Детские страхи и запреты взрослых

О детских страхах П.Флоренский пишет, прежде всего, в связи с опытом переживания мистического. Он вспоминает панический ужас, пережитый после упоительнго и страшного мига слияния с огненным первоявлением природы (случай с точильщиком). Здесь же он отмечает, что впервые обнаружил тогда одну из характернейших особенностей своей внутренней жизни – «никогда не изменявшее самообладание в минуту последнего ужаса» [41, с. 17]. Казалось бы страх преодолен самообладанием и его можно откинуть. Однако автор воспоминаний всматривается в природу этого страха, обнаруживая его спасительную и охранительную роль. Страх перед таинственным – обозначение той границы, куда не должно заходить «опытное опознание», «не д о лжно человеческому оку смотреть на тайны естества», хоть они и открывают мир совсем с иной стороны. Вот о чем говорили страхи. Кредо теоретически сформулированное позже, в детстве было пережито интуитивно и навсегда усвоилось в душе. «Хотя…по непреодолимому своему исследовательству я не всегда исполнял эту заповедь о непознании», - признается П.Флоренский. Детские страхи охраняют от вторжения в область непознанного, когда страхи преодолеваются, взрослые нарушают запрет – нарушая тем самым природный и сверхприродный строй.

Однако для ребенка, взрослый по преимуществу, - не нарушитель запретов, а их источник или проводник. Запреты взрослых, как правило, связанны с областью повседневного и обычного, однако и здесь может открыться зона запретов онтологических. Так отец Павлика, наскоро набрасывает карандашом фигурку обезьяны, которая будет охранять от посягательств мальчика, роскошный виноград, принесенный в дом. И вдруг эта нарисованная обезьяна в воображении Павлика превращается в безусловного стража прозрачно- зеленого, светящегося изнутри (так похоже на любимый морской цвет) «восхитительного изобилия». «Нарисованный – и живой, более мощнее, значительнее, неумолимее живого….Я тогда-то и усвоил себе основную мысль позднейшего мировоззрения своего, что в имени – именуемое, в символе – символизируемое…Это-то символизируемое, эта охраняющая сила Природы стояла передо мною в рисунке моего отца, при мне же нарисованного» [41, с. 20].

Непонимание взрослых

Тема непонимания со стороны взрослых в воспоминаниях возникает по преимуществу в связи с переживанием таинственного. И это непонимание было столь контрастным еще и потому, что в целом в семье, особенно между отцом и сыном, царила атмосфера доверительности и понимания, преклонения перед отцовскими знаниями и авторитетом. Мальчик интуитивно понимал, что взрослые не постигнут таинств, открывавшихся ему во всем, в этом вопросе он никого не слушал, но и не спорил с взрослыми.

Когда отец по научному объяснял слоистую структуру камней, мальчик это объяснение не принял, сохраняя верность своей исходной интуиции – в каменных слоях скрыто окаменелое время, и если сильно напрячься оно заговорит с тобой. Так же никто из взрослых не мог убедить Павлика, что блики на воде – это лишь оптический эффект, а не живые змейки.

Столкновение двух объяснительных моделей напоминает ситуацию Дон-Кихота, который не верил доводам здравого смысла, объяснявшего, что самая большая его ценность – всего лишь таз для бритья, а не волшебный шлем Мамбрина. А.Щюц в традиции феноменологической социологии глубоко проанализировал эту ситуацию сквозь призму своей концепции о «субуниверсумах реальности» в работе «Дон Кихот и проблема реальности», которая также может быть применена к осмыслению воспоминаний Флоренского [44].

Значимой для нас будет разработка А.Щюцем концепции разнообразных порядков реальности (orders of reality), которую он развивает на основе идей У. Джеймса. По его мнению, существует нескольких порядков реальности, каждый из которых обладает своим особым и отдельным стилем существования, «особыми формами базовых категорий мышления, а именно – пространства, времени, причинности» [44, с. 145, 149]. Это «субуниверсумы значений», среди которых – мир науки, сверхъестественные миры, миры индивидуальных мнений, миры полнейшего сумасшествия и причуд и т.д. Однако «первостепенной реальностью» (paramount reality) является повседневность, которую социолог обозначает как «мир значений и физических «вещей», воспринимаемых здравым смыслом» [45, с. 145]. Щюц ничего не говорит о «мире детства», его мы могли бы без натяжки отнести к «субуниверсумам» и исследовать затем самодостаточный и самоописывающийся «детский универсум». Однако, как нам представляется, в сравнении с ним повседневность (взрослый мир «здравого смысла») уже не будет обладать статусом «первостепенной реальности», поскольку и сам «детский мир» также является повседневностью, но только иного рода. Эту инаковость «детской повседневности» можно обозначить также через важное для Щюца понятие «анклавы опытов трансцендентности» (таинственные и ужасные звуки ночи, видения, пророчества, чудесное и т.д). Повседневность «взрослых» стремится с помощью различных объяснительных процедур элиминировать трансцендентное, ей, как правило, успешно удается поддерживать веру в реальность, избранную в качестве первоосновы перед лицом вторжений опытов, выходящих за ее пределы. Для «детского мира» опыт трансцендентности – не периферия, он не «выталкивается» здравым смыслом, а существует потенциально в каждой его точке, создавая особую двумерность-двумирность, которая в позднейшем видении в автобиографичкской рефлексии предстает у Флоренского как дополнительный рембрандтовский свет, как четвертое измерение.

На возможность особой живописной визуализации в биографической рефлексии указывает и Ю.М. Лотман в работе «Биография – живое лицо» [25]. Речь идет не просто о «картинке», но именно о подсветке, внутреннем свечении, мерцании. В частности, сам Лотман пишет о технике «сфумато» у Леонардо да Винчи. Сфумато – незаметное воздушное взаимопроникновение света и тени, создающее светящуюся тьму и затемненный свет. Ю.Лотман указывает на эвристические возможности исследовательского приема «сфумато» в контексте биографического подхода в целом. Как правило, одна и та же физическая жизнь включает в себя несколько биографий разной ценности, достоинства и творческой одухотворенности. Чаще всего биограф выбирает какую-либо доминирующую линию, иногда сталкивает две контрастные жизни. Во втором случае за образец берется черно-белая гравюра, где все нюансы убраны. «Секрет психологического правдоподобия в том, чтобы раскрыть взаимную необходимость разных жизней…Одно просвечивает сквозь другое, вдохновенье – сквозь глыбы жизненных обстоятельств, свет сквозь дым. Портрет в манере сфумато…» [25, с. 236]. Как нам представляется детство также может быть осмыслено в манере сфумато. В контексте такого рода визуализации биографического дискурса Лотман говорит о неизбежном «мерцании» между первым и третьим лицом, между автором и героем биографии, между «повествовательным Я» и «Я» героя рассказа. Подчеркивается неустойчивость, подвижность границ различения себя в первом лице и своего автобиографического образа. «Мерцание» отсылает нас к комплексу значений, связанных со «светом». Кто в данном случае является источником, творящим и бросающим «свет» на свое подобие? Метафора «мерцания» делает ответ на, казалось бы, однозначный вопрос, небезусловным.

«Мерцание» в исследовательском плане может быть сродни уже не визуальному, а звуковому приему «эхографии» Концепция «эхографии», разработанная исследователем творчества Августина Л.Марином. (Об этом пишет Л.Баткин [1, с. 918]). Во всяком рассказе о себе «я» раздваивается на того, кто говорит (автор, повествовательное «я») и того «я», о ком говорится. Кроме того, раздваивается время - настоящее время самого повествования и прошедшее время, о котором заведен рассказ. Оба «я» идентичны и различны, образуется диалогическое «я». Автобиография – «эхо» между ними.

Павел Флоренский представляет своеобразную феноменологию непонимания между детьми и взрослыми. «Понятное дело, я не открывался взрослым» [41, с. 29], пишет он. Но почему же? Во-первых, свои глубочайшие восприятия дети никогда не открывают взрослым. Во-вторых, опыт таинственного казался столь естественным, общим для всех, что о нем не стоило и говорить. И в третьих, «как найти слова для выражения чувств и мыслей, охвативших все поры внутренней жизни, а потому при всей своей острой специфичности в силе, расплывчатых, невыразимых…» [Там же].