Значение Вильгельма Дильтея. Непрочитанный мыслитель

Несмотря на то, что у Дильтея мы можем обнаружить элементы методики биографического исследования, вряд ли мы найдем ответ на вопрос, как именно ими пользоваться. Ученый и здесь формулирует лишь общие правила и установки. Это справедливо и в отношении всего его «наукоучения». Как подчеркивает А.Доброхотов, Дильтей гениально декларировал новооткрытый им методологический подход к «наукам о духе». Однако, если мы обратимся к его главным трудам с вопросом, как, собственно, этим дильтеевским методом пользоваться, ответа мы не найдем. Его скорее надо искать у тех философов, которые имели жизненное и историческое время для сбора дильтеевского “урожая” [22]. Он говорит, прежде всего, о Хайдеггере и Гадамере, которые хоть и критиковали Дильтея, но, тем не менее, очень многое у него позаимствовали.

М.Хайдеггер посвящает В.Дильтею свои «Кассельские доклады» (1925 года), объединенные названием «Исследовательская работа Вильгельма Дильтея и борьба за историческое мировоззрение в наши дни» [47]. Он признает, что Дильтею принадлежит центральное место в философском обосновании «действительности человеческой жизни» и исторического мировоззрения. Хайдеггер подчеркивает, что у Дильтея историческая действительность есть само человеческое существование, а структуры истории совпадают со структурами индивидуального бытия в мире. В «Кассельских докладах» представлен и биографический очерк, посвященный основным вехам жизни и творчества Дильтея. М.Хайдеггер разделяет внешнюю сторону биографии и внутреннюю жизнь ученого, подчеркивая, что духовный мир Дильтея был его настоящим существованием: «Жизнь Дильтея с внешней стороны лишена событий. Наличествует внутренняя жизнь и все то, что живо в вопросе, который задает философ» [47, с. 121]. Биография философа в такой интерпретации полностью укладывается в «кантовский» канон, ставший нормативным: ровное течение «внешней биографии», драматизм и напряженность – внутренней. С точки зрения Хайдеггера, глубочайший внутренний импульс «духовной биографии» Дильтея – борьба между верой и знанием. В этой борьбе он на стороне знания, посюсторонности. С категорическим приоритетом «посюсторонности», утверждаемым Хайдеггером в отношении Дильтея, вряд ли стоит соглашаться. Как нам представляется в основе такой «посюсторонности» лежит не всегда осознанный трансцендентализм. Даже в ранние «анти-гегелевские» годы Дильтей разделял со своим учителем Тренделенбургом «фундаментальную этико-религиозную гипотезу», согласно которой природа нашего духа не является заблуждением, и Бог не лжет. (См. об этом: [26, с. 130]). Более точна другая мысль Хайдеггера: Дильтей отказывается от завершенности, от окончательных результатов, всегда и везде довольствуется тем, что может начинать и брать пробы – «только чтобы исследовать и «умереть в странствовании»» (См.: [47, с. 122]). Специфика внутренней духовной жизни – «ничего законченного, все в странствии и в пути» отразилась и на фактах внешней биографии. Хайдеггер пишет о манере Дильтея публиковать свои труды и давать им названия. Почти все произведения «застряли» на 1 томе, а большинство названий – это «Идеи к…», «Опыты о..», «Материалы к…». Все предварительное, ничего законченного – таково внешнее выражение «духовного странствования».

«Основной вопрос Дильтея – вопрос о понятии жизни. Спрашивать о понятии жизни – значит спрашивать о понимании жизни» [47, с. 125]. Как считают исследователи, дильтеевская формула «жизнь познает жизнь» стала без излишнего романтизма и психологизма ведущей для раннего Хайдеггера. [5, с. 67]. В ней он видел смысл «наук о человеке» и их структуры. «Жизнь как познающая прослеживает самое себя в своей истории. Познающий есть познаваемое» [47, с. 124], - мысль, полученная от Дильтея, «сгустилась» и стала собственным кредо Хайдеггера, причем не только на раннем этапе. Поздний Хайдеггер сосредоточился на проблеме «жительствования» (Wohnen) человека, описании его жизни как проекта, «жизненно-биографического проекта» (См. об этом: [35], в исследовании особое внимание уделено специфике хайдеггеровского биографизма, обоснованию им историзма биографии и ее текстуальности (-графичности)).

Развивая идеи Дильтея, Хайдеггер в «Кассельских докладах» глубоко продумывает специфику историчности, обнаруживая одновременно онтологическую укорененность биографизма в человеческом бытии. Он разводит термины «история» (нем. Geschichte – история, как ход развития, произошедшее, происшествие, событие (нем. Geschehen, близкое к Geschichte) и «historia» (на греческом – выведывать, подавать весть о свершившемся), указывая на различие в их происхождении. «История» - такое свершение, какое есть мы сами, определенный вид движения, а historia – познание свершившегося. Почему же, тем выражением, какое означает знание о совершающемся, мы пользуемся для обозначения самого свершающегося? Потому что это совершающееся совершается с нами же самими, совершающееся сохраняется в знании о нем (См.: [47, с. 137]). Мы обнаруживаем в этом хайдеггеровском развитии идей Дильтея онтологические основы существования биографии в культуре. Такая онтология базируется на двух представленных выше принципах: «жизнь познает жизнь» и «история не существует вне historia”.

Создатель «фундаментальной онтологии» подчеркивает, что современная философия истории (и humanities в целом – И.Г.) обязана своими импульсами и побуждениями Дильтею. Основополагающим для «наук о духе» является положение о «внутренней историчности» субъекта (innere Geschichtlichkeit), по интенции очень близкое тезису о «первоисторичности» личности в экзистенциалистской традиции, в частности у К. Ясперса. Человек познает историю только изнутри своей «внутренней историчности» - таков исходный принцип концепции В.Дильтея. В сферу историчности нас приводит историчность самого человеческого существования, подчеркнет позже К.Ясперс в работе «Истоки истории и ее цель» (См.: [49, с. 278]). И этот ряд мыслителей и философских традиций, поддержавших дильтеевскую интенцию или прозвучавших в унисон ей независимо от Дильтея, можно продолжить. Таким образом, Дильтей показал, что из гуманитарного познания неустранима перспектива «первого лица». Это базовое «основоположение» дильтеевского проекта «наук о духе» было подхвачено многими ведущими мыслителями ХХ века.

Х.-Г. Гадамер высоко оценивал вклад В.Дильтея в развитие исторического сознания и становление универсальной герменевтики. В работе «Истина и метод» (1960) он подчеркивает, что Дильтей расширил герменевтику до органона наук о духе. Он «сознательно обращается к романтической герменевтике и расширяет ее до исторического метода, даже до теории познания наук о духе… Не только источники предстают перед нами как тексты, но и сама историческая действительность есть подлежащий пониманию текст [6, с. 246]. Герменевтика оказывается универсальной средой исторического сознания, а для него не существует другого способа познания истины, чем понимание выражения и в выражении – жизни.

Для Гадамера важнейшее значение в наследии Дильтея имеет его базовое основоположение: жизнь истолковывает сама себя. Он развивает это положение и подчеркивает, что жизнь сама имеет герменевтическую структуру. И именно в таком своем онтологически-герменевтическом статусе она составляет истинную основу наук о духе. «Герменевтика – не наследие романтизма в мышлении Дильтея, она логически вытекает из его стремления обосновать философию «жизнью» [6, с. 275]. Гадамер подчеркивает, что активной разработкой дильтеевской идеи изначальной саморефлексивности жизни европейская гуманитаристика более всего обязана ученику Дильтея Г.Миша. Г.Миш, как мы знаем, основное внимание уделил феномену автобиографии, именно в ней он видел важнейшую манифестацию направленности жизни на самопознание. В этом ученик Дильтея также верен учителю, который обосновывал особый статус автобиографии в культуре и в гуманитарном познании. Гадамер, однако критикует эту позицию. Он считает автобиографию и биографию лишь частными случаями исторического познания и утверждает, что у Дильтея две эти формы получают не вполне обоснованный перевес (См.: [6, с. 274]. По Гадамеру, автовоспоминания и автобиографии — исходные пункты Дильтея — не являются предпосылками исторического сознания и недостаточны в качестве базиса для герменевтической проблемы. Внимание к автобиографии диктуется у Дильтея принципом «история относится к нам», для Гадамера более существенно - «мы относимся к истории», т.е. мы понимаем себя в семье, обществе, государстве, в других «объективациях жизни» (если воспользоваться дильтеевской терминологией). Таким образом, исходный пункт Дильтея – внутреннее бытие “переживаемого” - не мог пробить мост к исторической реальности, потому что великая историческая действительность, общество и государство являются определяющими для каждого “переживания”. Раздел о Дильтее в «Истине и методе» обозначен как «Вовлеченность Дильтея в апории историзма». Гадамер рассматривает дильтеевское наследие в его апорийности. С одной стороны, исторический релятивизм, опора на индивидуальное как на «организующую сердцевину» истории и культуры, на «взаимосвязь жизни, которую осознает индивид (и которая в биографическом познании сопереживается и понимается другим индивидом)» [6, с. 274]. С другой стороны, «теоретико-познавательное картезианство» и гегельянство («Дильтей говорит о «мыслеобразующей работе жизни». Не так легко сказать, где в приведенной формулировке отличие от Гегеля» [6, с. 277]). Гадамер ссылается на Эрнста Трёльча, который подытожил жизненный путь Дильтея формулой: «от релятивности к тотальности». В результате, по его мнению, историчность исторического опыта не стала определяющим принципом дильтеевского учения. В конечном счете Дильтей мыслил исследование исторического прошлого как расшифровку (реконструкцию), а не как исторический опыт, резюмирует Гадамер (См.: [6, с. 277]).

Ряд исследователей полагает, что категоричность многих гадамеровских оценок связана еще и с тем, что он недостаточно внимательно прочел Дильтея. И в целом Вильгельма Дильтея многие называют сегодня «пока до конца не прочитанным», но наиболее востребованным мыслителем [22, с. 171]. Кроме того, острота постановки проблемы оснований humanities, более всего волновавшей немецкого мыслителя, не снята и сегодня. Как нам представляется, полноценный «сбор дильтеевского урожая» в гуманитарной биографистике также еще предстоит осуществить.