Место биографии в структуре гуманитарного знания

В.Дильтей не только обратил особое внимание на биографию как на важнейший личностный, социально-исторический и культурный феномен. Он обосновал право для биографического подхода занять полноценное место в структуре гуманитарного знания. Первое условие возможности исторической науки (и «наук о духе» в целом) в том, что я сам являюсь историческим существом, считает Дильтей. Феномены жизни человека обретают у него статус научной объективности, одновременно не утрачивая своей жизненной субъективности, подчеркивает А.Богачев (См.: [5, с. 76]).

«Исключительность человеческого существования… захватывает безраздельнее, чем любой другой объект и любое обобщение», говорит В.Дильтей во «Введении …» [10, с. 134]. В этой фразе звучит неподдельный пафос. Однако исследовательский пафос по отношению к биографии, где как раз и явлена «исключительность человеческого существования», нуждается в рациональном и уже не-пафосном обосновании, исходя из структуры и задач гуманитаристики. Такое обоснование Дильтей также предпринимает. Явленная в биографии рефлексивная самоотносенность человеческой жизни, ставящая каждый отдельный ее момент в связь с наброском целого и тем самым конституирующая значение жизни, дает возможность теоретической экспликации жизни в научно-гуманитарном познании в соответствии со значимыми критериями научного исследования.

Теория «исторического понимания», один из вариантов которой предложил В.Дильтей, вывела жанр биографии и автобиографии из тени, превратила его из дополнительного, декоративного, иллюстративного («экземплы») в основной для гуманитарного исследования, утвердила его в качестве «высшей и даже инструктивной формы» наук о духе. Дильтей обращается к биографии как к «праклеточке истории» и как никогда высоко оценивает познавательные возможности самого биографического подхода.

По его мнению, биография в известном смысле является наиболее философской формой исторического изображения (См.: [18, с. 104]). Статус биографии внутри общей историографии должен соответствовать положению антропологии внутри теоретических наук об исторически-общественной деятельности. Жанр биографии, в задачи которого входит описание «совокупной действительности индивидуального существования, описание его природы и исторической среды», становится для Дильтея вершиной исторической науки (им обозначенной как историография). «Постижение и истолкование собственной жизни-автобиографии - наиболее совершенная экспликация. Здесь «Я» постигает свой жизненный путь так, что осознается человеческий субстрат, историческое отношение, в которое оно вплетено» [21, с. 141].

Биография, по Дильтею, во всей чистоте, полноте и непосредственной действительности «основополагающего исторического факта», раскрывает тайну и загадку истории как тайну и загадку личности. Исследователь, выстраивающий историю из биографий как жизненных единств, улавливает правду исторического целого в противовес мертвым абстракциям. Реализуя принцип «из личностной точки», скрепляя в единую цепь «жизненные пути людей» (прежде всего, через категорию «поколение», она также может быть исследована в перспективе просопографии), от конкретной жизни-биографии, ученый-гуманитарий совершает обобщающий переход к понятию «представительного типа». Затем происходит приближение к пониманию сословий, общественных образований, эпох. Вместе с тем, биографический жанр противится редукции, биограф настаивает на несводимости личности ни к одному из надличностных измерений. Он «должен увидеть человека sub specie aeterni так же, как он сам ощущает себя в моменты, когда все вокруг становится для него покровом, одеянием и посредником божества, и он чувствует, что близок к небу, словно к какой-нибудь частице земли» [10, с. 135]. Биографический поход, таким образом, позволяет органично сочетать две перспективы - историческую (феноменальную) и внеисторическую (ноуменальную), одновременно обнаруживать погруженность человека в исторический контекст и элементы человеческой свободы sub specie aeterni.

Дильтей пытается также определить сущность биографического метода. По его мнению, истинный биографический метод можно охарактеризовать как приложение антропологии и психологии к задаче живого и осмысленного описания жизненного единства, его развития и его судьбы (См.: [10, с. 134]). В данном случае речь не идет о полноценном содержательном определении сути биографического метода. Можно говорить о выдвигаемом ученым требовании междисциплинарности и обогащении «научной» составляющей ранее по преимуществу описательного, литературного жанра биографии. В свое время Дильтей видел научную плодотворность в соединении антропологии и психологии. Вместе с тем, как перспективу на будущее он наметил возможность синтеза поэтики с историческим исследованием: «возможно поэтика будет столь же много значить для систематического исследования исторических проявлений жизни». [10, с. 137]. Сегодня в гуманитаристике (прежде всего в структурно-семиотической традиции) обнаруживается реальная плодотворность такого синтеза. В качестве примера можно привести проект «исторической поэтики» М.Бахтина в его «Формах времени и хронотопа в романе», лотмановское обоснование «исторической поэтики», а также проработку данной проблематике в традиции «нового историзма», о чем более подробно речь пойдет далее.

Биографическое описание может и должно быть дополнено данными психологии и антропологии и только в таком «обогащенном» варианте оно займет свое место в структуре гуманитаристики. Перед нами еще один вариант «герменевтического круга». Внесение биографической составляющей в структуру «наук о духе» существенно преобразует их характер, придает им черты научной гуманитарности. Как о вреднейшем «методологическом промахе» пишет Дильтей о сознательном отказе от широкого охвата биографических фактов при построении «наук о духе» - «всеобщей науки о человеческой природе и творчестве». Однако сам биографический жанр должен также трансформироваться и найти в «науках о духе» свое подлинное основание и свое «место».

Особую роль биографическая проблематика и биографический подход, приобретают к контексте дильтеевской концепции «исторического понимания». «Историческое понимание» - важнейший методологический принцип для наук о духе. Многие ошибочно связывают первое в европейской науке развернутое обоснование «исторического понимания» именно с Дильтеем. Однако, «пальму первенства» следует отдать «наукоучению истории» или «историке» немецкого ученого Иоганна Густава Дройзена (1808-1884). (См.: [23, 43]). Во многом тот факт, что основополагающая дройзеновская «Энциклопедия и методология истории», осталась в свое время незамеченной, объясняется тем, что ее публикация в полном виде состоялась лишь в 1936 году, более чем через полвека после смерти автора. Однако именно у Дройзена «понимание» приобретает статус специфического способа исторического познания, направленное на постижение и интерпретацию индивида в противоположность естественно- научному объяснению. В «Очерке истории», изданном в 1858 году, ученый формулирует свое исследовательское кредо: «Метод исторического исследования определен морфологическим характером своего материала. Сущность исторического метода – понимание путем исследования» [24, с.463], или «исследуя понимать». Методологическое кредо определялось мировоззренческими и общефилософскими приоритетами: «область исторического метода есть космос нравственного мира» [24, с. 480]. Продолжая эту мысль, Х.-Г.Гадамер в «Истине и методе» подчеркивает, что историческое исследование у Дройзена в конечном итоге оказывается «самоисследованием» совести, приближающим нас к понятию свободы как «неисповедимой тайны личности» (См.: [24, с.266]).

Определяя теоретические основания исторической науки, Дройзен первым ввел различение между пониманием и объяснением. Он разработал типологию исторического понимания, которая включала прагматическую и психологическую интерпретацию, а также интерпретацию по нравственным началам. «Поворот» выдающегося историка к пониманию также, как и Дильтея, связан с убеждением в «первоисторичности» индивидуального бытия. При этом Дройзен расставляет акценты иначе, чем Дильтей, он уделяет особое внимание феномену индивидуальной воли, как перводвигателя истории. «Волевые акты, поступки и страсти людей, лежащие в сфере истории имеют то же значение, что и в природе клетка, лежащая в основе всех органических соединений и эволюций» [25, с. 162]. Вместе с тем, как и Дильтей, Дройзен вписывает индивидуальные волю, поступки, страсти в перспективу исторического целого: «…много воль объединяются, чтобы реализовать общее…не отдельные волевые акты, а действующий в них импульс является исторически важным» [25, с. 163].

Наиболее адекватным исследовательским жанром (формой «повествовательного изображения») для изображения «волящей энергии и страстей» индивидов, действующих в истории, Дройзен считал биографию (См.: [25, с. 415-418]). «Биография вынуждена как бы вживаться в изображаемую личность, чтобы познать ее мироощущение, ее духовный кругозор, изображая ее, говорить в некотором смысле как бы от ее имени» [25, с. 416]. Основной объект внимания в биографическом повествовании – гений исторического деятеля, который определяет его поступки и страсти. По Дройзену, не каждый великий исторический деятель может быть изображен биографически – самые выдающие личности не укладываются в рамки жанра. Однако есть в истории и «исключительно биографические фигуры», например, Алкивиад, Цезарь Борджиа, Мирабо. Характеризующий их деятельность «гениальный произвол», который «подобно комете, нарушает установленные орбиты и сферы», «импульсивный тип их бытия» заставляет исследователей учитывать именно личностные качества и, следовательно, делает биографии единственным ключом к пониманию исторического значения таких персонажей (См.: [25, с. 417]).

Как мы уже указывали, Дройзен говорит о возможности и научной правомерности создания «биографии народа», «биографии города» (сам он приводит пример Любека) или биографии сообщества («биография ордена иезуитов»). Право на данную форму научного повествования как «биография», по Дройзену, приобретают такие надличностные исторические феномены, в которых ярко и четко проявляется индивидуальное своеобразие, импульсивный тип их бытия, а также присущий им талант и гений (См.: [25, с. 417, 418]). Здесь вновь уже обозначенный нами выход в область просопографии.

Историк указывает и на опасность, которую таит в себе биографическое повествование: гению приписывается слишком многое, биография творит «культ гения», не учитывая других важнейших факторов исторического процесса. Биография знакомит с процессами внутренней жизни исторического персонажа, обеспечивая понимание его деяний исходя из личности. Как считает Дройзен, возможность такого понимания основана на «конгениальном для нас виде проявлений» чувственно-духовной природы человека: «любое Я, замкнутое в себе, открывается в своих проявления любому другому» [24, с. 463]. Эти же предпосылки «духовной одновременности» и «конгениальности понимания» заложены в концепции В.Дильтея. И именно за это априори сродности и взаимности критикует и Дройзена и Дильтея Гадамер. В «Истине и методе» говорится, что в «дройзеновском методологическом самосознании герменевтика берет верх нал историческим исследованием» [6, с. 266], такова же суть критических упреков в адрес Дильтея.

Однако даже то, что основополагающая для своего времени концепция «исторического понимания» Дройзена не была по достоинству оценена, дополнительно доказывает важность самой проблематики. Независимо от Дройзена категорию «понимание» в качестве отличительной характеристики методологии гуманитарного знания начинают использовать Дильтей, Виндельбандт, Риккерт. (Правда, Риккерт и Дильтей используют при этом разные слова - Erklärung в дильтеевских «науках о духе» и Auffassung в «науках о культуре» у Риккера (См.: [43, с. 20]). Для Дильтея понимание – не просто метод или процедура, а цель гуманитарных наук. При этом он не ориентирует исследователя на «вчувствование», этого слова он в своих трудах не употребляет, замечает Н.С.Плотников (См.: [40, с. 220]). Понимание - это, прежде всего, рациональная реконструкция. На нее должно ориентироваться и биографическое постижение индивидуальности.

Дильтей считает автобиографию – высшей и наиболее инструктивной формой, в которой нам представлено понимание жизни. Через автобиографию достигается особая интимность понимания. Читатель автобиографии, понимающий представленный в ней жизненный путь, идентичен тому, кто его создал (См.: [17, с. 137]). Эта же возможность «интимности понимания» заложена и в биографии, хоть и в меньшей мере. Человек, внутренне детерминированный реальностью собственной жизнью, конкретной исторической ситуацией, может через автобиографическое и биографическое описание пережить в своем воображении «жизнь многих экзистенций». (Здесь у Дильтея выход на проблему когнитивной продуктивности воображения, о чем он не раз писал в различных контекстах (См.: [12, 13])). Так, через биографию Лютера, его письма, свидетельства очевидцев, мы в состоянии пережить религиозный мир Реформации, расширив таким образом «горизонт возможностей человеческой жизни».

Подчеркивая основополагающую роль понимания в «науках о духе», Дильтей говорит о чрезвычайной важности герменевтики как науки об истолковании. «Так как духовная жизнь лишь в языке находит свое полное исчерпывающее и потому способствующее объективному постижению выражение, то истолкование завершается в интерпретации следов человеческого бытия, оставленных в сочинении. Это искусство – основа филологии. Наука о нем- герменевтика» [17, с. 147]. Здесь также указывается и на то, что духовная жизнь находит наиболее полное выражение в языке, в текстах. Эта мысль будет в дальнейшем еще более усилена тезисом о том, что гуманитарные науки имеют дело исключительно с текстами – текстами культуры. Биографии и автобиографии – важнейшие составляющие этого корпуса культурных текстов, составляющих главный предмет наук о духе.

Специфика понимания, необходимая при обращении к биографическим/автобиографическим текстам – особая интимность понимания - выявляет фундаментальную связь понимания с переживанием. Сам Дильтей подчеркивает, что понимание нельзя трактовать только как процедуру мысли. Это еще и транспозиция (перенесение себя на место другого), подражание, сопереживание. В понимании обнаруживается цельность душевной жизни, результат понимания - интериоризация данной ситуации целостной душевной жизнью. Она в науках о духе не должна быть редуцирована только к рационально-логическому уровню. При этом не должна быть утеряна и перспектива общезначимости и верифицируемости.

У Дильтея, как и у Дройзена, общезначимость понимания не выводиться в рамках развития концепции, а предзадана ей, является одной из «презумпций» исторического понимания. «Истолкование было бы невозможным, если бы проявления жизни были бы целиком чуждыми», подчеркивет Дильтей [17, с. 151]. Однако общезначимость, даже предзаданная, - не данность, лежащая на поверхности, а задание – преодолеть чуждость обстоятельств. Полная «понятность» делает процесс понимания излишним. Истолкование было бы ненужным, не будь в «проявлениях жизни» ничего чуждого. Истолкование всегда находится между двумя этими крайними противоположностями. Оно необходимо там, где есть нечто чуждое, которое искусство понимания должно освоить, подчеркивает Дильтей.

Гносеологическая и методологическая проблема общезначимости становится исходным пунктом любой дискуссии о характере биографии: возможна ли биография как как общезначимое решение научной задачи? (См. об этом: [15, с. 141]). Сам Дильтей такую возможность для биографии признает и теоретически эксплицирует, хотя бы в первом приближении. При этом он призывает видеть взаимосвязь двух перспектив биографии – научную и художественную (биография как произведение искусства). Вторая перспектива из гуманитарного знания принципиально неустранима, как неустранима иррациональность жизни, ее неподвластный рационализации «человеческий остаток».

Дильтей определяет автобиографию как «осмысление человеком своего жизненного пути, получившее литературную форму выражения» [15, с. 142]. Уже в этом определении намечается подход к автобиографии как к художественному произведению, произведению искусства, ученый исходит из присущего романтизму отношения к самой жизни как тайне и загадке. «Каждая жизнь имеет собственный смысл. Он в том значении, которое придает каждому настоящему моменту, сохраняющемуся в памяти, самоценность… Этот смысл индивидуальтного бытия совершенно неповторим и не поддается анализу никаким познанием, и все же он, подобно монаде Лейбница, специфическим образом воспроизводит нам исторический универсум» [17, с. 139]. Представление жизни как монады, одновременно и «не имеющей окон» (не раскрывающей своих тайн), и воспроизводящей подобно микрокосмосу социокультурный универсум, - одна из самых плодотворных и самых загадочных идей В.Дильтея. Она, как нам представляется, еще должна быть в полной мере освоена современной гуманитаристикой. (См. об этом нашу публикацию: [7]). Осмыслению жизни в ее «монадности» в указанном выше смысле соответствует именно автобиографический/биографический жанр.

В этом смысле приоритет у автобиографии/биографии великой личности. Великому человеку присуща «подлинная сила переживания и понимания», «доминирование в душе высшего сознания, которое поднимает человека над судьбой, страданием, миром» [15, с. 141]. Его жизнь – монада в полном смысле этого слова, в том числе, в динамичном контрасте между внутренней непостижимостью и ярчайшей способностью репрезентировать собой историческую и культурную эпоху. Вместе с тем Дильтей не отрицает значимости биографии обычного человека: любая жизнь – и маленького, и выдающегося - может стать предметом описания. Все человеческое может стать документом, который актуализирует в себе какую-либо возможность бытия. «Тайна личности побуждает нас ради нее самой осуществлять все новые и новые попытки понимания» [17, с. 145]. Такие попытки, согласно все той же традиции романтизма, близкой Дильтею, лучше всего удаются искусству – поэзии и литературе. Эту же силу и действенность в понимании «тайны жизни личности» должны обрести и науки о духе.

«Биография как художественное произведение должна найти такой исходный пункт, который расширил бы всемирно-исторический горизонт и удержал бы индивида в качестве средоточия взаимосвязи действия и значения, …задачу, которую любая биография может выполнить лишь приблизительно», пишет Дильтей [15, с. 143]. Однако эта же задача – установление взаимосвязи единичной жизни и исторического целого, действия и значения – ставится и перед научной биографией. У художественной биографии больше возможностей и свободы выявить не столько «историческую определенность», сколько «безграничность», потенциал «расширения во все стороны» взаимосвязи значения, явленной в биографии, зафиксированной в индивидуально-личностной точке. Кроме того, разводя научную и художественную биографии, Дильтей считает, что художественная форма жанра применима только к историческим личностям, ведь только в них заключена та сила, которая составляет средоточие индивидуального и исторического.

С развитием наук о духе возрастает роль научной биографии. В этом статусе она была «эстетически» подготовлена романом, а затем «подхвачена» историческим описанием, подчеркивает Дильтей. Мы здесь зафиксируем изначальную междисциплинарность гуманитарного знания, его родовую связь с литературой. Оно формируется литературой, строится как поэзис. Возможно Карлейль был первым, кто наиболее полно осознал значение биографии, считает Дильтей. Это значение было осмыслено через проблему, поставленную развитием исторической школы (до Ранке): каково отношение многосторонности жизни к историческому описанию. «Это описание и должна осуществить история как целое. Все предельные вопросы о ценности истории находят свое окончательное решение в том, что человек познает себя сам… Исходными пунктами такого изучения были биографии…» [15, с. 142]. Так видит Дильтей ту основу, благодаря которой биография как художественное произведение получила новый смысл и новое содержание, стала обретать черты научности.

Научность подразумевает также осознание познавательных возможностей, пределов и границ той или иной методологии, того или иного подхода. Говоря о собственных «пределах биографии», Дильтей подчеркивает границы индивидуализирующего описания: всеобщие движения проходят сквозь индивида как сквозь транзитную точку, необходимо найти новые основания для их понимания, основания, не сводящиеся только к индивиду. «Индивид – лишь точка пересечения систем культуры и организации, куда вплетено его бытие: как же можно их понять исходя из индивида!» [15, с. 142].

Еще одна граница биографии – она сама по себе не может превратиться в научное произведение. В этом смысле биографическое описание не автономно в теоретико-методологическом плане. Оно может быть выражением разных научно-теоретических позиций. Как подчеркивает Дильтей, данный жанр нуждается в обращении к категориям, образам и формам жизни, которые сами не обнаруживаются в индивидуальной жизни. Пристальное изучение биографии, глубочайший интерес к ней, выводит на осознание ее пределов, отсюда обращение к надличностным структурам. Биография как индивидуально ориентированное центрированное описание вдруг оказывается призывом к поиску надындивидуальных принципов организации культуры, социума и в конечном итоге каждой персональной жизни-биографии. Как у Лотмана – два плеча одного рычага, маятник, раскачивающийся в разные стороны (о концепции Лотмана – в соответствующем разделе исследования). Чем сильнее он отклонится в сторону индивидуализирующего, тем острее «тоска» по надперсональному и затем интенсивный откат именно в эту сторону.

Еще одну теоретико-мировоззренческую переориентацию в науках, описывающих исторически-общественную действительность, фиксирует поворот к жанру биографии. Об этом повороте В.Дильтей пишет в «Описательной психологии»: «…в восемнадцатом веке в кругозор образованного общества вошло естественное понимание жизни, как бы естественная история жизни души …, под тем же влиянием ориентации на естественную историю человека, прошлый век и век настоящий создали современную биографию. В известном смысле последняя является наиболее философской формой исторического изображения. Человек, как изначальный факт всякой истории, составляет предмет его. Описывая единичное, оно в нем отражает общий закон развития» [18, с. 104]. Вместе с тем, поворот к «естественной истории человека», адекватной формой которой и будет биография, нуждается в «научной обработке истории человеческого развития», которую еще предстоит создать. Эти научные теоретико-методологические подходы к «естественной истории» будут одновременно и критериями построения биографии как научно-гуманитарного жанра. (Вновь подчеркивается гетерономность биографии – в научном своем статусе она не может «вырасти» из собственных истоков и остро нуждается в организующих ее теоретико-категориальных рамках). Дильтей говорит о необходимости учета трех классов условий: телесного развития, влияния физической среды и окружающего духовного мира. «В том Я, которое при этих условиях развертывается, нужно уловить отношения душевной структуры из отношений целесообразности и ценности жизни к прочим моментам развития, – уловить, как из этих соотношений выделяется господствующая связь души, "чеканная форма, которая живет и развивается"; т.е. нарисовать картины возрастов жизни, в связи которых состояло это развитие, и совершить анализ различных возрастов по факторам, их обусловливающим» [18, с. 92].

Если в «естественной истории человечества» биографическую составляющую следует усилить, то в контексте обоснования нового подхода к изучению истории философии, Дильтей сугубо биографический подход следует преодолеть, считает Дильтей. В работе «Литературные архивы и их значение для изучения истории философии», он подчеркивает: «…из трудов гуманистической эпохи XVII-XVIII веков выросла всеобщая история философии, история отдельных философских дисциплин – в той форме, в какой ее основал Аристотель, и его школа, а затем и доксографические повествования были полностью вытеснены повествованиями о жизни отдельных философов, об отдельных школьных системах и связыванием таких биографий в целое. Диоген Лаэртский был образцом для этого очень удобного и, вместе с тем, привлекательного жанра» [16, с. 124]. Дильтей критикует такую сугубо биографическую связность всеобщей истории философии. Подлинно научная история философии начинается с осознания всемирно-исторической взаимосвязи и восходящего развития историко-философского процесса (идея, заложенная в трудах Винкельмана, Лессинга, Гердера, Гегеля). «Философские системы представляют собой формы уразумения культуры определенного народа или времени» [16, с. 127]. Лишь становление исторического сознания превращает историю великих философов в подлинную историю философии. Вместе с тем, Дильтей не призывает полностью отказаться от биографического подхода в историко-философском исследовании. Важнейшей задачей для него является «…помещение философов в живую взаимосвязь, к которой они принадлежали…» [16, с. 125]. Замечательные образцы решения такой задачи, по его мнению, дает Сент-Бёв, разработавший основания биографического похода в литературоведении (См.: [44]).

„Историческая истина лежит посередине – между культом философских героев в той историографии, что протягивает абстрактные нити между отдельными выдающимися личностями, и демократическим объяснением на основе массовых движений... и потому ее нельзя выразить в виде формулы” [16, с. 125]. Сам Дильтей, как мы уже отмечали, стремился в своем собственном творчестве удерживать оба полюса – индивидуальности и универсальности, «два плеча одного рычага» (если воспользоваться емким выражением Ю.Лотмана, по сути решавшего ту же задачу в новых исторических условиях). Удержать оба полюса – для Дильтея это не просто манифестация теоретического принципа. Он предлагает конкретные пути реализации данной позиции. В частности, речь идет о создании «историографии духовных движений», позволяющей представить «целостную картину причинного отношения определенного духовного движения, в его существенных составных частях, от наиболее общих условий культурной среды через общественное мнение, - к первым осторожным опытам, а через них - к гениальному творению» [16, с. 129]. Единицей времени, посредством которой могут быть почти «биологически» измерены духовные движения, Дильтей предлагает считать поколение. Это понятие выполняет двойную функцию: с одной стороны, измеряет внутреннее течение времени в духовных движениях, с другой - служит конкретному и реалистическому пониманию одновременного. «…Поколение образуют братья Шлегели, Шлейермахер, Гегель, Новалис, Вакенродер, Тик и Шеллинг. …Возникает живая картина эпохи – рядом друг с другом живут сверстники – люди одного поколения, здесь же выступает старшее поколение и подрастает младшее» [16, с. 129]. При таком «поколенческом» подходе духовные веяния эпохи не теряют свой индивидуально-личностный смысл, они могут быть представлены в жанре биографий. Одновременно интеллектуальные феномены, которые раньше сводились к немногочисленным личностям и процессам, предстанут теперь как конечный результат сложносоставного духовного движения.

Обоснование биографического подхода в истории философии – тема специального исследования. Мы лишь сквозь призму истории философии отмечаем саму специфику обоснования Дильтея возможностей и границ биографического жанра в гуманитаристике в целом.