Культура демократического общества между двумя мировыми войнами

После Первой мировой войны культура Западного мира развивалась под перекрестным влиянием двух основных сил — научно-технического прогресса и переживания ужаса прошедшей войны с ее тяжелыми эконо­мическими, нравственными, психологическими последствиями. Художе­ственная литература и другие виды искусства образно воссоздавали эту ситуацию, что позволяет сегодня представить ее с достаточной степенью достоверности, а философия осмысляла это своими средствами и на сво­ем языке. Искусство воплощало происходившее двумя способами — аналитико-реалистическим и экспрессионистско-сюрреалистическим (выработанный в истории художественной культуры третий путь образного воссоздания бытия- идеализирующей- в данной драматической ситуации не мог получить признания, зато именно он, как мы увидим, будет востребован идеологией тоталитаризма). Реалистический анализ психологии и поведе­ния людей, прошедших через бессмысленную для ее участников и одно­временно небывало жестокую войну, впервые использовавшую не только танки и самолеты, но и отравляющие газы, осуществлялся преимуществен­но в литературе, в жанре романа, предоставлявшего для этого наиболее широкие возможности и опиравшегося на опыт психологического реализ­ма XIX века, в особенности Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого. Я имею в виду, с одной стороны, жестоко-правда вые рассказы о войне, например, «Огонь» А. Барбюса и «На западном фронте без перемен» Э. М. Ремарка, а с другой, созданные Э. М. Ремарком, Э. Хемингуэем, Р. Олдингтоном, С. Ф. Фицджеральдом, Дж. Дос Пассосом образы современников, о кото­рых стали говорить как о «потерянном поколении». '.5т люди участвовали в войне, не понимая ее смысла и считали не без основания, что его у нее вооб­ще не было; они преживали обретенный ими трагический опыт и свою не­нужность в послевоенном мире ни странам-победительницам, ни, тем бо­лее, побежденным, они усомнились в интеллектуальных и нравственных качествах людей, способных из корыстных интересов развязать это массо­вое кровопролитие, они не видели перспективы у общества, приносящего человеческую жизнь в жертву богатству; они надеялись увидеть ее в после­революционной России и, подобно Р. Роллану и Л. Фейхтвангеру, приезжа­ли в Союз, готовые поверить в правду воплощавшихся здесь идей, но ста­линский террор не мог не развеять раньше или позже подобные иллюзии — бесчеловечные средства компрометировали провозглашенные благородные цели, обнажали лицемерие идеологов советского «социализма».

В Германии, побежденной, униженной, раздавленной, обнищавшей, ши­рокое развитие получил другой способ художественного выражения пре­обладавшего душевного состояния — экспрессионистический. Г. А. Недо-шивин точно отметил свойственное экспрессионизму «органическое отвращение ко всякой гармонии, уравновешенности, душевной и умствен­ной ясности», ибо выражал он крайнее эмоциональное состояние неприя­тия бытия, вызывающего всю гамму отрицательных эмоций, для чего и использовалась безудержная деформация изображаемой предметности ужасного буржуазного мира. Другим проявлением того же, в сущности, мироощущения, но более рационально-концептуальным и менее истерич­ным, стал сюрреализм, воспроизводивший фантасмагорическую игру ощу­щений, подобную бреду или чудовищному сновидению; неудивительно, что в то время 3. Фрейд пришел к вывду о родственности сна, бреда и искусства, поскольку во всех этих формах деятельности психики подсознание получает возможность не контролируемой сознанием и не управ­ляемой им свободной игры образов памяти, не связанных между собой жизненно достоверной логикой бытия. Так скрестились в сюрреализме романтическая идея «абсолютной свободы творчества художника», анар­хическое понимание отношений между людьми как самодостаточными «монадами», неспособными понимать друг друга и не нуждающимися в этом, и фрейдистский культ подсознания, скрывающего якобы подлинную суть духовного мира личности... Ярчайший пример — живопись С. Дали, создавшего, однако, и пророческое «Предчувствие гражданской войны» — одну из самых сильных своих картин; то же можно сказать и о П. Пикассо, которому близкие творческие позиции, экспрессионистические в своей ос­нове, не помешали в ЗО-е годы написать знаменитую «Гернику» и даже вступить во Французскую Коммунистическую партию.

Неудивительно, что на этих дорогах искусство встречалось с филосо­фией, иногда иллюстрируя ее теоретические открытия, иногда опережая ее умозаключения и давая ей материал для обобщений. В. Д. Днепров ис-следовший связь художественною творчества в XX веке с философией — с ницшеанством, фрейдизмом, экзистенциализмом, показал, что в то вре­мя на Западе «установилось своеобразное, во многих отношениях небы­валое взаимодействие между художественным творчеством и некоторыми философскими и психологическими теориями. Учения, буквально вошед­шие в западный обиход и с удивительной быстротой ставшие популярны­ми, начали оказывать слишком уж непо средстве иное влияние на искусст­во, не только формируя миросозерцание художника, но и прямо давая схемы для построения образов, характеров, сюжетов. Морально-философские и психологические концепции превратились в своего рода заготовительные цеха для литературы, театра или кино». Вместе с тем, В. Д. Днепров обра­тил внимание на то, что в это время «часто встречается совмещение в од­ном лице профессионального философа и художника. Виднейшие пред­ставители французского экзистенциализма — Сартр, Камю, Марсель, Симона де Бовуар — пишут романы и пьесы, в которых образное содер­жание развертывается в некоей параллельности к ходу мысли в их фило­софских трактатах. Мы склонны даже думать, что в романах и пьесах эк­зистенциалистская философия выражается нередко яснее, точнее и откровеннее, чем в собственно философских сочинениях». Правомерен вопрос — чем же объясняется это удивительное явление и почему оно возникло именно в это время!

Ответ на него должен проясниться при сопоставлении характера са­мой философской мысли в довоенные и в послевоенные годы. Напомнив

сказанное в прошлой лекции об онтологической ориентации философии начала века, могу заключить, что потребность философа, скажем, В. С. Со­ловьева, обращаться к языку искусства была исключением, ибо бытие мира как таковое не может быть предметом художественного познания и осмысления — предметом искусства является бытие человека в его от­ношении к миру. Оказалось, что непосредственное влияние Первой миро­вой войны на развитие философской мысли на Западе выразилось в сме­щении ее ориентации — с онтологической проблематики на антропологическую. В самом деле, ведь именно в 20-30-е годы рождает­ся самостоятельное направление философской мысли — антропологи­ческая философия. Ибо если «проблема человека» обсуждалась на протя­жении всей истории философии (такие историки антропологии, как В. Е. Мюльманн или М. Ландманн ведут эту историю со времени станов­ления античной философии), то философская антропология обрела са­мостоятельное бытие {в работах М. Шелера, М. Бубера, Г. Плеснера, А. Ге­лена) тогда, когда сама жизненная практика сделала бытие человека своей центральной проблемой, а это стало прямым следствием трагедии миро­вой войны (в монографии А. В. Чечулина «Негативная антропология» спе­циальная глава посвящена анализу «самосознания и самоопределения философской антропологии» в эти десятилетия). Не случайно тогда же сформировались и другие философские учения антро но центристской ори­ентации — экзистенциализм и персонализм. Показательны уже самонаи­менования этих учений, раскрывающие их предметное содержание: ант­ропология означает «человековедениие», персонализм — производное от «персонал, то есть «личность», экзистенциализм — производное от «эк­зистенция», то есть «существование конкретного человека», «человека как личности». «Если 1927 год, когда появилось хайдеггеровское «Бытие и время», — писал Э. Ю. Соловьев, — можно назвать годом рождения экзи­стенциализма, то 1960 год, год опубликования «Критики диалектического разума», есть дата его заката как самостоятельного философского тече­ния». Не вступая в полемику с автором этого суждения по частностям, немогу не согласиться с ним в том, что экзистенциализм, и не только в философии, но и з литературе, искусстве, в его нравственно-бытовых про­явлениях — короче, экзистенциализм как мировоззрение- — был порожде­нием и выражением духовного состояния западной цивилизации в рас­сматриваемый нами отрезок динамичного XX столетия. Именно в это время могла возникнуть такая странная форма апологии свободы индивида, как убеждение, противопоставленное Ж.-П. Сартром пониманию свободы ра­ционалистами и просветителями, от Б. Спинозы до Г. В. Ф. Гегеля, что хотя человек «приговорен к свободе», ее переживание является не поло­жительной эмоцией, не радостным удовлетворением, а... «тоской» и свя­занными с ней «.тошнотой» и «скукой». А то, что экзистенциализм ро­дился не только в поверженной Германии, но и в победившей Франции, и в Испании, а до войны и в России, и то, что его влияние станет чрезвычай­но сильным в 40-50-е годы и захватит мировоззрение многих крупных писателей, режиссеров театра и кино, говорит о его гораздо более широ­ких социально-психологических корнях, чем эмоциональная реакция на­рода на поражение в войне: это была романтическая реакция европейской интеллигенции на обнажившуюся враждебность буржуазного строя бытию личности, враждебность, ощущавшуюся романтиками с начала XIX века, но в эпоху мировых войн и невиданных экономических кризи­сов проявившуюся с ужасающей силой.

Инвариантным было здесь то, что позволило Ю. Бохенскому взять для посвященной «философии существования» главы его «Современной ев­ропейской философии» эпиграф из Упанишад:

«Он огляделся вокруг — и не увидел ничего другого, кроме себя самого. Тогда он для начала воскликнул: "Я е&иь!". Потам он испугался; ибо страшно человеку, если он один».

Но в то самое время, когда немецкая философия сосредоточивалась на обсуждении проблемы бытия человека в мире, трагедии «заброшенного в мир» индивида, а художественная интеллигенция выражала безнадежно пессимистические переживания трш-едии мировой войны и ее последствий, в мюнхенских пивных вызревал противоположный «потерянному» интел­лигенту человеческий тип—социально-активный илишенный всякой нрав­ственной рефлексии «сверхчеловек», по-своему истолковывавший идеи Ф. Ницше и готовивший национал-социалистическую революцию. (Неуди­вительно, что в сознании А. Гитлера и его штурмовиков в один комплекс «образа врага», как сейчас принято говорить применительно к аналогич­ной демагогической позиции сталинизма, входили «враг нации», «враг расы», «враг фюрера», то есть интеллигент, еврей, коммунист и худож­ник-экспрессионист. Я уже упоминал о том, что в 1936 году в Берлине была организована большая выставка под названием «Дегенеративное ис­кусство: Выставка "культурных документов" большевистской и еврейской декадентской работы», которую удостоили посещением А. Гитлер и И. Геб­бельс, дававшие соответствующие издевательские оценки экспонатам; как

гут не вспомнить произошедшую спустя четверть века идентичную ситуа­цию в Москве, когда Н. С. Хрущев поносил художников-модернистов, об­зывая их «тшдарасами». Вполне закономерно — замечу, снова забегая впе­ред, — что и в Советском Союзе тогда же, в ЗО-е годы, был создан образ «врага», поименован но ванного «врагом народа-» и включившего в свой «че­ловеческий состав» того же интеллигента с эпитетами «буржуазный» или «гнилой», «вредителя», «шпиона», «троцкиста», а в последние год жизни Великого Вождя и «космополита» или «сиониста», то есть «еврея» как «врача-убийцы», место же «художника-экслрессмонкста» занял обобщен­ный «антиреалист» или «модернист»}. В Германии уже а 1923 году эта когорта «сверхчеловеков» подняла фашистский путч, закончившийся не­удачно, но десять лет спустя сумела придти к аласти законным путем, ус­тановила в стране «новый порядок» и начала энергичную подготовку к войне во имя превращения всей планеты в единую наци он ал-социалисти­ческую империю.

Анализируя эту ситуацию, следует непременно иметь в виду, что де­мократия сделала возможным не только становление фашизма и его при­ход к власти, но и одновременное развитие коммунистического движения, столь же внушительного, как и национал-социалистическое. Хотя счита­ется, что «у истории нет сослагательного наклонения», иногда бывает все же полезно, особенно при осмыслении истории культуры, представить себе возможность иного поворота событий; в данном случае это позволило бы предположить, что при другой тактике руководства Компартии она мота бы захватить власть, и тогда Германия тоже стала бы тоталитарным госу­дарством, но советского типа; изменился ли бы существенно характер ее культуры? Во всяком случае, мы знаем достоверно и то, что немецкая куль­тура при фашизме оказалась во многих существенных отношениях подоб­ной советской культуре, и то, что в ГДР она уподобилась советской куль­туре, и то, что она радикально изменилась с искоренением фашизма и возвращением страны к демократическому способу существования.

В рассматриваемое нами время в других странах Запада до такой край­ней степени внутреннее противостояние дело не доходило, но ситуация развивалась в том же направлении: США в конце 20-х годов переживали небывалый экономический кризис со всеми его психологическими и иде­ологическими последствиями (об этом рассказывает одно из самых силь­ных произведений американской литературы — роман Дж. Стейнбека «Гроздья гнева»), а Франция, другая победительница в мировой войне, дошла в середине 30-х годов до такого накала социальных противоречий, что возникло мощное движение возглавлявшегося коммунистами Народного фронта. И именно в это время произошла фашистская революция в Испании, а начавшаяся там гражданская война вовлекла вооруженные силы, армейские и добровольческие, из всех стран Европы, включая СССР, и из Америки (об этом рассказывает еще одно великое художественное произведение середины XX века — роман Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол»).

Проблема человека, ставшая на этом этапе истории буржуазного обще­ства в XX веке центральной и в философии, и в искусстве, имела еще один важный аспект— социологический. Дело в том, что логика развития инду­стриального общества привела его в послевоенные годы к неизвестному в начале века состоянию, названному социологами «массовым обществом». Одним из первых осмыслил данный процесс проницательный испанский философ X. Ортеra-и-Гассет: в 1930 году в книге «Восстание масс» он ввел понятие «массового человека», который «главенствует сейчас в об­щественной жизни, политической и неполитической». Такой человек «рож­ден и вскормлен» прошлым столетием, но «мало похож на тех, кто двигал девятнадцатый век» и «намерен сегодня возглавлять европейскую жизнь». Для «массового человека» «природным состоянием стала полная свобода действий, узаконенная и беспричинная. Ничто внешнее не побуждает к самоограничению и, следовательно, не побуждает постоянно считаться с кем-то, особенно с кем-то высшим... Какой ни на есть, он доволен собой. И простодушно, без малейшего тщеславия, стремится утвердить и навя­зать себя — свои взгляды, вожделения, пристрастия, вкусы и все, что угод­но». Причем «массы вторгаются всюду, во все и всегда не иначе как наси­лием». «Европа утратила нравственность»—вот главная беда современной цивилизации, и это один из «коренных пороков современной европейской культуры», которые «в конечном счете и обусловлено сегодняшнее преоб­ладание этой человеческой особи».

Правда, возникает вопрос: а чем же объясняется такая «утрата нрав­ственности»? Философ приходит к выводу, что «массового человека» сфор­мировали «три силы», действие которых началось еще в XIX веке, — «ли­беральная демократия, экспериментальная наука и промышленность», впрочем, два последних фактора «можно объединить в одно понятие — техника». Отсюда — следующее его исследование «Размышления о тех­нике». Выдающийся испанский мыслитель нащупывал действительные причины произошедшей на Западе в XX веке культурной революции, ко­торые точнее всего было бы назвать индустриальным производством — ведь оно породило и экспериментальную науку, и рабочего, становящего­ся «придатком машины» (гениальный гротескный его образ был создан в

«Новых временах» Ч. Чаплина), и, в конечном счете, саму либеральную демократию. Однако роль индустриальной цивилизации оказалась амби­валентной— так как она же породила великих мыслителен, художников, ученых, политиков, педагогов, тех, которых сам X. Ортега назвал «эли­той» и которые создавали высшие ценности культуры XX века.

Раздвоение культуры на элитарную и массовую ощущалось на всем европейском пространстве, от западной окраины до восточной, и его по­следствия становились особенно опасными в условиях назревания рево­люции, когда основной ударной силой разрушения сложившегося соци­ального порядка делалась масса, потому что ее активность проявляется именно в разрушении, а созидание есть привилегия духовной элиты — на­учной, художественной, политической, религиозной.

Еще в XVIII веке в Англии и Франции получила распространение тео­рия «двух истин» — эзотерической и экзотерической (то есть истины для немногих избранных и истины для всех, для низовой массы); так, Вольтер утверждал, что «если бы бога не было, его следовало бы выдумать», ибо «истинные истины», доступные узкому кругу образованных людей, не по­нятны массе, но она тоже нуждается в «истинах», пусть даже ложных. В XIX веке культурная дифференциация общества углублялась, рождая, болезненное переживание, в частности, русской интеллигенцией разрыва своей культуры и культуры народной, который она старалась преодолеть «хождением в народ» с культуртрегерскими целями, мечтая о том време­ни, когда, по известным словам Н. А. Некрасова,

Мужик не Блюхера, И не Милорда глупого — Белинского и Гоголя С базара понесет...

В XIX веке во Франции родилась и распространилась по всему миру «бульварная литература» —■ литература завсегдатаев парижских бульваров, т. е. капиталистического «демоса», но XX век довел раскол культуры до уровня институционализированной автономности двух сфер духовного производства. Дело в том, что именно а это время капитализм поднял ма­териальное производство и потребление на уровень, который буржуазная социология зафиксировала в неизвестных до того понятиях «массовое об­щество» или «общество потребления». Такое общество требовало органи­зовать массовое производство не только материальных продуктов, но и квази-духовных, и соединявших эти качества воедино квази-художествен-ных предметов. Подобная продукция приобретала небывалые масштабы, устойчивость и разнообразие, с одной стороны, потому, что ее создание опиралось на неизвестные прошлым фазам развития буржуазной цивили­зации мощные «масс-медиа» ■— высококачественную полиграфию, обес­печившую широчайшее развитие и сильное психологическое воздействие периодической печати и рекламы, радио, кинематограф и быстро завое­вавшие господствующее положение в массовой культуре телевидение, фоно- и видиотехнику; с другой стороны, значение массовой культуры объясняется тем, что она слилась с молодежной субкультурой, став и само­выражением новых поколений, — чрезвычайно широкого и активного в нетрадиционном обществе социального слоя.

Для истории культуры суть проблемы не в самом ее раздвоении на «мас­совую» и «элитарную», а в их взаимоотношениях. Позиции Д. С. Мереж­ковского, выраженная, например, в его известной статье «Грядущий хам», и Н. А. Некрасова в только что цитированной поэме «Кому на Руси жить хорошо» были противоположны: первая утверждает если не благотвор­ность, то неизбежность и неустранимость культурной пропасти между элитой и массой, вторая состоит в стремлении элиты преодолеть эту про­пасть, по возможности возвышая массу, приближая ее к своему уровню. Модернизм, высокомерно противопоставляя себя массовой культуре как «модерн»-ое, истинно и единственно современное творчество (художе­ственное, философское, публицистическое), отбрасывает последнюю на примитивный в интеллектуальном, нравственном н эстетическом отно­шениях уровень ремесленных поделок «для толпы», не брезгующих ни­какими приемами для обеспечения покупательского спроса, элитарное же искусство, стремясь к возвышению массовой публики, старается быть по­нятным ей и побуждать ее к духовным переживаниям, а не к физиологи­ческому возбуждению, к серьезным раздумьям, а не к решению голово­ломок, выдающих себя за произведения искусства или философии.

В описаниях истории философии XX века часто одностронне выделя­ется только экзистенциалистски-персоналистская направленность размыш­ления о бытии как человеческом Dasein в его трагической противопостав­ленности «ничто»; недостаточным представляется мне и сведение оппозиционного движения к различным формам неопозитивизма и праг­матизма. Философия ведь всегда, с античных времен, развивалась в поле притяжения не только ценностного сознания общества, но и познания объективных законов бытия, испытывая воздействие и идеологии, и на­уки, и искусства, причем воздействие науки исторически усиливалось с возрастанием в культуре ее удельного веса и авторитета. В XX веке этот культурный вес и этот авторитет становятся большими, чем когда бы то ни

было, что не могло не сказаться на состоянии философской мысли. Если классический позитивизм XIX века и его отголоски в XX все еще опира­лись на господствовавшую в сфере науки физику—спустя полвека Б. Слуц­кий воскликнет:

Что-то физики в почете, Что-то лирики в загоне, Дело не в сухом расчете. Депо в мировом законе,

перенося имя «физика» на естествознание в целом, — то уже в 20-е годы XX века в эпицентр научной мысли стала выдвигаться биология, что не мог­ло не сказаться на онтологических, гносеологических и методологических ориентациях философии. Тогда возникли, а в 30-е годы получили серьезное развитие, так называемые «организмические теории» (само понятие «орга­низм» является ведь обозначением именно биологического, а не физичес­кого объекта) — от «органической философии» А. Н. Уайтхеда, «тектоло-гии» А. А. Богданова и «холизма» Я. Смэтса до «общей теории систем» Л. ван Берталанфи. В книге «Наука и современный мир» А. Н. Уайтхед от­мечал, что в XIX веке, да еще и в начале XX, «физика считалась наиболее научной по своей форме дисциплиной и биология стремилась подражать физике», но теперь наука «получает новый вид», поскольку «превращается в изучение организмов».

Если же основной категорией познания физических объектов было по­нятие «анализ», определявшее принцип расщепления целого на части для изучения особенностей каждой, то при переносе внимания на биологичес­кие объекты — организмы — основной задачей яаляется недоступное ана­лизу познание «целого» и, соответственно, основными категориями стано­вятся вначале это «целое», а потом более точное «система» как «внутренне организованное (структурированное) целое». Зародившись в рассматрива­емый нами период, это направление европейской философии только во вто­рой половине XX века оказало широкое влияние и на саму философскую мысль, и на многие науки, и на практическую деятельность людей как орга­низующее ее системное мышление, ибо в первой его половине господствует еще механистическое мышление — в научной среде ярким его теоретичес­ким проявлением было длительное неприятие боровского «принципа допол­нительности», неспособность понять его диалектический характер, а прак­тическим примером явилась изобретенная Дж. Фордом конвейерная организация труда.

Обратимся теперь к анализу культуры тоталитаризма.