллионов кв. миль, насе­ляет более миллиарда человек, иначе говоря, две трети населения зем­ного шара. Третья сфера, совпадающая с зоной пяти морей или, как ее чаще называют, район Ближнего Востока, в еще большей степени стра­дает от недостатка влажности благодаря своей приближенности к Афри­ке и, за исключением оазисов, заселена соответственно негусто. В неко­торой степени она совмещает черты как пограничной зоны, так и центрального района Евро-Азии. Эта зона лишена лесов, поверхность ее испещрена пустынями, так что она вполне подходит для жизнедеятель­ности кочевников. Черты пограничного района прослеживаются в ней постольку, поскольку морские заливы и впадающие в океан реки делают ее доступной для морских держав, позволяя, впрочем, и им самим осу­ществлять свое господство на море. Вот почему здесь периодически воз­никали империи, относившиеся к «пограничному» разряду, основу кото­рых составляло сельскохозяйственное население великих оазисов Египта и Вавилона. Кроме того, они были связаны водными путями с цивилизо­ванным миром Средиземноморья и Индии. Но, как и следует ожидать, эти империи попадали в зону действия череды невиданных дотоле мигра­ций, одни из которых осуществлялись скифами, турками и монголами, шедшими из Центральной Азии, другие же были результатом усилий на­родов Средиземноморья, желавших захватить наземные пути, ведшие от западного к восточному океану. Это место — самое слабое звено для этих ранних цивилизаций, поскольку Суэцкий перешеек, разделивший морские державы на западные и восточные, и засушливые пустыни Пер­сии, простирающиеся из Центральной Азии вплоть до Персидского зали­ва, предоставляли постоянную возможность кочевым объединениям до­бираться до берега океана, отделявшего, с одной стороны, Индию и Китай, а с другой стороны, их самих от Средиземноморского мира. Всякий раз, когда оазисы Египта, Сирии и Вавилона приходили в упадок, жители сте­пей получали возможность использовать плоские равнины Ирана в каче­стве форпостов, откуда они могли наносить удары через Пенджаб прямо в Индию, через Сирию в Египет, а через разгромленный мост Босфора и Дарданелл на Венгрию. На магистральном пути во внутреннюю Европу стояла Вена, противостоявшая набегам кочевников, как тех, что прихо­дили прямой дорогой из русских степей, так и проникавших извилистыми путями, пролегавшими к югу от Черного и Каспийского морей.

Итак, мы проиллюстрировали очевидную разницу между сарацинс­ким и турецким контролем на Ближнем Востоке. Сарацины были ветвью семитской расы, людьми, населявшими долины Нила и Евфрата и не­большие оазисы на юге Азии. Воспользовавшись двумя возможностями, предоставленными им этой землей — лошадьми и верблюдами, с одной стороны, и кораблями с другой — они создали великую империю. В раз­личные исторические периоды их флот контролировал Средиземное море вплоть до Испании, а также Индийский океан до Малайских островов. С этой центральной, со стратегической точки зрения позиции, находив­шейся между западным и восточным океанами, они пытались завоевать все пограничные районы Старого Света, повторяя в чем-то Александра Македонского и упреждая Наполеона. Они смогли даже угрожать степи. Но сарацинскую цивилизацию разрушили турки, полностью отделенные от Аравии, Европы, Индии и Китая язычники-туранцы, обитавшие в са­мом сердце Азии.

Передвижение по поверхности океана явилось естественным сопер­ником передвижения на верблюдах и лошадях, наблюдаемого внутри континента. Именно на освоении океанических рек была основана по-тамическая стадия цивилизации: китайская на Янцзы, индийская на Ган­ге, вавилонская на Евфрате, египетская на Ниле. На базе освоения Сре­диземного моря основывалось то, что называют «морской» стадией цивилизации, цивилизации греков и римлян. Сарацины и викинги могли управлять побережьем океанов именно благодаря своей возможности плавать.

Важнейший результат обнаружения пути в Индию вокруг мыса Доб­рой Надежды состоял в том, что он должен был связать западное и вос­точное каботажное судоходство Евро-Азии, даже хотя бы таким околь­ным путем, и таким образом в некоторой степени нейтрализовать стратегическое преимущество центрального положения, занимаемого степняками, надавив на них с тыла. Революция, начатая великими море­ходами поколения Колумба, наделила христианский мир необычайно широкой мобильностью, не достигшей, однако, заветного уровня. Еди­ный и протяженный океан, окружающий разделенные и островные зем­ли, является, безусловно, тем географическим условием, которое обес­печило высшую степень концентрации командования на море и во всей теории современной военно-морской стратегии и политики, о чем под­робно писали капитан Мэхен и м-р Спенсер Уилкинсон. Политический результат всего этого заключался в изменении отношений между Евро­пой и Азией. Не надо забывать того, что в средние века Европа была зажата между непроходимыми песками на юге, неизведанным океаном на западе, льдами или бескрайними лесами на севере и северо-востоке, и на востоке и юго-востоке ей угрожала необычайная подвижность кочев­ников. И вот теперь она поднялась над миром, дотянувшись до тридцати восьми морей и других территорий и распространив свое влияние вокруг евроазиатских континентальных держав, которые до сих пор угрожали самому ее существованию. На свободных землях, открытых среди вод­ных пространств, создавались новые Европы, и тем, чем были ранее для европейцев Британия и Скандинавия, теперь становятся Америка и Ав­стралия и в некоторой степени даже транссахарская Африка, примыкаю­щая теперь к Евро-Азии. Британия, Канада, Соединенные Штаты, Юж­ная Африка, Австралия и Япония являют собой своеобразное кольцо, состоящее из островных баз, предназначенных для торговли и морских сил, недосягаемых для сухопутных держав Евро-Азии.

Тем не менее, последние продолжают существовать, и известные со­бытия еще раз подчеркнули их значимость. Пока «морские» народы За­падной Европы покрывали поверхность океана своими судами, отправля­лись в отдаленные земли и тем или иным образом облагали данью жителей океанического побережья Азии, Россия организовала казаков и, выйдя из своих северных лесов, взяла под контроль степь, выставив собственных кочевников против кочевников-татар. Эпоха Тюдоров, увидевшая экспан­сию Западной Европы на морских просторах, лицезрела и то, как Русское государство продвигалось от Москвы в сторону Сибири. Бросок всадников через всю Азию на восток был событием, в той же самой мере чреватый политическими последствиями, как и преодоление мыса Доброй Надеж­ды, хотя оба эти события долгое время не соотносились друг с другом.

Возможно, самое впечатляющее совпадение в истории заключалось в том, что как морская, так и сухопутная экспансия Европы продолжала, в известном смысле, древнее противостояние греков и римлян. Несколь­ко неудач в этой области имели куда как более далеко идущие послед­ствия, нежели неудачная попытка Рима латинизировать греков. Тевтоны были цивилизованы и приняли христианство от римлян, славяне же — от греков. Именно романо-тевтонцы впоследствии плыли по морям; и имен­но греко-славяне скакали по степям, покоряя туранские народы. Так что современная сухопутная держава отличается от морской даже в источни­ке своих идеалов, а не в материальных условиях и мобильности.

Вслед за казаками на сцене появилась Россия, спокойно расставша­яся со своим одиночеством, в котором она пребывала в лесах Севера. Другим же изменением необычайной внутренней важности, произошед­шим в Европе в прошлом столетии, была миграция русских крестьян на юг, так что, если раньше сельскохозяйственные поселения заканчива­лись на границе с лесами, то теперь центр населения всей Европейской России лежит к югу от этой границы, посреди пшеничных полей, сме­нивших расположенные там и западнее степи. Именно так возник нео­бычайно важный город Одесса, развивавшийся с чисто американской скоростью.

Еще поколение назад казалось, что пароход и Суэцкий канал увели­чили мобильность морских держав в сравнении с сухопутными. Желез­ные дороги играли главным образом роль придатка океанской торговли. Но теперь трансконтинентальные железные дороги изменяют состояние сухопутных держав, и нигде они не работают с большей эффективнос­тью, как в закрытых центральных районах Евро-Азии, на широких про­сторах которой нельзя встретить ни одного подходящего бревна или камня для их постройки. Железные дороги совершают в степи невиданные чуде­са, потому что они непосредственно заменили лошадь и верблюда, так что необходимая стадия развития — дорожная — здесь была пропущена.

В ситуации с торговлей не следует забывать, что океанический способ, хотя и относительно дешевый, обычно прогоняет товар через четыре этапа — фабрика-изготовитель, верфь отправителя, верфь получателя и склад рознич­ной продажи, в то время как континентальная железная дорога ведет прямо от фабрики-производителя на склад импортера. Таким образом, промежуточ­ная океанская торговля ведет, при прочих равных условиях, к формированию зоны проникновения вокруг континентов, чья внутренняя граница грубо обо­значена линией, вдоль которой цена четырех операций, океанской перевозки и железнодорожной перевозки с соседнего побережья равна цене двух опера­ций и перевозке по континентальной железной дороге.

Русские железные дороги бегут на протяжении 6 000 миль от Вербал-лена на западе до Владивостока на востоке. Русская армия в Маньчжурии являет собой замечательное свидетельство мобильной сухопутной мощи подобно тому, как Британия являет в Южной Африке пример морской державы. Движение империи на запад кажется мне скорее кратковремен­ным вращением пограничных держав вокруг юго-западного и западного углов осевого района. Проблемы, связанные с Ближним, Средним и Даль­ним Востоком, зависят от нестабильного равновесия между внутренни­ми и внешними державами в тех частях пограничного полумесяца, где местные государства почти не принимаются в расчет.

В заключение необходимо отметить, что замена контроля России каким-то новым видом внутриконтинентального контроля не приведет к сокращению значимости этой осевой позиции. Если бы, например, ки­тайцы с помощью Японии разгромили Российскую империю и завоевали ее территорию, они бы создали желтую опасность для мировой свободы тем, что добавили океанические просторы к ресурсам великого конти­нента, завоевав таким образом преимущество, до сих пор не полученное русским хозяином этого осевого региона.

 

почему Европа враждебна России? [333]

 

<Россия>... не раз вмешивалась... в судьбы Европы; но каков был повод к этим вмешательствам? В 1799, в 1805, в 1807 годах сражалась русская армия с разным успехом не за русские, а за европейские интересы. Из-за этих же интересов, для нее собственно чуждых, навлекла она на себя грозу Двенадцатого года; когда же смела с лица земли полумиллион­ную армию и этим одним, казалось бы, уже довольно послужила свободе Европы, она не остановилась на этом, а вопреки своим выгодам,— тако­во было в 1813 году мнение Кутузова и вообще всей так называемой рус­ской партии,— два года боролась за Германию и Европу и, окончив борь­бу низвержением Наполеона, точно так же спасла Францию от мщения Европы, как спасла Европу от угнетения Франции. Спустя тридцать пять лет она опять, едва ли не вопреки своим интересам, спасла от конечного распадения Австрию, считаемую, справедливо или нет, краеугольным камнем политической системы европейских государств. Какую благодар­ность за все это получала она, как у правительств, так и у народов Евро­пы,— всем хорошо известно; но не в этом дело. Вот, однако же, все, чем ознаменовалось до сих пор деятельное участие России в делах Европы, за единственным разве исключением бесцельного вмешательства в Семи­летнюю войну. Но эти уроки истории никого не вразумляют. Россия,— не устают кричать на все лады,— колоссальное завоевательное государ­ство, беспрестанно расширяющее свои пределы, и, следовательно, угро­жает спокойствию и независимости Европы. Это — одно обвинение. Дру­гое состоит в том, что Россия будто бы представляет собой нечто вроде политического Аримана, какую-то мрачную силу, враждебную прогрессу и свободе. Много ли во всем этом справедливого? Посмотрим сначала на завоевательность России. Конечно, Россия не мала; но большую часть ее пространства занял русский народ путем свободного расселения, а не государственного завоевания. Надел, доставшийся русскому народу, со­ставляет вполне естественную область,— столь же естественную, как, например, Франция, только в огромных размерах. <...>

Никогда занятие народом предназначенного ему исторического по­прища не стоило меньше крови и слез. Он терпел много неправд и утес­нений от татар и поляков, шведов и меченосцев, но сам никого не утес­нял, если не назовем утеснением отражения несправедливых нападений и притязаний. Воздвигнутое им государственное здание не основано на костях попранных народностей. Он или занимал пустыни, или соединял с собой путем исторической, нисколько не насильственной, ассимиля­ции такие племена, как чудь, весь, меря или как нынешние зыряне, че­ремисы, мордва, не заключавшие в себе ни зачатков исторической жиз­ни, ни стремлений к ней; или, наконец, принимал под свой кров и свою защиту такие племена и народы, которые, будучи окружены врагами, уже потеряли свою национальную самостоятельность или не могли долее сохранять ее, как армяне и грузины. Завоевание играло во всем этом самую ничтожную роль, как легко убедиться, проследив, каким образом достались России ее западные и южные окраины, слывущие в Европе под именем завоеваний ненасытимо алчной России. Но прежде надо согласиться в значении слова «завоевание». Завоевание есть политическое убий­ство или, по крайней мере, политическое изувечение; так как, впрочем, первое из этих выражений употребляется совершенно в ином смысле, скажем лучше: национальное, народное убийство или изувечение. <...> Убеждение большинства мыслящих людей: что всякая народность имеет право на самостоятельное существование в той именно мере, в какой сама его сознает и имеет на него притязание. Это последнее условие очень важ­но и требует некоторого разъяснения. Если бы, например, Пруссия по­корила Данию или Франция Голландию, они причинили бы этим дей­ствительное страдание, нарушили бы действительное право, которое не могло бы быть вознаграждено никакими гражданскими или даже полити­ческими правами и льготами, дарованными датчанам или голландцам; ибо кроме личной и гражданской, кроме политической или так называе­мой конституционной свободы народы, жившие самостоятельною госу­дарственною и политическою жизнью, чувствуют еще потребность, что­бы все результаты их деятельности — промышленной, умственной и общественной — составляли их полную собственность, а не приноси­лись в жертву чуждому им политическому телу, не терялись в нем, не составляли материала и средства для достижения посторонних для них целей. Они не хотят им служить, потому что каждая историческая наци­ональность имеет свою собственную задачу, которую должна решить, свою идею, свою отдельную сторону жизни, которые стремится осуще­ствить,— задачу, идею, сторону жизни, тем более отличные и оригиналь­ные, чем отличнее сама национальность от прочих в этнографическом, общественном, религиозном и историческом отношениях. Но необхо­димое условие для достижения всего этого составляет национально-по­литическая независимость. Следовательно, уничтожение самостоятель­ности такой национальности может быть по всей справедливости названо национальным убийством, которое возбуждает вполне законное негодо­вание против его совершителя. К этому же разряду общественных явле­ний относится и то, что я назвал национальным изувечением. <...> Ис­торический народ, пока не соберет воедино всех своих частей, всех своих органов, должен считаться политическим калекою. Таковы были в не­давнее время итальянцы; таковы до сих пор греки, сербы и даже русские, от которых отделены три или четыре миллиона их галицийских и угорс­ких единоплеменников. <...> Эти племена имеют, без сомнения, право на ту же степень личной, гражданской и общественной свободы, как гос­подствующая историческая народность, но не на политическую само­стоятельность; ибо, не имея ее в сознании, они и потребности в ней не чувствуют и даже чувствовать не могут. <...> Тут нет, следовательно, ни национального убийства, ни национального увечья, а потому нет и заво­евания. Оно даже невозможно в отношении к таким племенам.... ибо они и сопротивления не оказывают, если при этом не нарушаются их личные, имущественные и другие гражданские права....

После этого небольшого отступления, необходимого для уяснения понятия о завоевании, начнем наш обзор с северо-западного угла Рус­ского государства, с Финляндии <...> Финское племя, населяющее Фин­ляндию, подобно всем прочим финским племенам, рассеянным по про­странству России, никогда не жило историческою жизнью. Коль скоро нет нарушения народной самостоятельности, то политические сообра­жения относительно географической округленности, стратегической бе­зопасности границ и т. п., сами по себе еще не могущие оправдать присо­единения какой-либо страны, получают свое законное применение. Россия вела войну с Швецией, которая с самого Ништадтского мира не могла привыкнуть к мысли об уступке того, что по всем правам принад­лежало России, и искала всякого, по ее мнению, удобного случая возоб­новить эту войну и возвратить свои прежние завоевания. Россия победила и приобрела право на вознаграждение денежное, земельное или другое, лишь бы оно не простиралось на часть самой Швеции; ибо национальная территория не отчуждаема, и никакие договоры не могут освятить в со­знании народа такого отчуждения, пока отчужденная часть не потеряет своего национального характера.... Присоединением Финляндии от Шве­ции к России ничьи существенные права не были нарушены; выгоды са­мой Финляндии, то есть финского народа, ее населяющего, более, чем выгоды России, требовали перемены владычества. Государство, столь мо­гучее, как Россия, могло в значительной мере отказаться от извлечения выгод из приобретенной страны; народность, столь могучая, как рус­ская, могла, без вреда для себя, предоставить финской народности пол­ную этнографическую самостоятельность. Русское государство и русская народность могли довольствоваться малым; им было достаточно иметь в северо-западном углу своей территории нейтральную страну и добро­желательную народность вместо неприятельского передового поста и господства враждебных шведов. Государство и народность русская мог­ли обойтись без полного слияния с собою страны и народности финс­кой, к чему, конечно, по необходимости должна была стремиться сла­бая Швеция, в отношении которой Финляндия составляла три четверти ее собственного пространства и половину ее населения. И действитель­но, только со времени присоединения Финляндии к России начала про­буждаться финская народность и достигла наконец того, что за языком ее могла быть признана равноправность со шведским в отношении уни­верситетского образования, администрации и даже прений в сейме. <...> Псков и Новгород, стоявшие на страже земли русской в тяжелую татар­скую годину, не переставали протестовать с оружием в руках. Когда же Москва соединила в себе Русь, она сочла своим первым долгом уничто­жить рыцарское гнездо и возвратить России ее достояние. Первое уда­лось на первых же порах, но сама страна перешла в руки Польши и Швеции, и борьба за нее соединилась с борьбою за прочие области, отторгнутые этими государствами от России. Но это только еще одна

сторона дела; самое присоединение Прибалтийского края совершилось даже не вопреки желанию пришлого дворянства, а по его же просьбам и наущениям, при стараниях и помощи его представителя, героя Патку-ля. Можно утверждать, что для самого народа, коренного обладателя страны, эстов и латышей, Россия хотя и сделала уже кое-что, однако ж далеко не все, чего могли они от нее ожидать; но, конечно, не за это упрекает ее Европа, не в этом видит она ту черту, по которой в ее глазах присоединение Прибалтийского края имеет ненавистный завоеватель­ный характер. Совершенно напротив, в том немногом, что сделано (или, лучше сказать, в том, чего она опасается со стороны России) для ис­тинного освобождения народа и страны, она и видит собственно рус­скую узурпацию, оскорбление германской и вообще европейской циви­лизации.

<...> В Северо-Западном крае есть небольшая землица, именно Бело-стоцкая область, на которой не лишним будет несколько остановиться. Эта область, вместе с северною частью нынешнего Царства Польского, По-знанским герцогством и Западной Пруссией, досталась при разделе Польши на долю Пруссии. В седьмом году, по Тильзитскому миру, она отошла к России. Сколько возгласов по этому случаю в немецких сочинениях о веро­ломстве России, постыдно согласившейся принять участие в разграблении бывшей своей несчастной союзницы! Стоит только бросить взгляд на карту, чтоб убедиться в недобросовестности такого обвинения. <...>

Не может ли, однако, самое Царство Польское называться завоева­нием России....Этот вопрос заслуживает рассмотрения, потому что в суж­дениях и действиях Европы по отношению к нему проявляется так же — если еще не более, чем в Восточном вопросе сравнительно с шлезвиг-голштейнским, та двойственность меры и та фальшивость весов, кото­рыми она отмеривает и отвешивает России и другим государствам.

Раздел Польши считается, по мнению Европы, величайшим преступ­лением против народного права, совершенным в новейшие времена, и вся тяжесть его взваливается на Россию. И это мнение не газетных кри­кунов, не толпы, а мнение большинства передовых людей Европы. В чем же, однако, вина России? Западная ее половина во время татарского гос­подства была покорена Литвой, вскоре обрусевшей; затем через посред­ство Литвы — сначала случайно (по брачному союзу), а потом насиль­ственно (Люблинской унией) — присоединена к Польше. Восточная Русь никогда не мирилась с таким положением дел. Об этом свидетельствует непрерывный ряд войн, перевес в которых сначала принадлежал боль­шею частью Польше, а со времени Хмельницкого и воссоединения Ма­лороссии окончательно перешел к России. При Алексее Михайловиче Россия не имела еще счастья принадлежать к политической системе ев­ропейских государств, и потому у ней были развязаны руки, и она была единственным судьей в своих делах. В то время произошел первый раздел Польши. Россия, никого не спрашиваясь, взяла из своего, что могла, — Малороссию по левую сторону Днепра, Киев и Смоленск, взяла бы и больше, если бы надежды на польскую корону не обманули царя и не заставили упустить благоприятное время. Раздел Польши, насколько в нем участвовала Россия, мог бы совершиться уже тогда,— с лишком за сто лет ранее, чем он действительно совершился,— и, конечно, с огром­ною для России пользою, ибо тогда не бродили еще гуманитарные идеи в русских головах; и край был бы закреплен за православием и русской народностью прежде, чем успели бы явиться на пагубу русскому делу Чарторыйские с их многочисленными последователями и сторонника­ми, процветающими под разными образами и видами даже до сего дня. Как бы то ни было, дело не было окончено, а едва только начато при Алексее; и раз упущенное благоприятное время возвратилось не ранее, как через сто лет, при Екатерине II. Но почему же то, что было законно в половине XVII века, становится незаконным к концу XVIII? Самый повод к войне при Алексее одинаков — все то же утеснение православно­го населения, взывавшего о помощи к родной России. И если справедли­во было возвратить Смоленск и Киев, то почему же было несправедливо возвратить не только Вильну, Подолию, Полоцк, Минск, но даже Галич, который, к несчастию, вовсе не был возвращен? А ведь в этом един­ственно и состоял раздел Польши, насколько в нем участвовала Россия! Форма была, правда, иная. В эти сто лет Россия имела счастие вступить в политическую систему европейских государств, и руки ее были связаны. Свое ли, не свое ли родовое достояние ты возвращаешь, как бы говорили ей соседи, нам все равно; только ты усиливаешься, и нам надобно уси­литься на столько же. Положение было таково, что Россия не имела возможности возвратить по праву ей принадлежащего, не допуская в то же время Австрию и Пруссию завладеть собственно Польшею и даже частью Россией — Галичем, на что ни та, ни другая, конечно, не имели ни малейшего права. Первоначальная мысль о таком разделе принадле­жит, как известно, Фридриху; и в уничтожении настоящей Польши, в ее законных пределах, Россия не имела никакой выгоды. Совершенно на­против, Россия, несомненно, сохранила бы свое влияние на Польшу и по отделении от нее русских областей, тем более, что в ней одной могла бы Польша надеяться найти опору против своих немецких соседей, кото­рым (особенно Пруссии) было весьма желательно, даже существенно необходимо, получить некоторые части собственной Польши. Но не рисковать же было России из-за этого войною с Пруссией и Австрией! Не очевидно ли, что все, что было несправедливого в разделе Польши,— так сказать, убийство польской национальности,— лежит на совести Прус­сии и Австрии, а вовсе не России, удовольствовавшейся своим достояни­ем, возвращение которого составляло не только ее право, но и священ­нейшую обязанность. <...>

Итак, раздел Польши, насколько в нем принимала участие Россия, был делом совершенно законным и справедливым, был исполнением

священного долга пред ее собственными сынами, в котором ее не долж­ны были смущать порывы сентиментальности и ложного великодушия, как после Екатерины они, к сожалению и к общему несчастию России и Польши, смущали ее и смущают многих еще до сих пор. Если при разде­ле Польши была несправедливость со стороны России, то она заключа­лась единственно в том, что Галич не был воссоединен с Россией. Не­смотря на все это, негодование Европы обрушилось, однако же, всею своею тяжестью не на действительно виновных — Пруссию и Австрию, а на Россию. В глазах Европы все преступление раздела Польши заключа­ется именно в том, что Россия усилилась, возвратив свое достояние. Если бы не это горестное обстоятельство, то германизация славянской народ­ности,— хотя для нее самой любезной из всех, но все же славянской,— не возбудила бы столько слез и плача. Я думаю даже, что, совершенно напротив, после должных лицемерных соболезнований, она была бы втай­не принята с общею радостью, как желательная победа цивилизации над варварством. Ведь знаем же мы, что она не пугает европейских и наших гуманитарных прогрессистов, даже когда является в форме австрийского жандарма... Разве одни французы пожалели бы, что лишились удобного орудия мутить Германию. Такое направление общественного мнения Европы очень хорошо поняла и польская интеллигенция; она знает, чем задобрить Европу, и отказывается от кровного достояния Польши, дос­тавшегося Австрии и Пруссии, лишь бы ей было возвращено то, что она некогда отняла у России; чужое ей милее своего. <...>