Структура «я» как имени собственного в контексте биографии и автобиографии

Структура «Я» как имени собственного - один из основных показателей культуры, без «местоимения первого лица» невозможно самоописание семиосферы, неоднократно подчеркивает Ю.М.Лотман. Такое «Я», не имеющее множественного числа и неотчуждаемое от одной единственной и незаменимой человеческой личности, полнее всего явлено в биографии и автобиографии. С этим также связан устойчивый интерес ученого-гуманитария к биографическому жанру. В работах последних лет, написанных под влиянием синергетической модели И.Пригожина, Ю.Лотман обращается к проблеме исторических бифуркаций, актуализирующих роль личности, роль «я» как имени собственного (См. в частности: [62]). В точках бифуркации, в моменты исторических флуктуаций вступает в действие не только механизм случайности, но и сознательного выбора, который становится важнейшим объективным элементом исторического процесса. Лотман пишет в этой связи о необходимости нового видения предмета «исторической семиотики», которая как раз и должна подвергать анализу то, как «представляет себе мир та человеческая единица, которой предстоит сделать выбор» [55, с. 350]. Биографический анализ может занять одно из ведущих мест в структуре исторической семиотики.

Мир «Я» как имени собственного нуждается в особого рода текстах. Для обозначения их специфики Лотман проводит различение между текстами, обращенными «ко всем», к любому адресату, и теми, которые обращены к конкретному лицу и тяготеют к формированию «домашней», «интимной» лексики. Тексты второго рода определенным образом «запакованы», они содержат отсылки к памяти адресата, намеки, которые полностью не разворачиваются в тексте, а лишь подразумеваются. «Интимность» описания сознательно культивируется во многих образцах биографического жанра, в том числе, у классика жанра - Плутарха. С.Аверинцев, обращаясь к анализу его творчества, говорит о своеобразной плутарховской атмосфере, где соединяется морализаторство и уют, почтение к «великим» и «родственная интимность накоротке» [1, с. 644]. Он указывает на наличие традиции «плутарховской интимности» в европейской литературе, например, у Руссо и Толстого в их автобиографической прозе.

Вместе с тем, автобиография, особенно ориентированная на публичное обнародование, занимает промежуточное положение – описывая «интимный» мир, который себя утаивает и обозначает лишь намеками, одновременно открывая дверь в этот мир, желая сделать уникальный жизненный опыт достоянием многих. Литературное произведение, которое сознательно строится как автобиографическое, намеренно имитирует свою принадлежность миру «собственных имен». Характеризуя многослойность «Писем русского путешественника» Н.Карамзина, в которых, безусловно, такая имитация присутствует, Ю.Лотман совместно с Б.Успенским отмечает, что этот текст написан по закону «эзотерической семантики»: его могут читать и близкие, и далекие, но чем дальше читатель от мира автора («мира собственных имен»), тем более поверсхностный, плоско-информационный смысл извлекается из такого текста (См.: [70, с. 567]).

Ю.М.Лотман указывает на различные формы практики, в которых человек получает опыт «мерцания» между первым и третьим лицом[57, с. 39]. Автобиографическая практика, безусловно, одна из них. И здесь важно добавление к привычным терминам – саморефлексия, трансцендирование, перенос и т.д.- характеристики «мерцание». Таким образом, подчеркивается неустойчивость, подвижность границ различения себя в первом лице и своего автобиографического образа. «Мерцание» отсылает нас к комплексу значений, связанных со «светом». Кто в данном случае является источником, творящим и бросающим «свет» на свое подобие? Метафора «мерцания» делает ответ на, казалось бы, однозначный вопрос, небезусловным. В подобном опыте самоописания источником оказывается то создатель автобиографического образа, то сам образ. В первом случае все очевидно. А во втором – обнаруживается существенная для такой практики черта, когда созданный ранее образ «перехватывает» инициативу и «подчиняет» себе своего автора, который теперь живет, понимает и истолковывает сам себя уже в свете сотворенного образа-имиджа, оказывается в когнитивном и экзистенциальном плену у него. Как пишет Лотман, текст может прикидываться имеющим самостоятельное бытие, независимое от автора, вещью среди вещей реального мира» [55, с. 69]. «Прикидывается» и образ автора, явленный в автобиографическом тексте, будучи фикцией, в бодрийяровской терминологии «симулякром». В этом случае «мерцание» вновь через коннотации с «подвижностью» указывает на возможность автора освободиться от плена своего образа, а, следовательно, на присущую каждому меру человеческой свободы.

Как нам представляется, «мерцание» вскользь брошенное в «Культуре и взрыве», ранее развернуло свой познавательный потенциал в «Сотворении Карамзина», где данный термин даже не был упомянут. Не был упомянут, но зато стал принципом осмысления судьбы и характера главного героя, всю жизнь находившегося в «мерцающих» отношениях со своим образом и умевшего освобождаться от него, творя новый. (Далее мы специально обратимся к «Совторению Карамзина» как опыту биографической реконструкции).

Российский философ В.А.Подорога, один из тех, кто специально разрабатывает проблемы биографии и автобиографии на стыке философии и психологии (психоанализа)(См., в частности,: [78, 79]) также обращается к «мерцанию», делая его, как и Ю.М.Лотман, когнитивной метафорой, провоцирующей новые смыслы и значения. В работе «К вопросу о мерцании мира» [80] он ставит проблему в онтологической плоскости, говоря об исходном «мерцании мира» (мерцание множества - “точек времени”, «непостижимая быстрота мира», «мгновение мерцания — мгновение новизны», почти гераклитовский порождающий огонь). На этом онтологическом допущении основана и сама возможность «мерцания» как антропологической характеристики – «я» мерцает в такт миру: «мерцание в качестве нашей основополагающей возможности быть, существовать, в конце концов, просто жить. Но быть как бы до себя, до собственного “я” и “я” других» [80, с. 140]. И далее в этой онтологически-антропологической перспективе возможно говорить о других модификациях «мерцания», в том числе, между «первым и третьим лицом». «Мерцание» переходит также в область миропонимания и смыслополагания – уже как «мерцающий» смысл. В целом данную проблематику В.Подорога рассматривает на примере творчества обэриутов, увидевших мир в «мерцании» между смыслом и абсурдом. Философ начинает с очень странной, почти абсурдной и «бредовой» фразы: «мир мерцает как мышь», мышь, «бегающая по камню». Как и зачем сравнивать бесплотное, эфирное мерцание и телесную до омерзения мышь? Намек на возможное понимание автору данного исследования дает понятие «живая смертная плоть смысла» М.Бахтина и уже упомянутый в разделе о нем пассаж Ж.Деррида: «между слишком живой плотью буквального события и холодной кожей понятия пробегает смысл» [33]. Смысл в точке индивидуальной жизни одновременно «плотен» и «бесплотен» и именно потому «мерцает как мышь».

Отметим, что В.Подорога фокусирует подобного рода онто-антропо-гносеологические конструкции вокруг феномена биографии и автобиографии. Именно в этой установке, названной им также «аналитической антропологией» он разрабатывает проект «авто-био-графии», предлагая более «онтологичный» язык анализа автобиографического дискурса, описания индивидуальной «истории жизни» как становления экзистенциального опыта во времени» [78, с. 7-8]. При разработке такого понятийно-категориального языка должны быть учтены и положения концепции Лотмана, коль скоро уже состоялось случайное и одновременно имеющее основания совпадение в применении такого «эксклюзивного» понятия-метафоры как «мерцание» по отношению к «Я» в автобиографической перспективе.