Андрей Белый: Скарлатиновый бред – моя генеалогия

Андрей Белый (1880-1934) - Псевдоним Бориса Николаевича Бугаева. Российский поэт, писатель, виднейший теоретик и практик символизма. Отец - ученый-математик, декан физико-математического факультета Московского университета. Мать – одна из первых красавиц Российской империи, хозяйка модного аристократического салона, всячески устраняющая отца-чудака из своей светской жизни. Сын Николай унаследовал красоту матери и почти скопировал творческую силу и безумие отца. Окончил естественное отделение математического факультета Московского университета. Был увлечен творчеством Ницше, Вагнера, особенно ему дорог философ и поэт Владимир Соловьев. Близок к Блоку, Бальмонту, Мережковскому. Вернувшись в Россию перед революцией, примыкает к группе "Скифы", куда входил Блок. Воспринимает революцию как мистическое обновление. Однако в 1921 году эмигрирует в Берлин, потом все-таки возвращается. Как пишет Евгений Евтушенко, без противоречивой, судорожной, вдохновенной фигуры Андрея Белого невозможно представить атмосферу эпохи, предшествовавшей революции. Ее он призывал вместе с Блоком как возмездие. Во всех своих подчас ребяческих, наивных порывах, Андрей Белый был беззащитно искренен и чем-то напоминал в литературе рыцаря Печального Образа.

Каждый из нас ведет собственный отсчет рождения своего «Я», отталкиваясь от первой вспышки самосознания, зафиксированной памятью. При этом отличить была ли эта вспышка реальной или воображаемой невозможно. Однако такой она зафиксирована в воспоминаниях и от нее ведем мы отсчет нашей внутренней биографии. Андрей Белый начал со скарлатины. «Скарлатиновый бред – моя генеалогия; и все то, что нарастает в нем…, еще престранно окрашено; еще я не верю в мирность и безопасность поданной яви, которой изнанка – только что пережитый бред; я удивляюсь силе воспоминаний о пережитых бредах в эти шестьдесят дней; она сложила морщину, которую жизнь не изгладила; выгравировался особый штришок восприятия, которого я не встречал у очень многих детей, начинающих воспоминания с нормальной яви, а не с болезни; в их сознании не двоится действительность;…особенность моей психики в усилиях разобраться между этой мирной картиной детской, и тем мороком…» (Андрей Белый. «На рубеже двух столетий»). Детская болезнь формирует у чуткого восприимчивого мальчика индивидуальный образ пространства, разрубленного пополам на границе между бредом и явью. При этом пространство бреда – так же реально и еще более реально, чем нормальное, обычное повседневное – оттуда доносятся устрашающие звуки, рев, хаос говоров. В детстве пережит как самая явная явь «распад самой квартиры на детскую и неизвестные, может быть ужасные пространства квартиры», адеватные пока неизвестному миру. Раскол довершают взрослые. Мать-красавица ведет постоянную борьбу с отцом-чудаком за территорию профессорской квартиры. Отец постепенно изгоняется за границы гостиной и лишается права на свободное перемещение. Ему запрещается без надобности покидать кабинет. Мать, стремясь удержаться на уровне хозяйки модного аристократического салона, устраняет мужа из собственной «светской» жизни как досадную помеху. Сын – посередине этой схватки. Он чувствует себя схваченным матерью и отцом за разные руки – они раздергивают малыша на части. Что это – сказка о красавице и чудовище? Явь это или сон?

Однако в центре нашего внимания - не на бред и сон как таковой. Речь о границе между бредом-сном-явью - хрупкой, тонкой, острой и потому опасной кромке. Кромке, которую чувствуют дети, настоящие гении «Пограничья». «Квартира сначала разломана мне; собственно: знаю детскую комнату; в ней все знакомо, не страшно; она-то и есть дом; то же, что за стеною, уже не есть дом, потому что гостиная с окнами на мир, на Арбат, - то же самое, что этот мир, иль Арбат…В моем представлении детская – внутренний мир, а гостиная внешний, почти что Арбат, между ними отчетлив рубеж – коридор, из передней ведущий как раз мимо детской; в коридор выходили двери «парадных комнат»; гостиная, отделенная коридором, была против детской». Напомню, об этом автор пишет в мемуарах, названных «На рубеже двух столетий». Может потому Андрей Белый так остро мистически чувствовал рубеж веков, что в детстве Коля Бугаев ощутил магию границы – рубежа между «детской» и пространством «взрослых».

В перспективе «скарлатиновой генеалогии» у Андрея Белого, будущего поэта, писателя, теоретика символизма, навсегда закладывается два непересекающихся рода личных переживаний – объекты бреда и объекты детской (затем повседневного обжитого мира). Однако объекты первого мира – всегда рядом, они никуда не исчезают. Жизнь – у разверстой бездны, на границе между известным и неизвестным, между порядком и хаосом, на пороге Тайны. «Память о бреде рисует как бы жизнь в комнате, у которой одна из стен проломлена черт знает куда; но тени от лампы закрыли ужасы, там свершающиеся; освети это незанавешанное место - …мы взревем от ужаса». Означает ли это, «скарлатина» стала роком для поэта и его вечным мороком? И вообще, насколько все мы свободны перед лицом детского опыта встречи с болезнью и бредом. Вопрос риторический, но хочется верить, что свобода все-таки есть и детские хвори – не Фатум и не Рок, навсегда соединяющий линию жизни с линией бреда. Один, пережив в детстве подобное, волен всю жизнь уходить от него, пряча в глубокие тайники памяти, другой – считает такой опыт самым главным своим творческим ресурсом, рассматривая его как второе рождение, выход на свет, прорыв к подлинному «Я», открывающий простор для Поэзии, Жизни, Любви. Что выбрал Андрей Белый? Прочтем внимательно….

Мне снились: и море, и горы...

Мне снились...

Далекие хоры

Созвездий

Кружились

В волне мировой...

Порой метеоры

Из высей катились,

Беззвучно

Развеявши пурпурный хвост надо мной.

Проснулся — и те же: и горы,

И море...

И долгие, долгие взоры

Бросаю вокруг.

Всё то же... Докучно

Внимаю,

Как плачется бездна:

Старинная бездна лазури;

И — огненный, солнечный

Круг.

Мои многолетние боли —

Доколе?..

Чрез жизни, миры, мирозданья

За мной пробегаете вы?

В надмирных твореньях,—

В паденьях —

Течет бытие... Но — о Боже!—

Сознанье

Всё строже, всё то же —

Всё то же

Сознанье

Мое. (Андрей Белый. Самосознание. Базель, 1916 г.)