Автобиографическое у Лотмана. Проблемы «интеллектуальной биографии» и перспективы «просопографии»

Обратимся к комплексу автобиографических работ Ю.Лотмана. Нас они также будут интересовать в контексте биографического подхода и социокультурной обусловленности гуманитарного знания. Таких работ у ученого немного. Мы рассмотрим «Не-мемуары» - воспоминания о войне и первых годах учебы на филологическом факультете Ленинградского государственного университета и «Двойной портрет»- сравнительное описание университетских преподавателей Б.В.Томашевского и Г.А.Гуковского. В целом Ю.Лотман не жаловал жанр мемуаров, отсюда и название - «не-мемуары» [59, 37]. Как вспоминают составители этих текстов Е.А.Погосян и Т.Д.Кузовкина, ученый с большой неохотой согласился диктовать свои воспоминания, в основном под давлением З.Г.Минц, а задуманную серию «двойных портретов» своих учителей («плутарховских пар», как он сам обозначил: М.К.Азадовский и В.Я.Пропп, Б.М.Эйхенбаум и В.М.Жирмунский) оставил незавершенной, поскольку счел, что она не представляет научного интереса. (См.: [59, с. 8; 56, с. 52]).

Чем же в ситуации внутреннего сопротивления были мотивированы автобиографические опыты Ю.М.Лотмана? Можно выделить несколько мотивов. Во-первых, собственный биографический опыт стал полем исследований в области семиотики, типологии и археологии культуры, в нем воплощались и причудливо переплетались культурные коды и смыслы, как, например, в случае личной встречи с фашистскими «берсерками», описанном выше. Такими «полевыми» культурно-антропологическими и семиотическими наблюдениями изобилуют военные мемуары ученого. В «Не-мемуарах» он формулирует адекватное данному жанру понимание «события» и его исторической значимости, говоря о том, что ценность жизненному наблюдению придает талант того, кто его описывает, способность показать в событии его причастность истории. Себе Лотман в такой способности несправедливо отказывает, чем и объясняет краткость своих военных воспоминаний. Он вводит необходимое для данного жанра понятие «величины события» - производной «от того, что произошло, способности наблюдателя осмыслить и передать это событие и культурного кода, которым пользуется получатель информации» [59, с. 30].

Во-вторых, через собственный автобиографический опыт Ю.М.Лотман исследует проблемы специфики и преемственности отечественной гуманитарной традиции, организации культурного сообщества и его стратегии сопротивления власти, «этоса» науки, и духовного самовыживания интеллектуала в широком смысле этого слова. Данный круг проблем можно изучать на разных уровнях, однако, в контексте «персоноцентричности», открываются такие его грани, которые никаким другим способом, кроме биографического описания не обнаруживаются. Это в общих чертах мы и постараемся показать. В указанном контексте мемуары Ю.М.Лотмана могут быть органично вписаны в проблематику просопографии - достаточно новой области исследований, сформированной в рамках исторической науки и социологии. Согласно определению историка и социолога Л.Стоуна, просопография – это изучение общих характеристик группы действующих в истории лиц [113, с. 107]. Просопография подразумевает создание динамических „коллективных биографий” определенных социальных групп при возможности сохранения и анализа биографий отдельных индивидуумов, составляющих данные группы. (См. также [105]). Научное сообщество, сообщество гуманитариев в разные периоды советской эпохи: профессура и студенты филологического факультета ЛГУ, коллектив кафедры русской литературы Тартуского госуниверситета, тартуско-московская семиотическая школа, - все эти группы, к которым был причастен Ю.М.Лотман (многие из них он сам создавал), безусловно, могут стать объектом просопографического исследования. Автобиографические записки Ю.М.Лотмана воссоздают «коллективные истории жизни» таких групп с максимально возможным сохранением биографических портретов отдельных ученых и общей атмосферы, они вводят читателя в определенный ситуационный контекст – социокультурный, исторический, политический и т.д. Одна из возможных траекторий исследования в данном направлении –самометаописание или автометаописание. Как подчеркнул Ким Су Кван, первая волна мемуаров участников тартуско-московской школы, с неизбежностью наряду с зарисовкой своих впечатлений стала самометаописанием своего прошлого [42, с. 11] (См. также: [9, с. 309]). В данном контексте биографическое и автобиографическое тяготеет к описанию теоретических оснований и эволюции конкретного историко-культурного явления (Б.М.Гаспаров назвал тартуско-московскую школу своеобразным «семиотическим феноменом» (Цит. по: [42, с. 8]). Другие исследователи в полемике с такой тенденцией призывают не подменять сугубо биографические факторы теоретико-методологическими. Так Г.А.Левингтон пишет: «Мне представляется, что многие случаи, если не большинство…эволюции участников школы (от структурализма к пост-) обусловлены не поздним (или своевременным) прозрением, не сменой научных установок, а прежде всего биографическими факторами. …это явление эмигрантской психологии, …факты биографии, житейской судьбы, а не научного «пути», «карьеры» или эволюции [48, с. 14] (Речь о Б.М.Гаспарове, А.М.Пятигорском, А.К.Жолковском). Нам позиция Левингтона представляется упрощением, слишком категоричной попыткой развести «события мысли» и «события жизни», которые для интеллектуала, мыслителя оказываются связанными неразрывно.

В этом контексте может быть учтена разработка понятия «биоконцептография», предпринятого Л.П.Тищенко и П.Д.Киященко ([43, 44]). Оно представляется авторам совершенно необходимым для описания парадоксальных и предельных ситуаций в познании, в частности, ситуаций совпадения кардинальных биографических и концептуальных перемен, «здесь-и-теперь» проживания смены мировоззренческих представлений. В таком опыте мышление обнаруживает свою участность, «…оно не может поставить себя в позицию отстраненного наблюдателя. Оно должно прожить ситуацию, превратиться в факт биографии мыслящего существа, факт биоконцептографии». [43, с. 236]. Биоконцептография, по мнению Л.П.Киященко и П.Д.Тищенко, проясняет необходимость одновременного удержания того, что традиционно дисциплинарно разведено – размышляющего, философствующего целостного человека (а не просто «субъекта») и того, на что может быть обращена философствующая мысль, - на само мышление. Однако просто введение нового термина не решает проблему различения/принципиальной неразличенности концептуального и биографического.

В-третьих, мемуары-не-мемуары Лотмана также можно рассматривать как опыт интеллектуальной биографии, поскольку основной нерв его воспоминаний – напряженные, драматические, одновременно трагические и счастливые, научные и духовные поиски, сложное взаимопереплетение новаторства и нравственно-интеллектуальной верности традициям «старой профессуры». Как мы уже указывали, в автобиографическом временн о м контексте, заданном Лотманом, - советская эпоха в 30-70-е годы - «этос науки» предстает как путь индивидуального духовно-интеллектуального самовыживания ученого, когда за сохранение верности своим учителям и своим убеждениям приходилось платить самую высокую цену. Следовать данному «этосу» для Лотмана - значит постоянно, в конкретных жизненных ситуациях решать диллему: как жить достойно («чтить самого себя» (А.Пушкин)) и одновременно не закрываться в «башне из слоновой кости» чистой науки. Вместе с тем, он признает выбор тех своих коллег, которые вынужденно выбрали «башенную» стратегию. Себя, как и Б.Ф.Егорова, З.Г.Минц, он считал принципиальным «просветителем» (См.: [56, с. 51]). Наука, по его мнению, жива лишь тогда, когда в ней реализуется принцип «разнообразия в единстве», в том числе и в форме самых разнообразных поведенческих стратегий и культурных ориентаций ученых. В данном случае «единство» заключалось в общей оценке единомышленниками исторической ситуации, в полном согласии с пастернаковским: «а в наши дни и воздух пахнет смертью: открыть окно – что жилы отворить». Лотман был одним из немногих, кто, понимая все, тем не менее, решался «окна отворить» и «сеять разумное, доброе, вечное». Он разделял такую установку с одним из любимых своих героев Н.Карамзиным. Не случайно, он так высоко ценил своего младшего современника историка Натана Эйдельмана – «лектора, педагога, популяризатора Божьей милостью», в ком «жила потребность видеть лицо своей аудитории» [61, с. 78].

Возможно, жизненная стратегия, избранная Лотманом, - одна из самых сложных («мерцающих») стратегий для ученого советской эпохи, следовать ей было не легче, а порой гораздо труднее, чем пути открытого эскапизма и диссидентства. Результаты и научная плодотворность лотмановско-эйдельмановской модели поведения воплощена в текстах, но ее драматизм, трагизм, ее жертвенность в текстах лишь приоткроются, и без обращения к биографическому и автобиографическому материалу вряд ли будут прочитаны.

Еще одна сторона деятельности Ю.М.Лотмана, также глубоко связанная с его организаторским и просветительским даром, – издание «Ученых записок Тартуского университета» (серии трудов по славянской филологии и семиотике) и организация Летних школ по семиотике. История этих начинаний может быть описана в разных ракурсах, но лишь в автобиографическом обнаруживается, что Ю.Лотман и его соратники действовали в условиях негласного договора: на каждый выпуск и на каждую школу смотреть как на последнюю. История научных печатных изданий, школ, учебных курсов может быть представлена как история институций. В этом случае в большей степени открывается их причинная обусловленность, стабильность и укорененность в более широких социальных институтах и общностях. Но взгляд на такие «институции» из «личностной точки», из уникальной историко-биографической ситуации, тех, кто к ним причастен, обнаруживает негарантированность, спонтанность возникновения и исчезновения, глубочайшую зависимость от индивидуального выбора и ответственности. Вновь «два «плеча одного рычага».

Вернемся к «Двойному портрету». В оценке своих преподавателей, которых он имел возможность узнать лицом к лицу, Ю.Лотман остается романтиком. В описании человеческих черт при «близковидении» масштаб личности «старых профессоров» ничуть не уменьшается, добавляется объем, человечность, но с высокого пьедестала классических в античном смысле «героев и подвижников науки» они не сходят. Близковидение – рождает радость узнавания живых лиц, сопереживание самому Лотману, который был счастлив оказаться равным собеседником «мэтров» и продолжал прерванный жизнью диалог с ними. Счастье, упоение, подобное алкогольному опьянению, – тон его воспоминаний об учебе на филологическом факультете ЛГУ отнюдь не в самые спокойные годы. По контрасту – «плутарховская пара», представленная в автобиографических заметках другим блестящим гуманитарием В.Бибихиным – А.Лосев и С.Аверинцев [16]. Для Бибихина «близковидение» оказалось почти невыносимым, оно рождало глубочайшую печаль. В «человеческом облике» своих горячо и болезненно любимых героев он обнаруживал моменты мелочного, жалкого, тщеславного, слишком театрального и т.д. Бибихин рассматривал это как дань, пеню, которую неизбежно платит гений житейски-бытовой стороне жизни. При этом у него не было никакой установки на развенчание «кумиров» и никаких вульгарно-фрейдистских интенций, он просто обладал слишком острым взглядом и умом, однако при этом был лишен «романтической» защиты.