Биография и автобиография как смысловая история. Способность «ценностно помнить»

М.Бахтина развивает представление о биографии как о смысловой истории, что в дальнейшем будет специально проработано, в частности в феноменологической социологии (А.Щюц) и в культурной антропологии. Он пишет об «упорствующей самозаконной (необъяснимой эстетически) смысловой направленности поступающей жизни» [13, с.172], ее смысловой самозаконности. Он настаивает на том, что «смысл подчиняется ценности индивидуального бытия, смертной плоти переживания» [13, с.101]. Тезис о неком «упорстве» смысла коррелятивен мысли о том, что акт художественного оформления жизни встречает «упорствующую (упругую, непроницаемую) реальность, реальность ценностно-смысловой направленности жизни. «Упорство смысла» можно соотнести с «упорством» и силой сопротивления самой жизни. На это неоднократно указывал В.Дильтей. Среди всего многообразия проявлений жизненного опыта самыми важными он называл те, «которые ограничивают меня, производят на меня давление, которое я отстранить не могу, которые неожиданно и бесповоротным образом стесняют меня в моих намерениях» [39, с. 128].

Биографические/автобиографические тексты профессиональные литераторы часто рассматривают как сырой недооформленный материал, относясь к ним с долей пренебрежения. В определенном отношении, это тексты, не преодолевшие «упругости» смысла и жизни, о чем свидетельствует «излишний» осадок автобиографизма/биографизма. Но и модная ныне тенденция к имитации биографической формы, к стилизации «под автобиографию» как раз свидетельствует о том, что литературой осознана и востребована не только самозаконность, но и самоценность смысла, причем смысла, явленного в «смертной плоти» индивидуального переживания. Биография/автобиография оказывается наиболее адекватной формой такой явленности.

Итак, постулируется наличие «самозаконной» смысловой составляющей жизни, ее укорененность в индивидуальном поступающем бытии и представленность в переживании. Бахтин анализирует «смысловое целое» героя, которое в соединении с его «временн ы м целым» образуется смысло-временное единство. Переживание не отходит в абсолютное прошлое, в безысходность, оно остается в «смысловом прошлом», которое, в свою очередь, связывается со «смысловым будущим». Сюда переносится окончательное этическое оправдание уже произошедшего и возможность совершения его в предстоящем. Таким образом «свершенное продолжается…». Именно так названа работа российского психолога В.Нурковой - одно из лучших современных исследований по психологии автобиографической памяти [56]. Однако, как нам представляется, здесь не только психология, но и некая онтология человеческой памяти, проецируемая затем на память историческую и социальную. Человек наделен возможностью «ценностно помнить»: воспроизводить в памяти переживание не со стороны его обособленно взятого наличного содержания, а со стороны его заданного смысла. «Переживание – это след смысла в бытии, это отблеск его на нем, изнутри себя самого оно живо не собою, а этим внележащим и уловляемым смыслом, ибо, когда оно не уловляет смысла, его вообще нет» [13, с. 101].

В этот контекст вводит М.Бахтин понятие ритма, часто использующееся в его размышлениях. В данном случае ритм предстает как форма «имманентизации» смысла самому переживанию [13, с. 103]. Ритмом преодолевается граница между прошлым и будущим, и преодолевается она в пользу прошлого, в котором растворяется «смысловое будущее». Оно также – не «голая временность», а смысловая категория. И смысл ей ритмически придается открытой ценностной возможностью свершиться и исполниться, в том числе в рассказе о пережитом, который одновременно является смысловым преображением прошлого в автобиографическом ракурсе.

М.Бахтин говорит об идеальной смысловой истории в контексте творческой биографии. По его мнению, история смыслопалаганий зафиксирована в произведениях творца, а никак не в его авторской исповеди и уж, тем более, не в его высказываниях о процессе самого творчества [13, с. 9]. В активных творческих переживаниях, - а именно они становятся событиями смысловой истории, «событиями бытия»,- переживается предмет, но не процесс творчества, «переживание не видит себя». И эта трудность подобна той, с которой сталкивается, к примеру, философия сознания, пытающаяся обнаружить структуры «чистого сознания», а не оставаться в плену «сознания о…». Здесь выявляется необходимость Другого, способного зафиксировать «чистое переживание». Может ли быть этим Другим сам герой биографии (в автобиографии, в авторской исповеди и т.д.), может ли он через акты самоописания и саморефлексии выйти к переживанию как таковому - одна из проблем методологии биографического анализа. Если такой выход в пределе невозможен, то, возможна, во всяком случае, соответствующая установка.

Как описывать героя жизнеописания в контексте «смысловой истории», уходя от стандартов подхода «герой – среда» и объективистсткого «аналогического детерминизма» (Р.Барт) [9, с. 271]? М.Бахтин предлагает «активное видение героя» как «целого, в структуре его образа, ритме его обнаружения, в интонативной структуре и в выборе смысловых моментов [13, с. 10]. Ритм, интонация, «смысловые моменты» - трудноуловимы для биографического исследования, ориентирующегося на передачу голых фактов. А между тем, следуя М.Бахтину, именно они составляют суть и основное содержание «моей жизни» воссозданной воспоминанием и воображением, неустранимым из биографического акта. Так в контексте биографического дискурса говорится о плодотворности «интерпретативного воображения» (См., в частности: [30]).

„Моя жизнь” как „история жизни” будет „полна законченными и неизгладимыми образами других людей во всей их внешне-воззрительной полноте…, но не будет между ними внешнего образа меня самого” [13, с. 55]. Моему Я будут соответствовать лишь «воспереживаниячисто внутреннего счастья, страдания, раскаяния, желаний, стремлений, … то есть я буду вспоминать свои внутренние установки в определенных обстоятельствах жизни, но не свой внешний образ…», я вхожу в «историю своей жизни» как «…невидимый носитель окрашивающих этот мир эмоционально-волевых тонов, исходящих из моей единственной активной ценностной позиции» [13, с.55].

При этом М.Бахтин строго различает «эмоционально-волевые тона», пережитые героем «истории жизни» в момент ее свершения, и эстетическое оформление-окрашивание жизни, совершаемое автором «истории жизни». Он подчеркивает, что «изнутри переживания» жизнь не трагична, не комична, не прекрасна и не возвышенна. Лишь за ее пределами, в процессе оформления ее как целостного и завершенного произведения, «…жизнь загорится для меня трагическим светом, примет комическое выражение, станет прекрасной и возвышенной» [13, с. 63].

К эмоционально-волевым тонам, характеризующим автора, относится и «внутренний ценностный покой» - «внутренне мудрое знание смертности и смягченное доверием безнадежности познавательно-этической напряженности» [13, с. 178]. «Ценностный покой» - одна из тех характеристик, которые подобно ритму и интонации трудно уловить при анализе текста, в том числе «истории жизни». (Возможно, в рамках четырехчленной схемы анализа текста - субстанция содержания, форма содержания, форма выражения и субстанция выражения (См.: [31]) – «ценностный покой» можно характеризовать как субстанцию выражения). Однако именно «ответственный» покой, как полагает Бахтин, создает прочную основу для авторской позиции вненаходимости. Благодаря «покою» как ценностной установке сознания и оформляется уверенная, спокойная, незыблемая позиция вненаходимости. Тема «ценностного покоя» глубоко волновала ученого. В записках Л.В.Пумплянского о лекциях и выступлениях М.Бахтина в 1924-1925 г.г., среди тем его докладов обнаруживаем – «Проблема обоснованного покоя» [46, с. 234].