Любовное созерцание» - этическая и методологическая установка биографического исследования

По отношения к герою автор – носитель «дара», «милости», «любовного участия». И для того, чтобы осуществить эту позицию «вненаходимости», ему приходится принести «жертву» устранения себя из жизни героя, очищения всего поля своей жизни для героя и его бытия, своеобразной феноменологической редукции – вынесения себя за «скобки» жизни. В комментариях Л.А.Гоготишвили к «К философии поступка» подчеркивается, что бахтинский принцип («нравственный первопринцип») «себя-исключения» является концептуальным противовесом «отвлечения от себя», поскольку предполагается такое исключение, которое не только сохраняет участность Я в событии бытия, но и создает максимальную напряженность такой участности (См.: [6, с. 358-360]). Абсолютное выражение подобной стратегии автора М.Бахтин усматривает в обращении к Христу (отметим, что это обращение в данной работе имеет много других смыслов, мы выделяем лишь один, соответствующий решению поставленных в диссертационном исследовании задач). Именно в фигуре Христа, как указывает Бахтин, явлена в своем пределе «абсолютная жертва для себя и милость для другого» [13, с. 51].

М.Бахтин находит и форму пространственного, пластического выражения милующей и любовно-участной позиции автора – это объятие. «Только другого можно обнять, охватить со всех сторон, любовно осязать все границы его: хрупкая конечность, завершенность другого, его здесь-и-теперь-бытие внутренне постигаются мною и как бы оформляются объятием… только на другого можно возложить руки, активно подняться над ним, осеняя его сплошь всего, во всех моментах его бытия, его тело и в нем душу» [13, с. 39]. «Объятие» как телесно выраженное отношение я к Другому, автора к герою, в частности, как раз и демонстрирует невозможность занять подобную позицию по отношению к себе самому. Напомним, что со времен античной Греции «нарциссизм» был маркирован в культуре как морально неодобряемая и, более того, самоубийственная установка. Однако лазейка есть и здесь, она как раз и обнаруживается в автобиографических актах, где через разделение единой личности на героя повествования и автора «истории жизни» происходит своеобразная легитимация любовного «самообъятия», освобожденного от нарциссизма.

М.Бахтин пишет об особой роли «с детства формирующей человека извне любви матери» [13, с. 47], которая «оплотняет его внутреннее тело». Это еще один и, вероятно, самый фундаментальный вариант «объятия» в указанном нами выше смысле, где сливается этическое и эстетическое, экзистенциальное и нарративное. А если говорить с позиций эстетического оформления жизни на границах ее начала и конца, то следует указать вслед за Бахтиным, что изнутри жизни принципиально не могут быть пережиты события собственного рождения и смерти. Извне событие «рождения» авторски дано оформить именно матери. Глубокие замечания М.Бахтина, в «Авторе и герое…» брошенные лишь вскользь, могут служить еще одним объяснением «изобилия» материнского начала в биографических текстах современных авторов. При этом бахтинское объяснение вовсе не нуждается в отсылках к фрейдизму в том или ином его варианте, оно исходит из эстетического и повествовательного начала и говорит о матери с точки зрения любовно-участной позиции автора par excellence. Через «материнское начало» зона «нарративности» смыкается с «жизненным миром».

У Михаила Бахтина мы обнаруживаем своеобразное обоснование методологии на основе концепта любви (точнее, не концепта, а тона, интонации), на основе «любовного созерцания». В наиболее глубоких современных биографических исследованиях в качестве методологического и этического требования выдвигается любовное отношение к авторам «историй жизни», в частности у Н.Козловой – «любовь к непутевым героям» советской истории [40].

По Бахтину, ценностным центром «событийной архитектоники эстетического видения», «конкретной архитектоники видения» ([20, с. 58]) является человек как любовно утвержденная конкретная действительность. Он подчеркивает, что любовное отношение необходимо освободить от психологического значения и усматривать в нем «принцип эстетического видения». Позволим себе расширить рамки данного принципа, считая, что возможности такого расширения предполагаются М.Бахтиным. Речь может идти и о методологически нагруженном «принципе видения» гуманистические ориентированной гуманитаристики в целом.

В «К философии поступка» намечается возможность методологического прочтения принципа «любовного созерцания»: «ценностное многообразие бытия как человеческого (соотнесенного с человеком) может быть дано только любовному созерцанию, только любовь может удержать и закрепить это много- и разнообразие, не растеряв и не рассеяв его, не оставив только голый остов основных линий и смысловых моментов» [20, с. 59]. Требование бескорыстной заинтересованности (как предвосхищающего отношения автора к герою), а затем и бескорыстной любви, любовно заинтересованного внимания по принципу "не по хорошу мил, а по милу хорош" проходит и через другие произведения Бахтина, мы находим его, в частности, в «Авторе и герое…». Любовная интонация противопоставляется «равнодушной реакции», обедняющей, схематизирующей мир, игнорирующей единичный предмет, выполняющей в культуре функцию забвения. «Безлюбость, равнодушие никогда не разовьют достаточно сил, чтобы напряженно замедлить над предметом, закрепить, вылепить каждую мельчайшую подробность» [20, с. 59]. В этом фрагменте намечена взаимосвязь между противопоставлением «любовного созерцания», закрепляющего, сохраняющего мельчайшие подробности своего предмета и «безлюбости», равнодушной к «напряженному замедлению» над предметом, и проблематикой «памяти-забвения». Одна из траекторий этой проблематики задана П.Рикером (См.: [63]). Он подчеркивает, что культура жива постоянным состязанием памяти и забвения, Мнемозины и Леты. Биографическое повествование в этом состязании – явно на стороне памяти, хотя внутри самого рассказа скрыты и структуры забвения. Они могут отличаться по степени осознанности «забвения», такая установка может быть вполне осознанной в автобиографии - «хочу забыть». Поль Рикер использует различение между «рассказом проясняющим» и «затемняющим рассказом» (рассказ как сокрытие), имеющим смысл в рамках более фундаментального разделения «память – забвение» (См.: [63, с. 367]). (В разделе приложениия «Онтология детства: Павел Флоренский и Виктор Пелевин мы предлагаем собственную типологию автобиографического нарратива – „стирающий” и „собирающий” рассказ. В этом контексте „любовное отношение” – условие культурной памятливости и „собирающего” описания, а „безлюбость” – условие забвения и культурной амнезии. Однако мы не настаиваем на категоричности данного противопоставления, оно лишь одно из возможных. Ведь „стирание” как стратегия отношения к прошлому также может быть „любящим”, обусловленным стремлением избавить от публичного внимания следы жизни близкого человека – его дневники, письма, другие биографические подробности.

Вновь возвращаясь к «любовному созерцанию» как особой установке humanities, подчеркнем, что ее конкретному осуществлению более всего соответствует именно биографический жанр и биографический подход, где такую установку можно реализовать через тщательное и неспешное дескриптивное описание.

Российский философ В.Бибихин в автобиографических записках о А.Ф.Лосеве, вспоминает слова своего учителя (запись 1972 года): «знание становится любовью, как говорит апостол Павел» (на что Бибихин в примечаниях лишь вопрошает «Где?», не обнаружив этих слов у апостола – И.Г.). Любящий видит то, чего другой не видит. Любовь есть знание, а знание есть любовь» [26, с. 165]. Как нам представляется, здесь звучит не только общехристианский мотив на все времена, но некий призыв к представителям современного гуманитарного знания, созвучный бахтинскому обоснованию «любовного созерцания», созерцания «сохраняющего», как методологии гуманитаристики. И речь идет не лишь об углублении гуманистического смысла гуманитарного знания (определенной тавтологии избежать в этой фразе не удастся), но и о расширении его эвристических возможностей.

Перекликается с этим по контрасту замечание Ж.Деррида, касающееся феномена «структуралистского сознания» (в данном случае оно касается не только той или иной версии современного структурализма, а типа сознания, не любовно-сохраняющего, но расчленяющего живое до его структур, костяка, скелета). Оно названо французским философом «катастрофическим сознанием» [38, с. 11-12]. Оговоримся, что в наши задачи не входит противопоставление двух видов исследовательской стратегии, речь может идти о дополнительности, своеобразном симбиозе, балансе.