Биографическая ценность» и «биографическое ценностное сознание»

М.Бахтин ставит проблему «биографической ценности» - силы, организующей рассказ о жизни Другого, а также переживание и рассказ о жизни собственной. Эта сила, которая извне - со стороны жизни и ее ценностей - оформляет биографию и автобиографию. Биографические ценности – общие для жизни и искусства, они принадлежат эстетике жизни [13, с. 133]. Это понятие позволяет анализировать социокультурную обусловленность и значимость биографических актов, своеобразный «социальный заказ» на биографический и автобиографический дискурс. При этом оно позволяет удерживать в поле зрения и эстетическую составляющую. По Бахтину, память прошлого – всегда эстетизирована, а память будущего - нравственна. В этом смысле «биографические ценности» - это ценности литературы, исповеди, назидания современникам и потомкам.

Двойственный характер «биографической ценности» определяется двойственным видением самой жизни, которая одновременно является рассказом. «Жизнь воспринимается и строится как возможный рассказ о ней другого другим…» [13, с. 134], сквозь призму сознания «возможного рассказчика», моего Другого, внутреннего Автора. Его позиция и роль также двойственна – он не только автор-рассказчик, его ценностный контекст организует мою жизнь в целом – поступок, мысль, чувство и, в конце концов, судьбу. Ценности, организующие и жизнь, и воспоминание, и рассказ, в этом случае одни и те же. Моя жизнь в этом смысле – только предвосхищение, ожидание («антиципация», как пишет Бахтин) воспоминания об этой жизни других, потомков, просто родных, близких …

М.Бахтин различает два основных типа «биографического ценностного сознания»: авантюрно-героический и социально-бытовой. В наши задачи не входит литературоведческий анализ этих типов, мы рассмотрим лишь их мировоззренческие и социокультурные основания на уровне уже указанной нами связности жизни/рассказа. Данная типология, как нам представляется, имеет большие эвристические возможности, выходящие далеко за рамки собственной бахтинской концепции и архитектоники. Она может быть успешно применена для анализа разнообразных форм биографического дискурса в культуре.

В основе авантюрно-героического типа – воля быть героем, иметь значение в мире других, воля изживать фабулизм жизни. Жизнь героя такой биографии организует стремление к славе, а рассказ о жизни – прославление. М.Бахтин глубоко продумывает культурные основания модуса «славы/прославления». В дальнейшем феномен самопрославления в контексте развития биографического жанра был исследован С.Аверинцевым в работе «Плутарх и античная биография» [4]. И Бахтин, и позднее Аверинцев, подчеркивают, что на определенных этапах развития европейской культуры, в частности, в античности, самопрославление было социально приемлемым. Стремление к славе – это осознание себя частью культурного человечества, стремление «расти не в себе и для себя, а в других и для других, занять место в ближайшем мире современников и потомков», «органическое ощущение себя в героизованном человечестве истории, своей причастности ему…» [13, с. 136]. В такой транскрипции нескромное, с точки зрения современного человека, самопрославление получает культурно-историческое оправдание и обретает глубокий смысл как особая форма социальной практики, создающая культурно значимый для данной эпохи историко-героический контекст.

Второй мотив авантюрно-героического типа биографического ценностного сознания, неотделимый от жажды славы, - жажда быть любимым, необходимость в чужом любящем сознании, организующем жизнь героя, его деяния. Любовь также помещена в историко-героическую сферу жизни героя. Как образно пишет Бахтин, обращаясь к поэтической автобиографии Петрарки: «…имя Лауры сплетается с лавром (Laura- lauro), предвосхищение образа в потомстве – с образом в душе возлюбленной, ценностно формирующая сила потомков сплетается с ценностной силой возлюбленной, они взаимно усиливают друг друга в жизни и сливаются в один мотив в биографии…» [13, с. 138]. Это глубокое замечание Бахтина может быть также отнесено к проблематике «любящего созерцания», о которой ранее шла речь.

Еще одна характеристика авантюрно-героического типа - «жажда изживать фабулизм жизни»положительно, переживать смену и разнообразие жизненных положений, своеобразная «фабулическая радость жизни». Здесь М.Бахтин, не случайно, не упоминает слово «событие», придавая этому понятию совершенно иной смысл, на что мы уже указывали выше. Разнообразие жизненных свершений с точки зрения авантюрно-героического сознания – это «игра чистой жизнью как фабулической ценностью», игра, предполагающая авторитетный мир других и одержимость героя «ценностной атмосферой другости». Здесь поступок-приключение героя явлен лишь в своей фактичности, но не в «ответственности в едином и единственном событии бытия». «Событие» в данном контексте все-таки употребляется исследователем, но только для противопоставления «наивному фабулизму жизни». Этот ценностный фабулизм организует и жизнь, и рассказ о ней - в «бесконечную и безмысленную фабулу чисто авантюрной формы» [13, с. 139].

На стремление к ценностному оформлению собственной жизни в «авантюрно-героической» перспективе указывает в своей автобиографической повести «Слова» Ж.-П.Сартр [64]. Однако здесь «авантюрно-героический тип» транскрипции-проживания собственной жизни предстает в модусе воображения и вымысла. Маленький мальчик Жан-Поль ощущает, что живет подлинной жизнью только в своих мечтах, где он – главный герой придуманных им странствий и приключений, совершает невероятные подвиги, сражается с врагами, подвергается немыслимым опасностям. Жизнь в «авантюрно-героическом» вымысле одновременно ощущается как единственно подлинное самоисполнение и как бегство от себя подлинного через «фабулизм» - бесконечно повторяющуюся череду придуманных и разыгранных свершений: «мои подвиги, нанизанные один на другой, были цепью случайностей», «…я оставался в плену одних и тех же подвигов, один и тех же диктовок, я бился о стенку своей тюрьмы – повторения» [64, с. 150-151]. Об опасности полного растворения «биографического сознания» в авантюрно-героической стихии пишет также один из создателей феноменологической социологии А.Щюц в работе «Дон Кихот и проблема социальной реальности» [78]. (См. также статьи об этом автора настоящего исследования [31, 33]).

Биография второго типа – социально-бытовая. Здесь в центре – социальные, приватные и семейные ценности, не человечество умерших героев, а человечество ныне живущих. Модус славы для этой формы также необходим - но уже не как историческая слава в потомстве, а как «добрая слава» у современников. Важнейшую роль играют обыденные, каждодневные детали – это мир повседневности (данный термин сам Бахтин не употреблял, в его время он еще не вошел в научный оборот, но речь в данном случае идет именно о повседневности). Бахтин вновь лишь для контраста употребляет понятие «событие», подчеркивая, что биографическая ценность этого типа – «не события, а быт» [13, с. 140]. В социально-бытовой биографии трансформируется не только слава, но и любовь. Любовь в структуре биографического ценностного сознания Бахтин рассматривает и в том, и в другом случае как функцию упорядочения, оформления деталей и внесмысловых подробностей жизни (Опять просматривается методологический аспект, который мы специально выделяли, описывая бахтинский принцип «любовного созерцания»). Во втором типе она превращается в любовь к обычным предметам и обычным лицам, к длительному пребыванию любимых лиц, предметов, отношений. Такой тип характеризуется стремлением к положительному ценностному однообразию жизни (вместо авантюрного фабулизма). «Быть с миром, наблюдать и снова и снова переживать его» [13, с. 141], - таков ценностный императив социальной биографии. Не герой, а свидетель и очевидец. Происходит реабилитация рядового участника исторического действа. Во втором типе иная манера рассказа о жизни - более индивидуализированная, сам рассказчик почти не действует, не фабуличен, он наблюдает и переживает, он видит и любит, его активность уходит не в деяние, но в рассказ. В данном случае Бахтин говорит о «рассказчике-герое», изображенным изнутри, сдвинутым во внутренний план, слабо ассимилированным с окружающими другими. «Он лежит как бы на границерассказа, то, входя в него, как биографический герой, то, начиная стремится к совпадению с автором – носителем формы, то приближаясь к субъекту самоотчета-исповеди…» [13, с. 141]. Здесь также значимо важное для Бахтина понятие границы и формы-как-границы. Однако в данном случае особую роль играет сама подвижность границы, позволяющей свободно переходить от действия („герой”) к повествованию („рассказчик”), не фиксируя жестко сам переход.

В биографии нет принципиального противопоставления эстетической точки зрения точке зрения жизненной. Напомним, бахтинское определение «формы-границы»: «форма есть граница, обработанная эстетически». В связи с этим указанная нами подвижность границы «автор-герой», «биографической жизни» и «биографического высказывания» связана с размытостью границ «эстетическое-жизненное». Рассказчик в биографии - не чистый художник, а герой – не чистый этический субъект. Сама же биография - не произведение, а эстетизированный, органический и наивный поступок. Подвижность, неопределенность границы в биографическом описании, наиболее близко стоящим к жизни, объясняется, по Бахтину тем, что жизнь «боится границ, стремится их разложить». Между тем, эстетическая культура – это именно «культура границ» [13, с. 177]. Вненаходимость автора при художественном оформлении позволяет осуществить «ценностно длительное, творческое промедление на границах человека и жизни».

Однако есть «жизнеописания», облачающиеся в строгие формы, где о подвижности границы речи не идет. Это – жития. Традиционность формы и жесткая закрепленность границы диктуется сознательным, смиренным (и любовным, как пишет Бахтин) отказом автора жития от индивидуальной инициативы при изображении «в Боге значительной жизни» [13, с. 161] святого. Житие святого как бы с самого начала протекает в вечности. И форма, освященная каноном, - гарант этого трангредиентного света.