Биографическая форма» в литературном и социокультурном контекстах

Плодотворной для развития биографической проблематики представляется нам разработка М.Бахтиным проблемы формы, которую он рассматривает как основную идею культурного творчества. Для нас наиболее значим бахтинский анализ формы как границы («формы-границы»), явленной для него, прежде всего, в эстетической форме. В «Авторе и герое…» он дает собственное определение формы: «Форма есть граница, обработанная эстетически» [13, с. 81].

Сама жизнь и ее герой пассивны в эстетическом оформлении и выражении. «Эстетическая активность все время работает на границах (форма-граница) переживаемой жизни, там, где жизнь обращена вовне, где она кончается (пространственный, временной и смысловой конец)…, где лежит недосягаемая ей самой сфера активности другого» [13, с. 73]. Происходит размыкание границ – вживание в героя-изнутри, а затем вновь замыкание – эстетическое завершение извне. Оформление одновременно становится обогащением и преображением, переводом оформляемой жизни и ее субъекта-героя в новый план бытия.

М.Бахтин разработал в рамках своего видения формы как таковой понятие «биографическая форма». Речь о ней идет, прежде всего, в работе «Формы времени и хронотопа в романе» [24]. Анализируя формы античного романа, ученый посвящает специальный раздел античной биографии и автобиографии, содержащий не столько описание, сколько понятийный, концептуальный каркас и матрицу для характеристики биографического дискурса. М.Бахтин указывает, что античность не создала полноценного биографического романа, однако разработала ряд автобиографических и биографических форм, оказавших влияние на последующую литературу. Таким образом, он вводит понятие «биографическая форма» и тесно связанные с ним - «биографическое сознание» и «автобиографическое самосознание».

Термин «биографическая форма» у Бахтина представлен и в «Романе воспитания…», здесь он характеризуется в самом общем виде как принцип биографического (автобиографического) оформления героя и некоторых моментов текста [21, с. 195]. Выделяются исторически развивающиеся разновидности биографической формы: античные – наивная форма удачи-неудачи, труды и дела. Далее – биография-исповедь, житийная форма и, наконец, складывающийся в XVШ веке – семейно-родовой роман.

Сам М.Бахтин специально выделил следующие характеристики «биографической формы»:

а) особый тип биографического времени (реальное время жизни, включенное в более длительный процесс исторического времени, возраст, поколения и т.д.);

б) специфически построенный образ человека, проходящего свой жизненный путь (образ, как правило, лишенный подлинного становления и развития, знающий в контексте изменения лишь кризис и перерождения);

в) сюжет, соотнесенный с нормальным и типическим ходом жизни (рождение, детство, устройство жизненной судьбы, брак, труды, смерть).

Мы выделим еще несколько критериев, специально не оговоренных исследователем, но которые можно вычленить из бахтинских текстов:

а) степень «публичности» или «интимности» биографии/ автобиографии;

б) соотношение внутреннего и внешнего хронотопа: времени/пространства самой изображаемой жизни и ситуации рассказа о ней;

в) ориентация на «звучащий» или «немой» регистр, на «речь» или «письмо».

Структурные элементы «биографической формы» находят своеобразное воплощение в определенных типах биографии/автобиографии. Бахтин выделяет следующие типы античной биографии, в которых сочетаются как литературные, так и социокультурные характеристики.

1. «Платоновский тип», нашедший наиболее отчетливое выражение в таких произведениях Платона, как «Апология Сократа» и «Федон». Полагая в основу классификации понятие хронотопа, Бахтин отмечает, что для данного типа характерен хронотоп «жизненного пути ищущего истинного познания». «Путь» обязательно расчленяется на точно ограниченные ступени: а)самоуверенное невежество; б)самокритический скепсис; в) познание самого себя; г) истинное познание.

Эти этапы тесно связаны с прохождением ищущего через ряд философских школ и маркированы собственными произведениями.К слову, такие образцы античной биографии как «антижития» Лукиана из Самосаты, где разоблачаются мнимое величие и мудрость философов и пророков, подвергают осмеянию и сам принцип указанного Бахтиным обязательного прохождения «ищущего мудрости» через философские школы как этапы жизненного пути. Лукиан в своем киническом пафосе призывает отказаться от этой иллюзорной привязанности к учителями их школам как способу маркировки поисков истины и окунуться в реальную жизнь (См.: [49]).

Тенденция структурировать свою жизнь через каталог «собственных писаний» выходит за рамки платоновской схемы жизненного пути познающего и, трансформируя исходный смысл, получает дальнейшее развитие в истории жанра. Как подчеркивает М.Бахтин, на римской почве, которая глубже чем греческая проникнута духом истории, ряд собственных произведений дает реальную твердую опору для осознания временного хода своей жизни и для исторической объективации биографического времени. Автобиографическое самосознание в данном случае раскрывается перед определенным кругом читателей собственных произведений, ими могут быть и отдаленные потомки. Автобиография строится именно для «читателей» и нацелена на то, чтобы ангажировать их на вовлечение в круг «трудов и дней» ее автора. Тогда собственные произведения выступают в форме «дружеских посланий», приглашений в сообщество посвященных. Как подчеркивает М.Бахтин, с разложением публичной овнешненности античной классики и становлением приватно-камерного самосознания изолированного человека автобиографическая форма находит свое выражение в дружеском письме (бахтинский пример – письмо Цицерона к Аттику).

Феномен «дружеских посланий» в свойственной ему провокативной манере анализирует современный немецкий философ П.Слотердайк в «Правилах для человеческого зоопарка» [67]. Он представил греко-римскую и шире – европейскую традицию как почту, через которую отправляется дружеское послание. Вовсе нет уверенности, а есть только надежда, что это послание через века и поколения «инфицирует» и соблазнит адресата, увлечет его в круг ангажированных письмом – легким, невесомым, бесплотным, отправленным вдаль – «до востребования». И на этой негарантированной основе - любви к вдохновляющим отправителям писем (мудрецам, философам, ученым, проповедникам), солидарности тех, кто избран для чтения - держится европейская традиция. Далее образец литературного кружка распространяется до нормы политического общества. А его уже подпирают социально-институциализированные «киты» и «кариатиды» - всеобщая воинская повинность и всеобщий классический канон чтения. Так «гражданская нация» оказывается литературным и почтовым продуктом, фикцией роковой дружбы-любви на расстоянии, констатирует Слотердайк. В контексте этой парадоксальной модели, сколь ответственной становится миссия автобиографического самосознания, явленного в дружеских посланиях!

Однако вернемся к платоновской схеме. Важнейшую роль в ней играют формы мифологической метаморфозы и связанные с ней моменты кризиса и перерождения героя биографии/автобиографии. М.Бахтин приводит в качестве примера такого поворотного момента – слова оракула, решающим образом изменяющего судьбу Сократа. На связь античного понятия «судьбы» с встречей с оракулом указывает и С.Аверинцев (См.: [5]).

М.Бахтин, развивая одну из ключевых своих проблем неоднородности романного времени, специально разделяет в жизненном пути героя «реальное биографическое время» и «идеальное время метаморфозы». По отношению к платоновской модели он говорит о почти полном растворении первого во втором. По контрасту - жизненный путь «обычного» человека характеризуется растворением моментов потенциального перерождения – творческих взлетов и идеальных устремлений - в вязкой рутине повседневного существования, проходящего в реальном биографическом времени. Вспомним пушкинские строки из восьмой главы «Евгения Онегина»: «но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, что изменяли ей всечасно, что обманула нас она…». Здесь знаки «идеального биографического времени» - потенциально поворотные моменты остаются лишь яркими, но «ссыхающимися» подобно листьям «осени гнилой» точками, ничего не меняющими в жизненном ряду, точками укора и угрызений совести, но не более. Совсем иное соотношение, как указывает М.Бахтин, в жизненном пути «ищущего познания». Платоновский тип биографии, по мысли исследователя, тесно связан с типом «историй обращения».

В целом же эволюция данного типа, утрата им мифологических, мистерийно-культовых корней и последующая рационализация «платоновской схемы», как нам представляется, тесно связана с жанром «интеллектуальной биографии». Здесь также «история жизни» неразрывно сопряжена с «историей мысли» и еще точнее с «ситуациями мысли» (прежде всего в смысле, который вкладывал в термин М.Мамардашвили).

2. Второй тип античной биографии и автобиографии – риторический. В основе этого типа лежит «энкомион» - гражданская надгробная и поминальная речь, заменившая собой древнюю «заплачку» («тренос»). Этот тип риторической биографии анализирует и С.Аверинцев, правда, определяя его несколько по-другому, как похвальное слово и противопоставляя «псогосу» («поношению») (См.: [4]).

М.Бахтин указывает, что классические биографии автобиографии – это не литературно-книжные произведения. Они были тесно связаны с общественно-политическим событием их громкого опубликования и являлись словесными гражданско-политическими актами публичного самоотчета. Для такого типа биографий характерно преобладание внешнего хронотопа над внутренним. Под «внутренним хронотопом» исследователь понимает время-пространство изображаемой жизни, а под «внешним» - реальный хронотоп, в котором совершается в качестве гражданского акта изображение своей и чужой жизни. Р.Барт в «Дискурсе истории» (См.: [8]) также разделяет время свершения исторического события и время высказывания о нем и задается вопросом сосуществования, соприкосновения двух времен. Французский мыслитель предпринимает это разделение для демонстрации условности другого традиционного различения – «реальной, объективной» и «вымышленной, воображаемой» истории, дискурса истории и романного повествования. Об этом также размышлял М.Бахтин, на что мы далее укажем.

Для античной эпохи «реальным хронотопом» стала площадь («агора»). Здесь впервые раскрылось и оформилось автобиографическое (и биографическое) самосознание человека. «Это был удивительный хронотоп, где все высшие инстанции – от государства до истины – были конкретно представлены и зримо воплощены», - пишет М.Бахтин [24]. В контексте свершения «биографического акта» всеобъемлющий хронотоп «агоры» диктовал задачи раскрытия, пересмотра и публичной проверки жизни гражданина. Он диктовал также приоритет «публичного контроля» (а где необходимо, и пересмотра), над раскрытием – изображением реальных фактов и событий жизненного пути. Уже тогда «объективность истории», в том числе и «истории жизни» автономной ценностью не являлась, а была величиной переменной, зависимой от «агоры», поэтому в «переписывании истории» не было ничего зазорного.

Пока мы рассматриваем «биографию» и «автобиографию» в связке, не разделяя их. По отношению к античной эпохе эта связность имеет свои основания, на что специально обращает внимание М.Бахтин. По его мысли, в условиях господства хронотопа «агоры» не было принципиальных различий между биографической и автобиографической точками зрения, между подходом к своей и чужой жизни, поскольку в самом «образе человека» не было ничего интимно-приватного, секретно-личного, принципиально-одинокого. Самосознание человека опиралось только на те моменты личности и жизни, которые повернуты вовне, существуют для других также, как и для себя. Для нас, наиболее провокативной манифестацией такой «одинковости» биографического и автобиографического подхода, является не вызывающая сомнения во времена греческой классики допустимость и даже желательность самопрославления. Под вопрос она ставится лишь в эллинистическую эпоху, когда публичное единство человека стало распадаться, в том числе и у классика биографического жанра Плутарха. Однако вопрос допустимости гордого самопрославления решался положительно. Оно объявлялось чисто эллинской чертой, специально оговаривались его формы и рамки, во избежание всего отталкивающего.

Только тогда, когда разрушается публичное единство и целостность, начинается, по Бахтину, принципиальная дифференциация биографических и автобиографических форм. Вывод С.Аверинцева еще категоричнее, именно с этого момента вообще начинается история биографии как особого жанра. Такой момент наступает в 4-5 веке до н.э. с приходом эллинизма [3].

М.Бахтин указывает на сплошную «овнешненность» публичного человека античной классики. «Все телесное и внешнее одухотвторено и интенсифицировано в нем, все духовное и внутреннее (с нашей точки зрения) – телесно и овнешнено» [24, с. 312]. «Сплошная овнешненность» выражалась и в том, что бытие грека было «зримым и звучащим». Невидимая и немая внутренная жизнь, молчаливое мышление чужды классике. И лишь с эллинистической и римской эпохи начинается процесс перевода целых сфер бытия в самом человеке, так и вне его, на немой регистр и на принципиальную незримость. Этими позициями задается и своеобразие «биографической формы» той или иной эпохи. Ориентация на «звучащий» или «немой» регистр означает еще и приоритет «речи» или «письма» в различных историко-культурных контекстах. М.Бахтин указывает в этой связи на амбивалентность «Исповеди» Августина, которую, несмотря на индивидуально-личностный, исповедальный характер, нельзя читать про себя, а нужно декламировать вслух, поскольку в форме данного текста «еще жив дух греческой площади, где впервые слагалось «самосознание европейского человека».

Л.Баткин, который считает себя последователем М.Бахтина, свой анализ самосознания европейского человека и понятия «индивидуальность» в европейской культуре, в основном, осуществляет на автобиографических текстах Августина, Абеляра, Петрарки, и др. Он, применяя бахтинскую методологию, предельно сближает «автобиографическое самосознание» и «европейское самосознание» как таковое, характеризующее идеал ответственной, автономной личности в ее cтановлении и «самостоянии» [11]. Для М. М.Бахтина проблема становления человека – одна из ключевых, особенно в «Романе воспитания…». Он пишет, что образ человека в греческом «энкомионе» чрезвычайно пластичен, однако момента становления в нем почти нет. Прославляемый герой описывается обычно в момент его зрелости и жизненной полноты. Исходный пункт энкомиона – идеальный образ определенной жизненной формы, определенного положения героя. Идеальная форма – совокупность требований, предъявляемых к данному положению (полководца, правителя, мудреца) - раскрывается затем в жизни прославляемого лица. В итоге «идеал» и «образ» героя жизнеописания сливаются. Напомню, энкомион - это надгробная речь. Уже первые образцы биографического жанра оказались тесно связаны с «бытием-к-смерти», конечно, без экзистенциального подтекста. Смерть здесь – тот необходимый жанровый элемент, без которого «история жизни» не приобретет целостности, смысловой завершенности и пластической полноты. (Об этом М.Бахтин более подробно размышляет в «Авторе и герое…»). Первая знаковая автобиография возникает на основе схем энкомиона – это защитительная речь ритора Исократа. (Ему же принадлежит один из первых образцов риторической биографии – речь «Эвагор»). Принципы построения своего образа те же, что и при построении образов умерших, подспудной для автобиографии с первых же ее шагов является установка: «я умер!». Опыт автобиографии – это всегда, пусть даже не осознаваемо, опыт смертности и конечности, опыт трансцендирования и самопревосхождения. Автобиографический текст принципиально незавершен и незавершим. Он пребывает в ожидании послесловия, пока жив его автор. Однако, это уже о другой эпохе, хотя и навеяно античными мотивами.

Еще одна характерная черта первой значительной европейскокй автобиографии. Это – публичный апологетический отчет о жизни ритора и в основе ее – именно идеал ритора. Риторическая деятельность прославляется Исократом как высшая форма жизнедеятельности вообще. Это еще раз указывает на хронотоп агоры, на публичный, овнешненный и «говорящий» характер эпохи, где устный самоотчет является важнейшим гражданским и политическим актом. Этот акт также носит нормативно-педагогический характер. И в дальнейшем античный биографический дискурс будет тесно связан с процессом формирования и воспитания идеального гражданина, государственного мужа и мудреца, с культурной парадигмой «пайдеи». Нормативно-педагогическая установка античной биографии наиболее яркое выражение нашла в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха, которым, по мысли С. Аверинцева присущ исходный «диатрибный морализм» [4]. Его биографические «экземплы» - это всегда «моралии». А само жизнеописание как вид литературной деятельности - дело государственной важности. Впрочем, здесь следует отметить, что далеко не все типы античной биографии были нравственными поучениями. Значительная их часть – это морально-нейтральное, «любопытствующее» и педантичное коллекционирование сведений, слухов, сплетен, курьезных мелочей и сенсаций из жизни «знаменитых» людей (не обязательно «великих»). Однако, такой «гипомнематический» (справочно-информационный) тип биографий М.Бахтин не рассматривает. По всей видимости, еще и потому, что подобные образцы с литературной точки зрения почти не структурированы как целостное художественное произведение, это – скорее сырой материал, архив или кунсткамера.

М.Бахтин сравнивает описанную им биографическую форму греческой классики с римскими биографиями, которые создаются уже в эпоху разложения исходной публичной целостности и отхода от ориентации на «агору». Формируется иной «реальный хронотоп» – семья. Римские биографии – документ семейно-родового сознания. При этом, автобиографическое самосознание и на семейно-родовой почве сохраняет свой публичный характер и не становится приватным, интимно-личным. Греческий хронотоп агоры ориентирован на непосредственное присутствие живых современников, а римский хронотоп семьи предстает как звено между умершими предками и еще не вступившими в политическую жизнь потомками. Римское автобиографическое самосознание не столь пластично, но глубже проникнуто временем, оно становится публично-историческим.

Претерпевает изменения и свойственный жизнеописаниям мотив судьбы. На первый план выдвигается мотив предзнаменований судьбы и их истолкования (“prodigia”). «Рrodigia» становится важным структурным элементом биографии, точкой, откуда исходят начинания и свершения, как в жизни отдельного человека, так и государства. Не испытав предзнаменований ни государство, ни человек, не делает ни одного значительного шага. Здесь важнее не потенциальная возможность перерождения, преображения, как при встрече с оракулом в платоновской схеме, а предсказание «счастья» или «неудачи». Через «веру в свою звезду» категория счастья приобретает жизнеобразующее значение, становится формой личности и ее судьбы, одновременно и шифром судьбы государства.

М.Бахтин, как и многие исследователи, связывает с формированием биографического жанра учение Аристотеля о характере, энтелехии и энергии. Он подчеркивает, что отождествление цели с началом и первопричиной развития в аристотелевской «энтелехии» существенно повлияло на специфику биографического времени в античных жизнеописаниях. В них совершается «характерологическая инверсия», исключающая подлинное становление характера героя. Так юность трактуется как предуказание зрелости, а жизненный путь – это не становление, но лишь раскрытие, восполнение, завершение той формы, которая была предначертана с самого начала. Однако в эту, казалось бы, статичную модель вносится элемент движения, развития, причем вносится также по-аристотелевски - через понятие «энергии». «Энергия» в контексте биографического времени – есть развертывание характера в поступках и выражениях, в борьбе склонностей и аффектов, в череде упражнений в добродетели. Энергия предстает как выраженность неизменного характера. Сам он не растет и не меняется, - он лишь восполняется: не раскрывшийся, фрагментарный в начале, он становится полным и округленным в конце. К этой схеме на первый взгляд нечего добавить. Но М. Бахтин разрывает эту завершенность, сознательно вносит в нее противоречие. Он указывает, что разворачивающиеся в конкретной исторической действительности проявления характера и есть бытие самого характера, который вне своей «энергии» (выраженности, овнешненности и слышимости) не существует. Исследователь не боится обнаруживаемого им «зияния» между характером-«энтелехией» и энергией в данной биографической форме (он назвал ее «энергетической»). Как примирить непримиримое – характер предуказан и предначертан, и одновременно он не существует без «энергийной» проявленности вовне? Следует изображать человеческую жизнь («биос» - «образ жизни) не путем перечисления добродетелей и пороков, объединяющихся в твердый образ человека, но путем изображения поступков, отвечает М.Бахтин. Так он подводит нас к центральной категории своей философии - категории «поступка». Однако концы все равно не сходятся, и противоречие не снимается.