Когда нивелируется разграничение «автобиография-биография»? Социокультурные основания возможности отождествления

Мы уже указывали на то, что М.Бахтин неоднократно подчеркивает, что на определенном уровне анализа не следует настаивать на жестком различении биографического и автобиографического жанров, в определенном смысле они совпадают. Стоит разобраться - в каком смысле и на каком уровне анализа такое отождествление биографического и автобиографического возможно и даже необходимо. Во-первых, этот уровень анализа – не литературоведческий, а культурологический и социально-философский, выявляющий сущность биографического дискурса как формы жизни и социокультурной практики. Во-вторых, такая неразличенность правомерна, когда мы рассматриваем бытие человека в мире с другими людьми, с которыми он живет одной ценностной жизнью в семье, нации, человечестве. Здесь герой и рассказчик легко меняются местами: я ли рассказываю о другом, другой ли рассказывает обо мне – дискурс осуществляется в едином окружении и горизонте, в единой формальной структуре, не отделимой от структуры самой жизни, ее целей и ценностей. Тождественным оказываются и формы ценностного восприятия такого рассказа другими, при этом они тождественны и моему собственному восприятию. «Если мир других для меня ценностно авторитетен, он ассимилирует меня как другого…»[13, с. 134]. И в этой ситуации разница между биографическим и автобиографическим становится несущественной.

Еще один момент, который нивелирует жесткость разделения между автобиографией и биографией - это то, что «значительная часть моей биографии узнается мною с чужих слов близких людей и в их эмоциональной тональности» [12, с. 135]. Этот момент совершенно неустраним из онтологии человеческой жизни, в отличии от первого, где принципиально мы обладаем свободой от ассимиляции с миром Других. Во втором случае, никакой свободы выбора у нас нет, мы просто обречены на то, что рассказ о нашей жизни начинают и завершают Другие, на сплетение биографического и автобиографического.

Рождение, происхождение, события семейной и национальной жизни в раннем детстве, необходимые для восстановления связной картины жизни, узнаются мною – рассказчиком моей жизни из уст Других героев ее. Без Других ценностное «биографическое единство» невозможно, поскольку «изнутри пережитое» - это лишь фрагменты моей жизни.

Часто импульсом к созданию автобиографии оказывается попытка вернуться в то неосознанное в личном опыте и переживании время (раннего детства, родовых корней). Автобиография оказывается попыткой прорыва туда, где я (я-для-себя, осознающее себя я) никогда не был, но без чего не было бы и моей жизни. А путеводитель по этой terra incognita родового, генетического, до-сознательного – рассказы Других обо мне. «Биография дарственна: я получаю ее в дар от других и для других, но наивно и спокойно владею ею (отсюда несколько роковой характер биографически ценной жизни)» [13, с. 143].

Данная проблема – я не могу сам, без Других, рассказать о начале своей жизни – была остро поставлена уже в «Исповеди» Августина. Он пишет о младенчестве: «Этот возраст, Господи, о котором я не помню, что я жил, относительно которого полагаюсь на других… В том, что касается полноты моего забвения (курсив мой – И.Г.), период этот равен тому, что я провел в материнском чреве» [1, с. 13]. Однако, он отказывается присоединять рассказ Других о его младенчестве к истории собственной жизни. Мне не хочется этот возраст причислять к моей жизни, которой я живу в этом мире, пишет Августин. «Нет, я пропускаю это время: и что мне до него, когда я не могу отыскать никаких следов его» [1, с.13]. Здесь проявляется та бахтинская характеристика исповедального сознания, о которой мы писали выше: предельность самообъективации, стремление к чистоте самосознания и «одинокого» отношения к себе, отторжение Другого как организующего начала самоотчета-исповеди.

Стратегия Августина противоположна стратегии тех, кто пытается присоединить к автобиографии рассказ Других о начале собственной жизни. Срединной является интенция, условно обозначаемая нами как «стратегия Набокова»:

«…наклониться - и в собственном детстве

кончик спутанной нити найти.

И распутать себя осторожно

как подарок, как чудо, и стать

серединою многодорожного

громогласного мира опять…»

(«Парижская поэма»)

Здесь, с одной стороны, страстное желание прорваться к началу своей жизни, с другой стороны, акцент на том, что делать это стоит собственными силами, полагаясь исключительно на «энергию памяти», автобиографической памяти.

В отношении начала собственной жизни мы обречены на «полноту забвения» и лишены в этом смысле свободы говорить от себя. Начало автобиографии неизбежно оказывается биографией (рассказом Других обо мне). Однако, мы свободны в выборе стратегии отношения к этой нудительной неизбежности, свидетельство тому - опыт Августина, М.Пруста, В.Набокова и многих других.

Таким образом, биографическая самообъективация жизни, вырастающая из тесной, органической, ценностной приобщенности к миру Других, в определенной, прежде всего, социокультурной перспективе, часто смягчает и даже нивелирует жесткость разграничения между автобиографией и биографией.