К определению понятий. Соотношение «биография-автобиография» - «биографическое-автобиографическое» как исследовательская проблема философского (социально-философского) анализа

Для философского анализа феноменов биографии/автобиографии, биографического/автобиографического в самых разнообразных проявлениях совершенно недостаточны имеющиеся жанровые различения, недостаточно и простого указания на то, в каких отношениях находится автор автобиографического/биографического текста к своему герою (пишет о себе или о другом). Как подчеркнул В.А. Подорога в своем философско-антропологическом (интегративно-антропологическом) проекте авто-био-графии, философия должна определить всю сумму возможных отношений между понятиями и тем содержание опыта, который они представляют [7, с. 8]. Ограниченный объем нашего исследования не позволит нам определить «всю сумму возможных отношений». Мы сосредоточимся на нескольких существенных, с нашей точки зрения, аспектах: а) каковы критерии различения биографии и автобиографии с позиций различных исследовательских стратегий биографического подхода; б) проблема «первичности-вторичности» биографии или автобиографии в тех или иных контекстах, в тех или иных концепциях; в) в каких случаях и в какой исследовательской оптике различение между автобиографией/биографией и автобиографическим/биографическим предстает как несущественное и фактически снимается.

Первый аспект - критерии различения биографии и автобиографии – будет также рассмотрен в параграфе о возможных типологиях и классификациях биографий/автобиографий и исходных основаниях подобных классификаций и типологий. В первом приближении биография (от греч. «bios» -жизнь и «graphein»-писать) определяется как жизнеописание, «житьесказание, житие, жизнь» (В.Даль) [32]; как литературный, исторический, научный жанр («научность» биографии как исследовательского жанра нередко подвергается сомнению); как форма социокультурной (нарративной) практики (в разной степени формализованной), для которой литературно-художественная составляющая оказывается второстепенной. Не всегда в определениях специально различается «жизнь» и «письмо», часто, как в случае с Далем биография и жизнь в определенном смысле отождествляются. Специфика автобиографии определяется, прежде всего, тем, что ее автор рассказывает свою собственную историю жизни. И в этом смысле, автобиография предстает как один из вариантов биографии.

А.Л.Валевский в этом контексте рассматривает биографию как «особый тип знания, а именно знания личной индивидуальности», «определенный тип гуманитарного знания и самостоятельной культурной традиции» [23, с. 4 ]. Нам такая трактовка представляется слишком расширительной, «гипостазирующей» данный жанр. Биография вряд ли может быть названа «типом гуманитарного знания» и тем более «типом самостоятельной культурной традиции». На наш взгляд, биография такой самостоятельностью не обладает и лишь выражает, манифестирует тот или иной тип гуманитарного знания («научная биография») и культурной традиции (биография как социокультурный феномен). К слову, автор не проводит различения: «жанр» или «феномен культуры», в одном и том же смысле употребляя иногда термины «биография» и «биографическое письмо», что также вносит понятийную путаницу. А.Валевский, в подтверждение своей автономизирующей биографию позиции приводит следующий аргумент: биография представляет собой соединение двух существенных для европейской культуры ориентиров - рационализма и индивидуализма [23, с.4 ]. Однако указанная общекультурная и интеллектуальная ориентация феномена биографии (тотальность которой также может быть оспорена) еще не делает биографию типом, если только не отождествлять тип и форму и все-таки видеть в типе формообразующее начало. Не-автономность биографии в этом смысле подчеркивает М.Бахтин. Понимая под биографией и автобиографией «ближайшую трансгредиентную форму, в которой я могу объективировать себя самого и свою жизнь художественно» (и не только художественно – И.Г.), он подчеркивает, что «ни в биографии, ни в автобиографии я-для-себя (отношение к себе самому) не является организующим, конститутивным элементом формы». [13, с. 131].

Вместе с тем, автор проекта «биографики» предлагает и более корректную, с нашей точки зрения, дефиницию – биография как реконструкция индивидуальности. Правда, такая реконструкция в его трактовке – «исключительно реальность европейского интеллектуализма». Для других типов культур А.Валевский предлагает использовать термин «жизнеописание». Суть его аргументации можно суммировать следующим образом: биографическая традиция является столь же древней как сама письменность. Однако в традиционных архаических культурах жизнеописания героев и властителей фактически тождественны мифологическим преданиям, задача реконструкции феномена индивидуального не ставится. В этом смысле жизнеописание и биография оказываются разными модусами универсальной биографической традиции (См.: [23, с. 11-12]). С таким различением, учитывая его контекст, в целом можно согласиться. Однако стоит учесть, что мифологическая компонента входит и в современные биографии/ автобиографии: «биография как персональный миф», «мифотема» как раскрытие мифа самой жизни, ее духа (об этом, со ссылкой на «Автобиографию» Я.Э.Голосовкера пишет и сам А.Валевский (См.: [23, с. 19; 29, с. 112]). Напомню, проблема мифологизации в биографии и автобиографии, биографического и автобиографического мифа в индивидуальной и общекультурной перспективе более детально рассмотрена в разделе о Ю.М.Лотмане.

С.Аверинцев, который пристально исследовал феномен биографии и чья работа «Плутарх и античная биография» произвела в свое время своеобразный переворот в гуманитаристике (См.: [3]), предложил развернутое толкование термина «биографии». Он обратился к этимологии и различению в древнегреческом языке двух понятий, определяющих «жизнь»: bios и zoi [4, с.4-5 ]. Z oi - «жизнь» как свойство живого, в отличие от неживого, энергия витальности. Bios - способ проявления витальной энергии в конкретном поведении, подлежащая описанию и выясняемая через рассказ форма существования, «образ жизни». Именно «образ жизни», а не сама жизнь в ее витальности, воплощена в понятии «биография». В «Плутархе…» “bios” определяется еще более детально, как «возможно более полная справка о происхождении героя, о его телосложении и здоровье, добродетелях и пороках, симпатиях и антипатиях, приватных вкусах и привычках, с возможной краткостью – о событиях жизни, более подробно – о роде смерти; ко всему этому прилагается перечень анекдотов и «достопамятных изречений» [3, с. 334]. Старославянский язык, ориентируясь на системную передачу греческой лексики, передает zoi как «живот», а bios как «житие». Принцип и сила жизни – «живот», образ и форма жизни – «житие», «житие есть образ живота» - такой смысловой ряд выстраивает С.Аверинцев (См.: [4, с. 5]).

Сегодня «вита» и «биос», когда-то разделенные, снова сходятся и находят друг друга. В современном биографическом дискурсе четко прослеживается попытка дать слово именно витальности (телесности, в частности), у которой тоже есть своя история и свой рассказ, заглушенный рационализирующим, структурирующим и «рубрицирующим» «биосом». И теперь этот рассказ, и не рассказ даже, а, скорее, невнятный лепет и бессвязный шум, вырывается наружу, ищет оформления в некой возможной «витографии». Это свойство современного биографического дискурса открывается именно через историю предпринятого в античности, если еще не раньше, различения.

В. Подорога, обращаясь к проблеме дефиниций (его интересует преимущественно автобиография) настаивает на достаточно распространенном в исследовательской литературе «дефисном членении», отсылая, в частности к западным образцам (См.: [78]). Такое членение, по мнению российского философа, расширяет возможности глубокой философской интерпретации термина. Сам он в работе названной «Авто-био-графия» также осуществляет подобную интерпретацию, как одну из возможных. «Переживать – это «био», понимать – это «авто», рассказывать (описывать) – это «графия». Введением фундаментальной оппозиции «авто» (Я) и «био» (Жизнь) сразу же означается узел ее разрешения, «снятия» в активной посредствующей субстанции – письме. «Био» (жизнь), противопоставленная «авто» (Я, отношение к себе) выглядит на первый взгляд как «ослабленный» термин… «Авто» выделяется только как возможность понимания, но не переживания. …Области содержаний, покрываемые «авто», «био», «графией» не могут быть даже идеально представлены друг вне друга, их явные и скрытые пересечения трудно устранить» [7, с. 8]. Замечание о принципиальной связности авто-био-графии соотноситься, в частности, с герменевтической позицией В.Дильтей о единстве трех аспектов: «переживание-понимание-выражение», правда в данном контексте следует сделать перестановку и говорить уже о «био-авто-графии».

Приоритет, первичность «биографии» по отношению ко вторичной «автобиографии», на первый взгляд, сомнений не возникает. Наиболее распространенной, как мы уже указали, является трактовка автобиографии как вида биографии. Для общей характеристики и классификации всех возможных биографических форм в пределах единого жанра биография, действительно, будет наиболее широким по объему термином, куда войдет и автобиография. Однако, для историко-генетического анализа («генезис» данного феномена) и в рамках «онтологии культуры» статус автобиографии существенно меняется. Она становится первичной, имеющей более высокую степень «подлинности», укорененности в культуре, и в силу этого обладающей преимуществом по отношению к биографии. Автобиография является формообразующей по отношению к биографии, задает для биографии исходные импульсы, модели, образцы. Как подчеркивает российский философ Э.Ю.Соловьев, изучавший возможности биографического анализа в гуманитаристике и «методологическое своеобразие работы биографа» [62, с. 19], автобиография – первичный уровень рефлексии, биография – вторичный. (Речь об этом шла в беседе автора настоящего исследования с Э.Ю.Соловьевым в Институте философии РАН (Москва, 6 ноября 2007 г.)).

На «первичности» автобиографии настаивал и В.Дильтей, на что мы указывали в соответствующем разделе. В сжатой форме позицию немецкого мыслителя можно сформулировать следующим образом: автобиография – выражение размышлений индивида о ходе собственной жизни –манифестирует саму суть исходной «выразимости», саморефлексивности жизни и, отсюда, «герменевтичности» самой истории. Когда размышление о собственной жизни переносится на понимание жизни другого человека, возникает биография как форма понимания чужой жизни. Благодаря исходной выразимости жизни, прежде всего, собственной жизни (автобиография) появляется возможность выразить («разобъективировать») чужую жизнь, из полноты своего жизнеосуществления пережить чужое как собственное индивидуальное бытие. Не случайно Дильтей считает автобиографию высшей формой наук о духе, в автобиографии обнаруживает «внутреннюю историчность», бросающую свет на историчность «большой истории».

Один из вопросов данного параграфа: при каких условиях различия между биографией и автобиографией можно считать несущественными. На такую возможность указывает М.Бахтин. Она реализуется тогда, когда биография и автобиография рассматриваются не как литературные жанры, а как формы жизни и социокультурной практики (на уровне социально-философского анализа, в контексте «социальной поэтики»). Неразличенность биографического-автобиографического правомерна, когда мы рассматриваем бытие человека в мире, на уровне «единой ценностной жизни». Биографический и автобиографический дискурс осуществляется в едином ценностном и целевом горизонте. Тождественным оказываются и формы ценностного восприятия такого рассказа другими людьми, они подобны моему собственному восприятию. Кроме того, в определенные исторические эпохи, в период господства публичности над приватностью (хронотоп «агоры») не было принципиальных различий между биографической и автобиографической точками зрения, между подходом к своей и чужой жизни, поскольку в самом «образе человека» не было ничего интимного, секретно-личного, утаенного. В работе «Формы времени и хронотопа в романе» М.Бахтин подчеркивает, что именно в хронотопе античной «агоры» оформилось биографическое и автобиографическое самосознание человека [15]. Публичное свершение «биографического акта» совмещалось с публичной же проверкой жизни гражданина. Римский «реальный хронотоп» семьи принципиально не меняет, по мнению Бахтина, публичного характера биографии и автобиографии, в рамках семейно-родового сознания они становятся не просто публичными, а публично-историческими актами (обращенность не только к живым современникам, но и к потомкам, которые должны сохранить память о предках). В бахтинской концепции принципиальная дифференциация биографических и автобиографических форм начинается с разрушением публичного единства и целостности социальной жизни. Чистая автобиографическая форма связана с социокультурной возможностью существования самоотчета-исповеди, который борется за «…чистоту самосознания, чистоту одинокого отношения к себе самому [13, с. 124]”. При этом Бахтиным подчеркивается невозможность «чистого одинокого самоотчета», акцент делается не на социокультурной «невозможности», а, скорее, на нравственно-религиозной: невозможность пребывания в «ценностной пустоте» особенно при приближении к пределу «абсолютной Другости» - к Богу.

В.Г.Безрогов, анализируя коллективное и персональное в феномене автобиографии, демонстрирует возможные соотношения между «автобиографической памятью» («персональной памятью») и «коллективной памятью». [16, с. 29-30]. В одном из них «автобиографическое» принципиально совпадает с «биографическом. Речь идет о таком варианте, когда персональная память (ее репрезентированный в автобиографии опыт) совпадает с коллективной памятью. Тогда автобиография может быть изображением модельного варианта жизненного пути типичного человека – «типичной биографией». Если же персональная память еще более редуцирована и оказывается «у же» коллективной, то в ней фиксируется не просто «типичная биография», а паттерны и стереотипы «общих судеб».

Герменевтический подход В.Дильтея, нацеленный на выявление природы и структур человеческого понимания, обнаруживает первичность автобиографии по отношению к биографии. А в рамках бахтинской модели «социологической поэтики» и осмысления места и роли биографического в социокультурном бытии, фиксируется исходная нерасчлененность (синкретичность) биографии и автобиографии. В данном случае нет необходимости искать единственно правильное решение, речь может идти о взаимодополнительности различных подходов, дающей более глубокое и объемное понимание биографии как социокультурного феномена.

В целом проблема «приватности-публичности» в контексте биографической проблематики может быть рассмотрена в самых разнообразных аспектах. Так, Ю.М.Лотман проводит различение между текстами, обращенными к любому адресату и теми, которые обращены к конкретному лицу, тяготеют к «интимности». Биографии и автобиографии занимают в этом различении промежуточную позицию, иногда «утаивающую» истинные намерения создателей таких текстов. Внутренне ориентированные на публичное обнародование, биографические и автобиографические произведения описывают приватный мир, сознательно культивируют атмосферу интимности (См.: [45]). Один из примеров - традиция «плутарховской интимности», изначально публичной (См.: [2, 3]). Крайнюю позицию в данном вопросе высказал Пьер Бурдье: он считает, что любой рассказ о жизни, пусть даже неосознанно, изначально публичен, он стремится приблизиться к нормативной модели официального представления личности, возможны лишь вариации по форме, а не по содержанию (См.: [20]). Эссе «Биографическая иллюзия», где был высказан данный тезис, вызвало неоднозначную реакцию среди ученых, занимающихся биографическими исследованиями (см. об этом: [51]). Многие выступили против того, чтобы рассматривать биографию как пан-публичный феномен. Рассмотрение приватности-публичности в биографической-автобиографической перспективе (как в синхронном, так и диахронном аспектах) - отдельная тема исследования, в нашей работе затронуты лишь ряд ее аспектов. (Укажем на работы, которые могли бы служить теоретико-методологическим ориентиром в разработке данной темы: [9, 38, 61]).

Завершая тему неразличенности биографического и автобиографического, укажем также, что М.Бахтин обращает внимание на неизбежное присутствие элементов биографии в структуре автобиографии (рассказ Других о начале моей жизни, например). Этот момент неустраним из онтологии человеческой жизни, рассказ «моей истории» начинают и завершают другие, биографическое и автобиографическое переплетаются. Бахтин пишет о колоссальном значении Матери как повествовательного (любяще-повествовательного) начала и биографии, и автобиографии, об особой роли «с детства формирующей человека извне любви матери» [13, с. 47]. «Материнскую тему» в указанном контексте мы обнаруживаем в культуре неоднократно в самых различных вариациях. Так, Гете после выхода первой части своего автобиографического произведения «Поэзия и правда» высказал сожаление, что не начал писать историю своей жизни еще при жизни матери: «…тогда бы я ближе познакомился с живыми картинками самой ранней поры моего детства, глубже бы погрузился в неведомый мир былого (курсив мой – И.Г.) благодаря высокому дару ее памяти; теперь же мне приходится вызывать в себе самом ускользнувшие тени прошлого, искусно и терпеливо сооружая своего рода волшебный аппарат для поимки утраченных воспоминаний» (Цит. по: [26, с. 11]). Исследователи отмечают, что на помощь Гете пришла Беттина Брентано (фон Арним), записавшая со слов его матери некоторые сведения. На это, М.Кундера, ярый критик классического биографизма, но ярчайший, на наш взгляд, представитель «нового биографизма», язвительно заметил в своем романе «Бессмертие», [41, с. 70 ]: Гете почувствовал себя в опасности», когда увидел, что рассказ о его детстве узурпирован и вольно проинтерпретирован Беттиной, а в ее желании записать воспоминания матери усмотрел «агрессивность пера». Агрессивность, которая может распространиться на область, самым интимным образом принадлежащую человеку и одновременно, совершенно незнакомую ему, осваиваемую из «вторых рук» - неизбежно биографическое начало всякой автобиографии. Может поэтому Августин в своей «Исповеди» бескомпромиссно отказался от «автобиографических костылей», при всей своей глубокой любви к матери он не захотел присоединять рассказ Других о его младенчестве к истории собственной жизни. «Этот возраст, Господи, о котором я не помню, что я жил, относительно которого полагаюсь на других…, мне не хочется причислять к этой моей жизни, которой я живу в этом мире» [1, с. 13]. В автобиографическом «Зеркале» Андрея Тарковского герой спрашивает у матери, когда отец ушел из семьи, когда был пожар на сеновале, чтобы уточнить свои собственные детские воспоминания, отделить в них воображаемое от действительного – потребность в этом настоятельна. А у французского писателя Ж.Перека, одного из создателей современного «эго-романа», близкого а автобиографии, такой возможности нет – родители погибли во время Второй мировой войны. «У меня нет воспоминаний о детстве», нет собственной истории, ее заменила Великая история, История с большой буквы (на французском языке фраза фонетически совпадает с «История с большим топором» (“l`Histoire avec sa grande hache”)). Вот рефрен его автобиографического произведения «W или воспоминания детства» [55]. Нет матери – нет любящего, бескорыстного «заинтересованного» свидетеля раннего прошлого. Нет возможности отделить реальность от фантазий, много воспоминаний, как будто личных, которые затем при проверке оказываются «псевдовоспоминаниями» - желаниями, фантазиями или переносом на себя опыта других, своих сверстников. Именно в условиях отсутствия «высокого дара» материнской памяти, организующей начало автобиографии, автор осознает: «детство – это вовсе не ностальгия, не ужас, не потерянный рай, не Золотое Руно; возможно, это горизонт, точка отправления, координаты, позволяющие линиям моей жизни, вновь обрести смысл» [55, с. 21]. Мы представили лишь некоторые траектории «материнской темы» в точке, где автобиографическое и биографическое почти неразличимы. Автобиографический опыт в этом контексте проявляется в специфике организации своего отношения к находящемуся за пределами сознательной памяти детству, отношения, неизбежно проецируемого и на другие периоды жизни. Для Ж.Перека – это почти бесперспективная и безнадежная стратегия написания воспоминаний вместо родителей, «вместо Матери» (совмещения биографического и автобиографического), однако эта стратегия – почти единственно возможная с точки зрения автобиографии как смысловой истории: «…я пишу не для того, чтобы сказать, что мне нечего сказать. Я пишу: пишу, потому что мы жили вместе, потому что я был среди них, тенью меж их теней, телом около их тел; я пишу, потому что они оставили во мне несмываемую метку, и ее след – черта письма; воспоминание о них умирает в письме; письмо – это воспоминание об их смерти и утверждение моей жизни» [55, с. 48].

В гуманитаристике жесткость разграничений биографического и автобиографического снимается, когда в центре исследовательского внимания оказывается тот или иной социокультурный феномен, та или иная проблема (безработица, эмиграция, процессы глобализации, гендерная, этническая проблематика и т.д.), которые исследуются, например, в русле качественной методологии с помощью анализа личных нарративов. Пьер Бурдье в работе «Биографическая иллюзия» говорит о неразличимости биографии и автобиографии в контексте философии истории, рассматриваемой как последовательность исторических событий (Geschichte) и понимаемой в теории рассказа (исторического или литературного) как рассказ (Historie) (См.: [20, с. 75]). Здесь мы обнаруживаем отсылку к уже указанному нами хайдеггеровскому различению «истории» (Geschichte) как такого свершения, которое есть мы сами, как определенного вида движения и «historia» - как познания свершившегося (См.: [70, с. 137]). Хайдеггер объясняет при этом, почему мы в сознании объединяем две «истории»: совершающееся совершается с нами же самими и нами же сохраняется в знании о нем.