Самоотчет-исповедь» как форма социокультурной практики, литературный жанр и индивидуальный поступок

Особое внимание М.Бахтин уделяет исповеди («самоотчету-исповеди»), рассматривая ее как форму культурной практики, как литературный жанр и как индивидуальный поступок. Как подчеркивает в комментариях к «Автору и герою…» В.Ляпунов, связка «самоотчет-исповедь» в бахтинских текстах вводится для определения специфики употребления слова «исповедь». Бахтин употребляет его в значении не специализированном, сугубо церковном, а подразумевая, прежде всего, искреннее и полное признание в чем-либо, не обязательно покаянное, хотя покаянная установка заложена и в этом значении. Самоотчет исповедь – это и чистосердечное признание самому себе, и отчет перед самим собой о своих поступках, о своей жизни, о самом себе (См.: [50, с.688]. При этом М.Бахтин особенно активно настаивает на том, что самоотчет-исповедь принципиально лежит за пределами эстетической деятельности.

В современных дискуссиях о специфике исповеди (представленных, например, в рамках ежегодной международной конференции «Метафизика искусства. Исповедальные тексты культуры» (См.: [40, 74]), часто внимание сосредотачивается на эстетическом измерении исповеди как литературного жанра, говорится о псевдоисповедальности как стратегии литературы. Для М.Бахтина исповедь исключена из сферы эстетического, поскольку для него «…чистое отношение к самому себе…лишено всех эстетических моментов и может быть лишь этическим и религиозным» [13, с. 50].

Специфика исповеди Бахтиным глубоко продумана, прежде всего, в контексте исследования творчества Ф.Достоевского. В определенном смысле все оно является «одной и единой исповедью». А после «чужих» исповедей писателя старый жанр исповеди стал, в сущности, невозможным, считает Бахтин [17, с. 313]. Прежде всего, потому, что в центре внимания Достоевского - само «исповедальное сознание», а исповедь оказывается не просто формой выражения, а предметом изображения. Происходит своего рода феноменологический поворот к чистым структурам исповедального сознания, одновременно выявляется его внутренняя социальная природа (с точки зрения бахтинской «высшей социальности»). Исповедь – ни что иное, как событие взаимодействия сознаний в диалогическом «мировом симпосиуме» социума и культуры. «…Я не могу обойтись без другого, не могу стать самим собой без другого: я должен найти себя в другом, найдя другого в себе…Оправдание не может быть самооправданием, признание не может быть самопризнанием... самоименование – самозванство…»[17, с. 313]. После Достоевского, раскрывшего роль Другого, в свете которого только и может строиться всякое слово о себе самом, стало невозможным наивно-непосредственное самоотношение в исповеди. Оказались разрушены и условно-жанровые границы исповеди. Так исповедь как литературный жанр, исповедальное слово оказалось в одном проблемном поле, в частности, с феноменом простого смотрения на себя в зеркале (своими и чужими глазами одновременно).

В контексте методологического анализа жанровой специфики биографии, размышления М.Бахтина о специфике самоотчета-исповеди фиксируют проблему типологических разграничений. Относить ли исповедальное слово к одной из разновидностей автобиографии? Каким образом различать исповедь как литературный жанр и самоотчет-исповедь как поступок? И возможно ли такое разграничение?

Для М.Бахтина конститутивным моментом самоотчета-исповеди является момент самообъективации, а также имманентность нравственно-поступающему сознанию. Самоотчет-исповедь рассматривается как чистое отношение к себе, здесь Другой как привилегированное и организующее начало исключен, в отличие от эстетического акта, герой и автор здесь слиты воедино. «…Самоотчет-исповедь…борется за чистоту самосознания, чистоту одинокого отношения к себе самому [13, с. 124]”. Однако далее мыслитель подчеркивает невозможность «чистого одинокого самоотчета», невозможность пребывания в «ценностной пустоте» особенно при приближении к пределу «абсолютной Другости» - к Богу. Здесь, казалось бы, явное противоречие. Исповедь обращена к Богу, к абсолютному Другому, в каком же смысле Другой из нее исключен? Другой в данном контексте необходим как судья (нравственный аспект), но должен быть элиминирован как автор (эстетический аспект).

М.Бахтин выявляет, таким образом, два модуса существования Другого, в рассказе о себе, самоотчете, самоописании, других актах саморепрезентации – нравственный и эстетический. Самоотчет-исповедь в чистом виде не просто лежит за пределами эстетического оформления и стремления к завершенности. Бахтин пишет о неизбежности конфликта с формой, о тяготении самоотчета-исповеди к юродству как принципиальному отрицанию значимости формы выражения, значимости, исходящей из другого сознания.

В исповедальных актах того регистра, о котором пишет М.Бахтин, экзистенциальное содержание «подавляет» нарративное. А сама экзистенциальная составляющая представлена в модусах «веры», «покаяния», «абсолютного доверия», «надежды», «нужды в прощении и искуплении». Они находят свое выражение, высказываются в тонах «просьбы», «мольбы», «молитвы».

Правда, М.Бахтин тонко различает степень некой «эстетической чуткости» различных экзистенциальных модусов самоотчета-исповеди. Для него модус чистого покаяния наиболее далек от эстетических моментов. А при переходе организующей роли в исповеди от покаяния к доверию, становится возможной эстетическая форма, строй и ритм. В этом случае «организующая сила я сменяется организующей силой Бога» [13, с. 127], Бог становится Абсолютным Автором. М.Бахтин называет эту стадию «религиозной наивностью», «наивностью в Боге». Самым глубоким образцом «наивной исповеди» он считает покаянный псалом Давида. К этой форме приближается «Исповедь» Блаженного Августина.

Говоря о молитве, М.Бахтин подчеркивает, что молитва – не произведение, а поступок. Это же замечание, как нам представляется, поясняет и специфику самоотчета-исповеди, молитвенного в своей сути – не произведение, а поступок. «Жизнь(и сознание) изнутри себя самой есть не что иное, как осуществление веры…» [13, с. 126]). Самое полное выражение нравственно-ценностного и экзистенциального измерения самоотчет-исповедь обретает в предсмертной исповеди, где «последнее слово лишено всех завершающих, положительно утверждающих энергий, оно эстетически непродуктивно. В нем я обращаюсь вне себя и предаю себя на милость другого…» [13, с. 112]. Здесь нет сомнения в том, к какому. Другому обращено последнее слово. «…Там, где я абсолютно не совпадаю с самим собой, открывается место для бога…»[13, с. 126], - пишет М.Бахтин, поясняя специфику самоотчета-исповеди. Мысль об освобождении от «Я», об обретении внутренней пустоты как месте для Бога – одна из самых древних и глубоких в различных религиозно-философских традициях. Но насколько релевантна она анализу одного из самых «я-центричных» и «я-собирающих» жанров? Для М.Бахтина подобная корреляция не вызывает сомнения. Незвершенность в себе, принципиальное и актуальное несовпадение с самим собой, чистое ценностное прехождения себя, перспектива открытой бесконечности события бытия (нравственного, а не эстетического), «дух, преодолевающий душу в своем становлении», «преодоление земного имени и уяснение имени, написанного на небесах», «предвосхищение оплотнения в Боге», «память будущего» - таковы характеристики субъекта и интенциональности самооотчета-исповеди.

М.Бахтин обращает внимание на противоположные полюса самоотчета-исповеди – это богоборческие и человекоборческие исповедальные тексты. Их экзистенциальный и этический модус - злоба, недоверие, цинизм (цинический выверт юродства), ирония, вызов, дразнящая откровенность. Но самый глубокий экзистенциальный мотив – «самоотмена покаяния» [13, с. 128]. Мыслитель определяет такие формы как «исповеди-откровенности», наиболее яркие примеры он находит у Достоевского. Одно из выражений извращенной формы «самоотчета-исповеди», «исповеди наизнанку» - ругательство. Глубочайшее и худшее ругательство, по Бахтину, - справедливое ругательство. Оно «задевает за живое», говорит в тонах злобы и насмешки о том, что человек о себе должен сказать в покаянных тонах. «Исповедь наизнанку» еще дальше отстоит от эстетического оформления и еще больше противится ему – отсюда «циничный выверт юродства».