Читатель автобиографии (самоотчета-исповеди). Этос чтения личных документов. Чтение как ответственный поступок и нравственно ориентированная стратегия культурной памяти

В связи с Достоевским М.Бахтин определяет исповедь как высшую форму свободного самораскрытия человека изнутри (а не извне завершающего), как встречу глубинного я с Другим на высшем уровне или в последней инстанции [17, с. 321]. Такая встреча, по Бахтину, - на грани невозможного, поскольку Я, обращенное к Другому, в то же самое время должно быть «очищено» от всякой примеси предполагаемых, вынуждаемых или наивно усвоенных оценок Другого, должно быть свободным от видения себя глазами Другого, от одержимости Другим. Таков императив, обращенный Бахтиным (от имени Достоевского) к тому, кто решается на исповедь. Бахтин выдвигает требования и к Другому, принимающему исповедальное слово. Прежде всего, этот Другой не должен быть «шпионом», подсматривающим, подслушивающим, вынуждающим личность к самооткрытию. «Нельзя предрешать личность…, нельзя подчинять ее своему замыслу» [17, с. 317], «…доверие к чужому слову, благоговейное приятие, ученичество, поиски и вынуждение глубинного смысла, согласие…» [23, с. 300].

Эти замечания касаются не только регулятивных идей и идеальной нормативности социокультурного бытия, но и методологии и этики гуманитарного исследования, имеющего дело с исповедальными «человеческими документами». Нельзя вынуждать и предрешать признания, - пишет Бахтин. Однако в культуре неоднократно воспроизводились механизмы «принуждения» к исповедальному слову, «выбивания» признаний и откровений. Это еще одна вариация самозваного двойничества, анонимного социального. Другого, имитирующего подлинного другого, к которому обращено мое исповедальное слово. В данном контексте еще нуждаются в глубоком осмыслении такие феномены как «публичные покаяния» в советскую эпоху и современные, навеянные психоанализом, практики масс-культуры и масс-медиа по «выбиванию» эрзац-исповедальных откровений у кумиров и анти-кумиров.

Полноценное эстетическое оформление исповедь может обрести при восприятии ее читателем. Читая такие тексты, мы эстетизируем их, привносим ценностную позицию вненаходимости субъекту самоотчета-исповеди. «Созерцатель начинает тяготеть к авторству, субъект самоотчета-исповеди становится героем…» [13, с. 129]. Эти идеи Бахтина близки современным структуралистским концепциям, подчеркивающим активность читателя в создании художественного произведения. Однако, напомним, что для Бахтина задание самоотчета-исповеди принципиально не художественное, а нравственное. И прежде всего этической обязанностью является «завершение в эстетической памяти» документа уже отошедшей в прошлое жизни, превращение его в объект художественного восприятия. «…Память о законченной жизни другого владеет золотым ключом эстетического завершения личности, …в известном смысле память безнадежна, но зато только она умеет ценить помимо цели и смысла уже законченную, сплошь наличную жизнь» [13, с. 95]. Это указание М.Бахтина особенно актуально в свете современных дисскусий о «коммуникативной памяти», о социокультурных «стратегиях воспоминания», этосе «чтения» личных документов (См., в частности: [41, 70]). Ремарка о «безнадежности» памяти также созвучна теоретическим поискам в рамках современных биографических стратегий гуманитарного знания, где ставится вопрос о мортификации, выцветании, вымирании воспоминаний, когда от чужой жизни остается лишь «чистое» прошлое, лишенное опыта (См. [54, с. 14-15]).

В этой связи актуально и замечание Бахтина о «руинных», музейно-антикварных внешних оболочках голого прошлого, о механическом смешении настоящего с прошлым, лишенное подлинной связи времен. Об этом Бахтин пишет в «Романе воспитания…» в связи с Гете, который не любил «отрешенного» прошлого и праздных воспоминаний, считая их чужеродными телами, призраками, уделом туристов (См.: [21, с. 213]). От этих «идолов» памяти избавляется немецкий мыслитель, в своем видении динамичной становящейся истории. «Истории жизни» в силу предельной пространственно-временной конкретности и «связности» в единой личностной точке обладают огромным потенциалом «сопротивления» антикваризации прошлого. Правда этот потенциал не всегда оказывается раскрытым, но это уже вина и беда того, кто обращается к подобного рода документам. Антикваризации и установке «отрешенности» по отношению к прошлому (как считает Бахтин, искомой романтиками) способствует атмосфера экзотики и своеобразной мистической призрачности. Опять-таки в силу своей специфики, биографические и автобиографические тексты, как правило, погружены в повседневность, связаны с инвариантными культурными практиками проживания (часто «выживания»). Они, по преимуществу, анти-экзотичны, анти-призрачны и способствуют эмпатическому вчувствованию в любое время, как в свое, со-переживанию, ощущению «полноты времен», сгущенности и уплотненности «живой истории».

Выделение «музейно-антикварного» слоя памяти в определенной степени поможет разобраться в некой двойственности отношения самого М.Бахтина к собственному биографическому прошлому. В воспоминаниях он указывает на то, что родословная его интересовала мало, в отличие от старшего брата Николая Михайловича Бахтина, который тщательно исследовал историю рода Бахтиных, в том числе, его орловские корни. Можно предположить, что для Михаила Бахтина «родовые корни» - это «отрешенное», «руинное» прошлое, личную, событийную причастность к которому он почувствовать и пережить не мог.

В контексте памяти Бахтин выделяет в прошлом как фактическую «вещную» сторону, так и его «смысловую, говорящую» сторону. Именно она принципиально не завершима, не совпадает сама с собой и может быть изменена; она создает возможность «вечного преображения прошлого».

Кем должен быть читатель самоотчета-исповеди, чтобы осуществить имманентно «внеэстетическое задание» эстетически завершающего оформления исповедального текста? «Субъект самоотчета-исповеди противостоит нам в событии бытия, совершающим свой поступок, который мы не должны ни воспроизводить, ни художественно созерцать, но на который должны реагировать своим ответным поступком…Мы противостоим субъекту самоотчета-исповеди в едином, объемлющем нас двоих единственном событии бытия….мы оба стоим друг против друга в божьем мире» [13, с. 130]. М.Бахтин ориентирует нас на то, что чтение исповедально-автобиографических текстов культуры - это ответственный поступок, а не просто «вживание» и «вчувствование».

Религиозная «вечная память» лежит за пределами исторической памяти, трансгредиентна ей. Но нравственно ориентированные социокультурные стратегии чтения/воспоминания должны усматривать в вечной памяти некий ориентир и недостижимый горизонт. Идеалом чтения-как-поступка в отношении исповеди становится поминовение и молитва за автора - «раба божия имярек», в светски-культурных (в том числе, научных) актах такой идеал недостижим, он может быть лишь установкой и открытым заданием.

Бахтин также особе внимание уделяет умению «читать время» [21, с.204]. Он пишет в связи с эти о Гете, достигшем вершин в видении исторического времени в его динамике, становлении, пульсации. Это умение ярко проявлялось в специфике освоения немецким мыслителем биографического времени. Бахтин указывает на огромный удельный вес автобиографических текстов в творчестве Гете (Речь идет, прежде всего о «Поэзии и правде» [28], а также «Путешествии в Италию», «Анналах»). В методологическом плане наиболее интересно осуществляемое Гете взаимопересечение двух временных перспектив - точки зрения изображаемого, вспоминаемого времени с точкой зрения времени написания автобиографии. Как считает Бахтин, Гете обладал редким даром воссоздавать в свете настоящего зрелого осознания и понимания прошлое осознание и понимание этого мира (детское,юношеское, молодое). При этом прошлое сознание – становится таким же предметом изображения, как и объективный мир прошлого [21, с. 398]. Во взаимопересекающейся перспективе двух разделенных временем сознаний, «глядящих на один и тот же мир», предстает живая становящяяся человечность - детскость, юность, зрелость, растущая, зреющая, стареющая. Такое сочетание перспектив, по мнению Бахтина, заставляет рельефнее выступить объективности изображаемой действительности.

Характерно, что к Гете в контексте обоснования методологии биографического дискурса обращался В.Дильтей (см. соответствующий раздел настоящего исследования), а также Хосе Ортега-и-Гассет в своей работе «В поисках Гете» [57]. Испанский философ обращает внимание на необходимость воссоздания динамичного «становящегося» образа Гете, в противовес статичной «статуе» великого писателя. Следует создать пространство, где находятся Гете, мир и биограф. «Это пространство и есть то подлинное изнутри, откуда я прошу... увидеть Гете. Не изнутри самого Гете, а изнутри его жизни, или его драмы. Дело не в том, чтобы увидеть жизнь Гете глазами Гете, в его субьективном видении, а в том, чтобы вступить как биограф в магический круг данного существования, стать наблюдателем замечательного объективного события, которой была эта жизнь, и чьей всего лишь частью был Гете» [57, с. 440]. Биограф помещает себя внутрь той единственной драмы, которой является каждая жизнь, погружается в стихию подлинных движущих сил, составляющих реальность человеческого существования. Таким пониманием «подлинно внутренней точки зрения», которая включает для биографа не только описание внутреннего мира биографируемого, но и погружение в пространство его ситуации, Ортега стремится преодолеть односторонность сугубо субъективного подхода. Тем не менее жизнь-биография при таком понимании не становится и чистым объектом, в ней выделен аспект самоисполнения, действительного проживания, всегда неопределенного и незавершенного. И поскольку жизнь-биография не выносит взгляда извне (как подчеркивает С.Гоготишвили, бахтинская оптика видения «изнутри Я», сходна с максимой Гете: «Человек должен жить изнутри» [6, с. 395]), то глаз должен переместиться в нее, сделав саму действительность своей точкой зрения. Так видит Ортега основной принцип построения биографического исследования. Он очерчивает контуры тех методологических процедур, которые помогают в соответствии с этим основным принципом найти верную дистанцию обзора, попасть именно в ту пульсирующую точку, где и реализуется драматический динамизм жизни-биографии. «Мы слегка утомились от статуи Гете. Войдите внутрь его драмы, отбросьте холодную и бесплодную красоту его изваяния» [57, с. 442]. Сама же тема «Гете и философско-методологические основания биографического дискурса в культуре», нуждается в специальном исследовании, которое еще в таком контексте еще предстоит предпринять.