Возможные классификации и типологии в рамках биографического подхода (методологические и понятийные основания)

Мы не ставили специальной задачи разработки классификации биографических/автобиографических форм или типологии биографий/ автобиографий. В данном исследовании мы в большей степени придерживались описательной, дескриптивной стратегии (в смысле В.Дильтея, различавшего описательную и объяснительную модели). Вместе с тем, мы отчетливо осознаем условность и непродуктивность категоричности данного разграничения описательного и объяснительного. Тем более, что описание в научном дискурсе (в том числе, гуманитарно-научном) по преимуществу стремиться быть упорядоченным, а именно задачу «упорядоченного описания» решает типология (см.: [54]). В «Основах биографики» А.Валевского подчеркивается, что «эпистема упорядоченности» лежит в основании различных исторических типов жизнеописания [23, с. 91]. Сам Дильтей, предложивший понимающую, описательную модель для «наук о духе» говорил о возможности и продуктивности формализации и генерализации в рамках биографического исследования, однако лично такой возможности не реализовал.

В качестве перспективы для дальнейшей разработки предлагаем выделенные нами в рамках анализируемых концепций основания для возможных классификаций и типологий в рамках биографической проблематики, как дескриптивных (упорядочивающих эмпирический материал), так структурных (сущностных, раскрывающих сущность тех или иных биографических видов и форм) и системных (представление объекта, в данном случае биографического, в виде системы и выделение системных дескрипторов (См.: [65, с. 32], а также [65, 66] (О философско-методологических основаниях классификации см. также [50])).

Наша исходная установка: типологические обобщения не должны быть предписаны и предзаданы, они формулируются после дескриптивного анализа, непредвзято, насколько это возможно. Ведь наше «предпонимание» неизбежно спонтанно классифицирует и типологизирует. Мы предлагаем, прежде всего, теоретические основания для возможных типологизаций. Сами же эти основания, как правило, это те понятия, которые организуют биографический дискурс как таковой. В этом смысле мы решаем двойную задачу, одновременно, определяя составляющие понятийно-категориального аппарата биографического анализа. В силу указанной методологической вариативности, в рамках которой формируются различные спецификации биографического подхода, вряд ли можно сформировать единый понятийный язык биографического описания. Мы лишь наметим некоторые варианты, представленные в проанализированных нами концепциях.

Так М.Бахтин предлагает несколько теоретико-понятийных оснований для выделения типов в биографическом описании. Один из них – «биографическая ценность», которая организует «биографически-ценностное сознание». «Биографическая ценность» - сила, извне организующая переживание собственной жизни, рассказ о своей и чужой жизни в аксиологической перспективе. По Бахтину, биографические ценности являются общими для жизни и искусства, принадлежат «эстетике жизни». Можно продолжить эту линию анализа и ввести ценности культуры, социальной жизни, той или иной социальной группы, сообщества и т.д., которые также предстанут как «биографические ценности», организующие «историю жизни». Тогда речь может идти не только об «эстетике жизни», но и о ценностно-мировоззренческих ориентирах той или иной эпохи или исторического периода. В качестве примера «биографической ценности», силы, извне организующей биографические/автобиографические акты, можно привести, ценностное отношение к прошлому: прошлое как образец для подражания, и тогда биография/автобиография организуется как наставление и поучение на примерах из прошлого; либо прошедшее как нуждающееся в кардинальном пересмотре, тогда биография строится как ниспровержение, разоблачение. А.Валевский в этой связи пишет о так называемой «новой биографии» в Великобритании в начале ХХ века. Ее основатель - Литтон Стречи, выпустивший в 1918 году биографический сборник «Знаменитые викторианцы», где выступил как ниспровергатель (debunker) (См.: [23, с. 21, 98]). Таким образом, смена «биографических ценностей» может кардинальным образом переориентировать характер организации биографического опыта. Иногда встречается парадоксальное сочетание двух отношений к прошлому (подражательно-ностальгическое и разоблачительно-ниспровергательное). Такой пример, на наш взгляд, представлен в автобиографических произведениях А.Белого. Его собственное отношение к своему прошлому, вписанному в историю рухнувшей Российской империи конца XIX – начала XX, декларативно ниспровергательное, но внутренне – ностальгическое. В определенном смысле, между строк прошлое, прежде всего, интенсивность и многообразие духовных течений начала века, рассматривается им как образец для подражания. Идеологический контекст такой парадоксальности воспоминаний, публикуемых в Советской России в 1932 году, понятен. Поражает контрастность, на которую отважился автор, рисуя свое поколение. С одной стороны: «Воспитанные в традициях жизни, которые претят, в условиях антигигиеничных, без физкультуры, нормального отдыха, веселых песен, товарищеской солидарности…, - мы начинали полукалеками жизнь…» [17, с. 18]. С другой стороны: «Состав кружка «аргонавтов», в те годы студентов, - незауряден. В.В.Владимиров – умница с мыслями: он исходил Мурман, в целях научного изучения одежды; художник, штудировавший по Гильдебрандту проблему формы, читавший Дарвина, посетитель лекций, концертов, театров…» [17, с. 39]. Владимиров и другие универсально образованные и разносторонне одаренные члены кружка «аргонавтов», нередко представленные Белым и в ироничной манере, тем не менее, совсем не похожи на «полукалек», «неврастеников» и «истериков». Общая духовная атмосфера представлена в разных фрагментах книги «Начало века» в двух противоположных установках: «…в гнилом государственном организме и в либерально-буржуазной интеллигенции, сквозь все слои ощущался отвратительный, пронизывающий припах мирового мещанства…» [17, с. 18], и «…веявшая мне атмосфера культурной лаборатории кружка «аргонавтов»…и первый сборный пункт этого кружка – квартира Владимировых, где серьезные мысли, вырастали из шуток, умеряемых звуками рояля…» [17, с. 44]. «Ниспровергательной» и «ностальгически-подражательной» установкам соответствует свой, резко контрастирующий друг с другом, набор образов: гниль-затхлость-мещанство-тяжесть и свежее дыхание-открытость-универсализм-легкость («дух веет, где хочет», наиболее важное рождается из шуток, в ореоле музыки). Возможность соединения двух противоречивых «биографических ценностей», противоположным образом мировоззренчески-ценностно организующих автобиографический дискурс, определяется также «двойной оптикой» авторского Я, представленного в разных хронотопах. На этом раздвоении, подчас искусственно усиленном, специально настаивает А.Белый. С одной стороны, умудренный жизнью автор воспоминаний, подводящий итоги и оценивающий события «на весах современности». С другой, - молодой человек с неустановившимися критериями, «выбивающийся вместе с друзьями из топившей нас рутины», оценивающий события в момент их протекания, ничего не знающий о будущих траекториях личных судеб и глобальных катаклизмах истории.

Обратимся к еще одной классификации М.Бахтина, которая также может быть использована в рамках биографического подхода. В ней существенную роль играет эстетическая составляющая (вариант «эстетизации жизни): жизнь осмысливается на языке художественного произведения. Напомню, он выделяет авантюрно-героический и социально-бытовой типы романа, которые мы считаем возможным осмыслить как типы биографической/ автобиографической стратегии. Данная классификация многомерна, она, кроме ценностной компоненты, содержит другое основание – «героецентричность». В первом случае степень «героецентричности» максимальна, во втором – ослаблена (в центре – не активный герой, а внимательный свидетель). Полимерность и многоуровневость отдельной биографической типологии – не просто ее преимущество, которое может реализоваться или нет в различных вариантах. «Эпистеме упорядоченности» биографических типов в принципе присущ «синкретизм фигур объяснения», когда существенные измерения индивидуальности персонажа находятся в симметричном соответствии с событийно-фактологическим фоном описываемой жизни и со спецификой жизнеописания, являющегося одним из приемов именования жизни, способом деяния, передачей воспоминания (см.: [23, с. 91]). Это свойство также может характеризовать специфику синтеза (в том числе междисциплинарного), который возможно осуществить в рамках биографически ориентированного исследования.

Указанная синкретичность оснований и симметричность событийно-фактологического и «героецентричного» воплощена еще в одной бахтинской типологии – исторической типологии романа, в отношении которой мы обосновывали правомерность применения к типологии биографических стратегий. Специфика «героецентричности» соотносится с событийно-фактологической (в данном случае, «процессуальной») стороной. В итоге выделяются биографические стратегии: странствования как серии авантюр-приключений, испытания, воспитания.

Предложена также типология по понятийному основанию «биографическая форма», понимаемая как «принцип биографического (автобиографического) оформления героя и моментов текста» [15]. Основные элементы содержания понятия «биографическая форма»: тип «биографического времени» (реальное время жизни, включенное в более длительный процесс исторического времени, возраст, поколения и т.д.); образ человека, проходящего жизненный путь; сюжет, соотнесенный с ходом жизни (рождение, детство, труды, смерть и т.д.). Каждый из этих элементов может стать самостоятельной основой для типологического представления биографического/автобиографического материала. Сам Бахтин выделяет по критерию «биографическая форма» такие типы, как «форма удачи-неудачи», «труды и дела», «биография-исповедь», «житийная форма», «семейно-родовой роман/хроника».

Концепция «осюжетивания жизни», которую мы анализировали в связи с ее вариантом у Ю.М.Лотмана и его последователей, также дает основания для биографической/автобиографической типологизации. Через «осюжетивание» происходит выделение дискретных единиц-событий, наделение их смыслом, временн о й, причинно-следственной и другой упорядоченностью. Такая традиция упорядочивания биографического материала широко представлена в современных исследованиях по фольклору и постфольклору (см. например: [25]). Рассматриваются группы событий, называемых «сюжетными ядрами» (болезнь-исцеление, катастрофы/победы, разрушения/строительство, смерть/выживание и т.д.) и способы их представления в биографическом/ автобиографическом нарративе, в совокупности эти два критерия могут быть положены в основу типологии. Ю.М.Лотман предложил также модель типологического представления биографий/автобиографий по критерию «отмеченное начало», «отмеченный конец», на что мы указывали в соответствующем разделе. Этот критерий не только временн о й, но и смылообразующий (См.: [46]).

В концепции Ю.М.Лотмана представлены основания не только для типологии биографий/автобиографий, но и «границы культурной типологии биографов»: повествователь-посредник («биограф без биографии») и повествователь-созидатель («биограф с биографией»). Критерий, на основании которого можно различать определенные историко-культурные типы – «право на биографию» (или отсутствие такового), санкционируемое определенной эпохой. О таком праве можно говорить не только в отношении биографов, создателей жизнеописаний, но и в отношении целых общественных групп, слоев, даже классов – какие-то из них имеют «право на биографию (право на текстуальное и в той или иной степени публичное представление индивидуальности) или нет.

Появление в нашем изложении кроме личной индивидуальности еще и коллективного субъекта подводит к теме условий, возможностей, оснований для «коллективной биографии» и ее типологизации. Данная проблематика рассматривается в «просопографии» - междисциплинарной области исследований, ориентированной на создание «коллективных биографий», «коллективных портретов» различных социальных групп и сообществ (См.: [53, 74, 79]). А.П.Огурцов подчеркивает, что метод просопографии получил широкое распространение в науковедении: изучение жизни и деятельности ученых, организации их работы, выделение типов научных деятелей (в частности, на примере Философского общества Эдинбурга (18 век), Парижской Академии наук (18 век), лауреатов Нобелевской премии и т.д.) Согласно Р.Мертону, просопография – способ соединения истории науки, науковедения и социологии [53]). Следует отметить, что в исторической науке используется и другая трактовка просопографии. Она рассматривается как специальная историческая дисциплина, реконструирующая биографии конкретных исторических личностей определенной эпохи, региона или общества, и использующая в условиях недостатка данных методы и материал генеалогии, ономастики, демографии, источниковедения и т.д. Одним из лучших образцов такого просопографического исследования можно считать работу российского историка М.С.Петровой «Просопография как специальная историческая дисциплина (на примере авторов Поздней Античности Макробия Феодосия и Марциана Капеллы) [56]. Демонстрируется, как возможно реконструировать биографию исторических личностей ушедших эпох в условиях фактического отсутствия сугубо биографических данных и свидетельств. Именно для этой цели используется максимум возможного «внешнего» материала. Во многом, данная стратегия – вынужденная, оговаривается и принципиальная гипотетичность получаемых выводов. Вместе с тем, даже в таком специфическом понимании задач просопографии, эта дисциплина определяется как составная часть социальной истории, тесно увязанная «с идеей коллективной, но в то же время и индивидуальной биографии» [56, с. 8]. Цель просопографии: «изучение истории групп (как элементов в политической и социальной истории), достигаемое выделением последовательности личностей, имевших определенные общие политические и социальные характеристики, и затем анализирующее каждую такую последовательность с помощью разнообразных критериев для получения информации, относящийся к конкретным индивидам… Соответственно, просопография позволяет связать политическую историю людей и событий со скрытой социальной историей длительных эволюционных процессов» [Там же].

Сама возможность такого индивидуализирующего «биографического» представления надындивидуальных феноменов (биография нации, города, сословия и т.д.) была осмыслена еще И.Дройзеном, что мы рассматривали в разделе о В.Дильтее. Дройзен считал, что «право на биографию» надличностные исторические феномены приобретают в том случае, если в них ярко проявляется индивидуальное своеобразие, импульсивность, «гений» (См.: [35, с. 417, 418]). Есть и другие возможности сопоставления личных и надличностных нарративов. Об этом в отношении «биографии нации» говорит Б.Андерсон в работе «Воображаемые общности» [8, с. 250-252]). Общее проблемное поле, дающее право на указанное типологическое сопоставление, очерчивается уже сопоставлением самих критериев-понятийных оснований: память личная - память культурно-историческая, личная и культурная самоидентичность, личная и историческая генеалогия, индивидуальная смертность и историческая конечность этносов и т.д.. Речь идет об определенной изоморфности индивидуальной жизни и бытия надындивидуальных социокультурных феноменов. Под изоморфностью будем понимать совпадение (одинаковость) структуры объектов, рассматриваемых в определенном отношении (См.: [18, 66]). В данном случае, возможность представить изоморфными личность и этнос задается указанными нами критериями, характеризующими их структуру (строение): память, генеалогия, идентичность, конечность. Однако, следует помнить, что речь идет именно об изоморфности, а не об изосубстратности (совпадение по «материалу»). На это различение указал А.И.Уемов (См.: [66, с. 31]). Можно также говорить о гомоморфизме индивидуального и надындивидуального, также исключительно в указанном отношении. В понятии «гомоморфизм» зафиксирован принцип уподобления (не соответствия или совпадения!) структуры объектов. В этом случае, следует различать «гомоморфный прообраз» и «гомоморфный образ». Гомоморфный образ существенно упрощает структуру прообраза, «склеивает» ряд его элементов (См.: [18, с. 209]). В отношении возможного представления личности/индивидуальной биографии и общности/коллективной биографии с позиций гомоморфизма обнаруживается вариативность и альтернативность. Так, возможно рассматривать в качестве гомоморфного прообраза индивидуальную жизнь, а, следовательно, и индивидуальную биографию. В таком случае коллективный субъект и коллективная биография предстанут упрощенным, «склеенным» гомоморфным образом. Такая перспектива (только перспектива, но никак не детализация!) обозначена, как нам представляется, в концепции В.Дильтея, исходящего из идеи первоисторичности личности, что мы анализировали в соответствующем разделе. С другой стороны, та модель просопографии, которую описывает М.Петрова, концептуально связана с представлением о социальной общности и коллективной биографии как гомоморфным первообразе и об историческом персонаже/ его почти полностью утраченной биографии как о гомоморфном образе.

Ученые, изучающие феномен биографии, говорят о гомологии между реальностью жизни и реальностью рассказа о ней. Идея гомологии заложена уже и в хайдегеровском различении-соединении истории как свершения и как рассказа. Вместе с тем, по мнению известной российской исследовательницы биографических нарративов и жанра «устных историй» Е.Ю.Мещеркиной, с учетом указанной гомологии наиболее продуктивным будет методологический анализ «зазора», который существует между двумя реальностями - свершения события и рассказа о нем. «Концептуализация этого зазора представляет одну из интереснейших задач биографического дискурса» [51, с. 83]. В качестве указанного «зазора» могут рассматриваться иллюзии, объективные и субъективные ошибки, рефигурации опыта события в рассказе и т.д. Сам «зазор» неизбежен и необходим. Рассказывая свою жизнь, мы создаем форму (имеющую «зазор» с реальностью), посредством которой мы распознаем в этой жизни то, что без этой формы никогда не увидели бы. Этот круг проблем нуждается в отдельной самостоятельной разработке, которая нам представляется весьма плодотворной. И вновь подчеркнем, что любые теоретические обобщения в данном контексте должны быть основаны на изучении конкретного историко-культурного материала, а опасность редукционизма должна быть четко осознана исследователями.

С.Аверинцев предлагает классификацию типов биографии на основе классических античных образцов. В работе «Плутарх и античная биография» он выделяет: гипомнематический тип (информационно-справочный, тяготеющий к научному описанию) и риторический (эмоционально-оценочный, также имеющий свои разветвления: похвальное слово («энкомий») и поношение («псогос»)) [3]. Такая типология ближе к эмпирической. Ее основания складываются в самой греческой культуре и лишь потом над ними размышляют теоретики. Следует отметить, что и подобная классификация достаточно универсальна, он может быть с учетом исторических и культурных ее трансформаций применена к другим эпохам. Сам Аверинцев, проводя собственное теоретическое разграничение разновидностей биографического жанра, особое внимание уделяет критериям «морализм»-«моральная индифферентность» («морально-эмоциональная амбивалентность»). Согласно этим критериям он выделяет биографии, созданные в «любопытствующей» установке, делающие ставку не на «великого человека», но на «знаменитость» в смысле некоего курьеза. Это своего рода кунсткамера, где Пифагор или Александр Македонский могут стоять рядом с разбойниками, гетерами, чудаками («Жизнеописания людей, перешедших от философских занятий к власти тиранической или династической» Гермиппа из Смирны, «Филиппики» Феопомпа, «О знаменитых блудницах» Светония, «О любострастии древних» Аристиппа, 120-ти томные «Перечни людей, получивших известность во всех областях наук и искусств, а также их сочинений» Каллимаха) (См.: [3, с. 380]).

По мнению С.Аверинцева, Плутарх произвел «революцию» жанра – его новацией стал новый тип биографии – «морально-психологический этюд». Таким образом, был заключен «счастливый брак биографического жанра и моральной философии» (См.: [2]). Вместо «неразборчивости» - строгий моральный отбор, вместо непроверенных «сплетен и слухов» - историзм и монументальность, вместо интереса к «знаменитым» - внимание «великим», вместо информационной ценности – ценность морального поучения. И в европейской исторической и культурной памяти именно Плутарх, «облагородивший» жанр, воспринимается как его родоначальник. Моралистический тип биографии тяготел к литературной форме «диатрибы» - устной проповеди, предполагающей живое присутствие слушателя, в связи с чем исследователь вводит по отношению к плутарховым биографиям термин «диатрибный морализм», соединяя, таким образом, морально-ценностный критерий («биографическая ценность») и критерий литературной формы. Соединение морализма и диатрибности ведет к «расширяющему» синтезу, к качественному приращению, не выводимому из суммы объединяемых компонентов. Биографический морализм, обогащенный диатрибной формой, приобретает диалогичный характер. Диатриба в значительной степени теряет свой агрессивный проповеднический тон, усиливается роль повествовательности, происходит переход к «повествовательной биографической топике». Диатрибный морализм и софистическая повествовательность приходят в биографиях «херонейского мудреца» к непрочному равновесия, резюмирует С.Аверинцев (См.: [3, с. 359]).

К слову именно критерий «морализм» для Аверинцева оказался решающим в ответе на вопрос: почему Евангелия не являются биографиями (См.: [4]). С позиций жанрового своеобразия биографии как литературной формы ответ не был бы столь категоричным. Ученый в этом отношении считает возможным связать третье Евангелие с греческой биографической традицией и не видит «жанровой пропасти» между евангелиями и греческими жизнеописаниями философов. Существеннее для Аверинцева в давнем споре о «биографичности» Евангелий другое: канонические Евангелия максимально далеки от моралистически-назидательного стиля всех известных типов греко-римской биографии и позднейшей житийной литературы. Авторы биографий и житийных сочинений снабжают свое повествование эксплицитным нравственно-психологическим (нравственно-богословским) комментарием. Авторы Евангелий, мнению С.Аверинцева, от этого решительно отказываются. Оценочные эпитеты здесь почти полностью отсутствуют. В некотором смысле исключение составляет Евангелие от Луки, ближе всего стоящее к эллинистической историографии и косвенно к биографии. Здесь хоть и чрезвычайно редко, на периферии повествования встречаются оценочные суждения, к примеру, о «праведности пред Богом» Захарии и Елизаветы.

В пространстве канонических Евангелий рассказчик не властен выносить приговоры, здесь невозможны и психологические мотивировки – «помышления многих сердец» (Лк 2:35) не раскрываются человеческими разъяснениями. Многое должно остаться «загадочным и непроницаемым». Каждый эпизод Евангелий предстает как некая загадка, дожидающаяся истолкования и комментария в перспективе тысячелетнего будущего. «Пратекст» всегда остается открытым словом, по-новому звучащим для новых и новых поколений. Учение и «этос» Христа остаются тайной, которая не допускает окончательного разъяснения на уровне психологии, характерологии или морали, но должны вновь и вновь истолковываться через парадоксы христианского богословия и еще более через христианское «умное делание».

И здесь вопрос о специфике и границах биографического жанра становится более фундаментальным вопрошанием о соотношении парадигмальных метатекстов («пратекстов») культуры, каковым является Писание, к ее текстам. «Никогда не решаемая до конца задача истолкования такого пратекста дает каждой культуре ее парадигму. Но именно поэтому ни один текст, истолковывающий себя сам, как это делают античное «жизнеописание» или христианское «житие», не может стать фундаментальным текстом культуры», заключает С.Аверинцев [4, с. 9]. Итак, Евангелия, несмотря на формальную близость к жанровым канонам эллинистической биографии, все же не принадлежат данному жанру. Напротив, они максимально не-биографичны. Таков ответ С.Аверинцева и авторам нового времени, писавшим и пишущим (а мы бы добавили, обращаясь к кинематографу, снимавшим и снимающим) «Жизнь Иисуса», создающим произведение биографического жанра, с характерологическими схемами и психологическими мотивировкам, которое отказались создать авторы Евангелий [4, с. 11].

С.Аверинцев в данном случае не только решает поставленную задачу. Он имплицитно формулирует важнейшую методологическую проблему биографического подхода, имеющую и более широкие перспективы в гуманитарном знании. Речь идет о проблеме внутренней принципиальной не-биографичности текстов, внешне и в формальном, жанровом отношении, на первый взгляд, отвечающим канонам биографии/автобиографии. Еще один парадоксальный пример – «Исповедь» Августина, которая справедливо считается величайшим образцом и каноном автобиографии. Между тем, Л.М.Баткин так же справедливо отмечает, что в «Исповедь» принципиально анти-автобиографична. В ней происходит «очищение от биографии», обратная редукция ко Всеобщему как обратная перспектива в иконописи (через: «Noverim me, noverim te» (познавая себя, познаю Тебя)). Автобиографизм лишен собственного смыслового оправдания (См.: [12, с. 65-69]). Собственная жизнь понята у Августина как притча о Человеке в контексте антропологии. Таким образом, «снятие» автобиографического, можеть происходит в разных мировоззренческих, теоретических и методологических контекстах.

Можно отметить еще одну распространенную классификацию биографий – деление на «научную» и «художественную». Ею пользовался В.Дильтей, размышляя о специфике биографического жанра в структуре «наук о духе» (См.: [33]). Ее использовал немецкий исследователь античной биографии Ф.Лео, предложивший в конце XIX – начале XX века разделение античной биографии на «научную» (Диоген Лаэртский) и «художественную» (Плутарх) (См.: [77]). По мнению С.Аверинцева, по отношению к античности эта классификация выглядит модернизаторской, не способной ничего объяснить в мире античной литературы. Так, сам он склонен, скорее, отнести писания Плутарха к синтетической внежанровой «изящной словесности» (См.: [3, с. 334]). Научная и художественная биографии являются литературно оформленными и в этом смысле также относятся к «изящной словесности». С точки зрения критерия литературного оформления научной и художественной биографии можно противопоставить почти неоформленные, «сырые» «наивные нарративы» - «истории жизни» обычных людей. Именно они находятся сегодня в центре внимания социологии, культурной и социальной антропологии, социальной психологии и т.д. (См. в частности: [40]). Однако и здесь нет жесткой границы, вопрос о литературной форме «историй жизни» является дискуссионным. Это зафиксировано, в частности, в социологической классификации личных нарративов, предложенной М.Бургос. Она подразделила такие документы на автобиографии и «истории жизни» [19]. В отличие от автобиографии (документ без стиля, без литературных излишеств, без выпячивания автора), «история жизни» является, по мнению социолога, «сниженной версией литературы». Здесь стиль обязателен, внимание сосредоточено на генезисе самого героя автобиографии, становящегося рассказчиком (автором) в ходе повествования, могут быть использованы принципы разных литературных жанров, стилистические средства, осуществляется тематическая селекция воспоминаний и т.д. Литертаурная форма («литературность» как таковая) может стать не только основой для различения типов биографических описаний, но и возможностью их объединения. Так, российский социолог В.Б.Голофаст подчеркивает: какой бы изощренной не была техника культурно-коммуникативных способностей, представленных в биографическом повествовании, различие между тем, что было (история жизни), и тем, что могло бы быть в любом условно стилизованном мире (литература), остается критерием обоих видов повествований – наивного и литературно оформленного [30, с. 80]. Социолог в своей работе «Многообразие биографических повествований» предлагает еще один вариант эмпирической типологии, он назвал ее «простейшей» [30]. Различаются тематизированные и нетематизированные повествования (речь идет об исходно не-литертаурных биографиях). «Если ветеран вспоминает свой боевой путь в армии, педагог подводит итог своей профессиональной карьере, диссидент рассказывает историю своей ереси — перед нами тематизированные повествования. Социально-культурная форма (норма) такого рассказа задана, обычность или необычность данного варианта жизненной судьбы, точнее, истории жизни образуют рельеф извне заданных событий…» [33, с. 76]. Нетематизированные повествования создаются без определенного внешнего давления. Однако, как подчеркивает В. Голофаст, отсутствие внешнего давления, поощрения или цензуры — еще недостаточное условие свободы от тематизации. Он ссылается на позицию П.Бурдье (См.: [20]): всякая попытка рассказать о своей жизни — заимствование предпосылок такого взгляда на жизнь у литературных (вообще внешних, социально-культурных) форм, здесь неизбежно давление на рассказчика исторических сил формирования европейского жанра биографии, а также стилевого чередования повествовательных форм — романа, "нового романа" модернистского стиля, психологизма в литературе и т.п. В данной установке деление на литературную и не-литературную биографию в целом выглядит как весьма условное. Одновременно Бурдье подчеркивает, что рассказ о жизни тяготеет не только к литературе (в идеале, часто неосознанно, стремится быть художественной биографией). «История жизни» стремится также приблизиться к официальной модели самопредставления (удостоверению личности, карточке гражданского состояния, анкете, официальной биографии) (См.: [20, с. 79]).

Мы представили лишь некоторые варианты возможных типологий и классификаций в рамках биографической/автобиографической проблематики. Повторяем, они должны стать итогом детального и тщательного изучения конкретного исторического материала, сопротивляющейся генерализации конкретной уникальной судьбы-биографии. В работе над биографической проблематикой, как нигде остро, ученый-гуманитарий ощущает эту энергию «сопротивления материала», она-то и дает новые импульсы к исследованию тайны и загадки феномена биографии.

 

Заключение

Мы попытались очертить силуэт биографии на фоне Humanities, учитывая, что вариант, представленный в нашей работе – лишь один из возможных. А в идеале хотелось бы увидеть портрет в манере сфумато, созданный усилиями многих исследований, заинтригованных тайной и загадкой феномена биографии, заинтересованных в изучении возможностей биографического подхода в социогуманитарном знании. Напомню, что две визуализирующие когнитивные метафоры – «силуэт на фоне» и «потрет в манере сфумато» мы позаимствовали у С.С.Аверинцева и у Ю.М.Лотмана и попытались развернуть смысловые возможности этих метфор, детально не прописанные их авторами.

Специфика нашей работы была обусловлена ее целями – представлением комплексных теоретико-методологических оснований философского (социально-философского) анализа феномена биографии в культуре и уяснением возможностей биографического подхода в современном гуманитарном знании на междисциплинарном его уровне. Даже частичный обзор огромного массива литературы из различных областей гуманитаристики, посвященного данной теме, позволил сделать вывод о недостаточной философской (социально-философской) ее проработке. Это позволило нам точнее определить собственную исследовательскую позицию, выявить ее актуальность.

Исходя из дву-единства поставленной цели, нам необходимо было одновременно удерживать в поле исследовательского внимания биографию как социокультурный феномен и разнообразные модификации биографического подхода, существующие в гуманитарном знании. То, что объединяет два этих аспекта и является условием их возможности (и, в этом смысле, своеобразной онтологией) – интерес к индивидуальности и уверенность (на уровне культурной нормы) в том, что индивидуальное, индивидуально-личностное может быть представлено, прежде всего, представлено текстуально. Однако для биографической рефлексии – это слишком широкий круг, внутри него она очерчивает свою собственную окружность, а затем, различные варианты биографического дискурса – свои круги, концентрические и пересекающиеся, но вписанные, тем не менее, в общий круг.

Биографическое знание при этом имеет свою специфику «работы» с индивидуальностью. Для него «индивидуальность» - не просто обобщенное понятие и некая генерализация. Она предстает как «живое лицо», как конкретный биографический/автобиографический персонаж, имеющий свою «историю жизни», собственную траекторию жизненного пути и линию судьбы. Таким образом, в биографической перспективе интерес к индивидуальности оборачивается биографической «персоноцентричностью». «Персоноцентричным» оказалось (осознанно оказалось!) и наше исследование, ориентированное на анализ концепций гуманитарного знания, чьей существенной составляющей был биографический подход, основанный на глубоком научном интересе к феномену биографии в многообразии его проявлений. Ф.Шлейермахер, В.Дильтей, М.Бахтин и Ю.Лотман предстают не только как авторы вариантов концептуальной тематизации феномена биографии, но и как своебразные «плутарховские пары»: Шлейермахер и Дильтей, Бахтин и Лотман. Не акцентируя на этом внимание в самом тексте, мы объединили их в «попарном синкрисисе», усматривая, вслед за С.Аверинцевым, в этом формальном принципе возможность содержательного объединения концепций и интеллектуальных биографий ученых и, одновременно, гарантию единства всего нашего текста. Само право на такую плутарховскую параллельность, как нам представляется, в работе обосновано.

Пара «Шлейермахер-Дильтей», не вполне по-плутарховски «параллельная», представляет вариант последовательной, нарастающей актуализации интереса к феномену биографии через обоснование права «бьющей ключом жизни» (Ф.Шлейермахер) быть в своей полноте, нередуцируемости, конкретной единичности, историчности и ситуационности представленной в «науках о духе». «Право жизни» и «право биографии» изменило сам облик humanities, во многом способствовало становлению современной парадигмы гуманитарного знания. Пара «Бахтин-Лотман» - это вариант концептуального «несогласного согласия», в том числе, и в контексте биографической проблематики, где, как нам представляется, согласия и созвучия в позиции двух выдающихся ученых было все-таки больше. Их объединяет представление о глубокой взаимообусловленности, взаимодополнительности индивидуально-личностного и надындивидуального измерений социокультурного бытия, что дает возможность предметно говорить о сопряжении «Большой Истории» и «истории жизни». Предметность и интенциональность такого разговора выражена в бахтинской «внутренней социальности» и в лотмановской «исторической поэтике», представленной в формуле: «История проходит через Дом человека». Общее между «сродными оппонентами» и в представлении культуры как мира текстов (среди которых – биографические и автобиографические), а также в методологическом обосновании специфики гуманитаристики. И Бахтин, и Лотман видели ее именно в том, что гуманитарные науки работают исключительно с миром «культурных текстов». Такая работа требует особого гуманитарного мастерства, таланта, умения «