Становление Просвещения в России

Осмысляя особенности развития России в контексте общей эволюции «мирового сообщества цивилизаций», Л. И. Семенникова рассматривает его с позиций теории модернизации, понимая под нею целостный четыре-хаспектный процесс преобразований в социальной, экономической, политической и культурной (духовной) областях. Процесс этот начался в За­падной Европе, и чем быстрее он там протекал, «тем определеннее стано­вился разрыв в уровнях развития между Востоком и Западом»; историк иллюстрировала это одним примером: «первый университет в Европе, ко­торый давал светское образование, появился в XII в. На Востоке это про­изошло спустя шесть столетий», в России же, «которая первой из империй восточного типа... вступила на путь модернизации», это состоялось в 1724 году, в рамках Академии наук, созданной царем-реформатором в но­вой столице.

Петр Великий, решив поднять Россию на уровень Западной Европы, гениальной интуицией прозрел в самом начале XVIII века, что в основе такого подъема должно лежать развитие науки и техники — оттого одним из первых его поразительных дел было создание в новорожденном Санкт-Петербурге Академии наук, ряда технических училищ и гимназий, а кон­сультантом во всех этих делах он избрал философа и математика Г. В. Лейб­ница и зачислил его на службу в Академию наук (хотя тот и не переехал в Россию). Задача, поставленная царем перед собой и своим народом, была в точном смысле слова беспрецедентной в истории мировой культуры: одним рывком поднять страну с семивековым безраздельным господством традиционной культуры с ее мифологически-религиозной доминантой, к тому же без развитой городской субкультуры, которую, как мы помним, знало западноевропейское Средневековье и в которой вызревали неизвест­ные России ренессансная «культурная революция», протестантская Рефор­мация и республиканские формы государственного управления, на уро­вень, достигнутый современным Западом — уровень становления Просвещения с его светской, рационалистической, научной доминантой. Достичь этой цели можно было только насилием, использовавшим самые жестокие средства—вплоть до пыток и казни царевича Алексея, готовив­шегося погубить начинания отца.

К. Маркс имел все основания сказать, что Петр «варварскими средствами вырвал Россию из варварства», а замечательный русский поэт М. Воло­шин назвал Петра «первым русским большевиком»; Н. А. Бердяев уточ­нил: «большевиком на троне»... Неудивительно, что дело царя-реформато­ра вызвало в стране столь резкое сопротивление, хотя и принимавшее не практические, а идеологические формы: оно вылилось в мощное духов­ное движение, связанное в XVIH веке с московской оппозицией любимо­му творению Петра — Петербургу, источнику европейски-просветитель­ского влияния, а позднее с противопоставлявшим себя просветительскому рационализму сентиментализмом: в XIX веке эта идеологическая позиция

будет развита в полемике славянофилов, затем «почвенников», с западни­ками, а в наше время она вновь ожила в неославянофильских концепциях неумных политиков и наивных деятелей культуры, мечтающих о возвра­щении страны к господству любезной Николаю I идеологической триады «православие, самодержавие, народность». Между тем, такие мудрые и трезво мыслившие философы, как А. И. Герцен, Г. П. Федотов, М. А. Кис-сель, сколь бы критически они ни расценивали методы, применявшиеся Петром, признали, что, если бы не его действия, Россия оставалась бы на уровне Персии или Китая... Ей пришлось на протяжении XVIII века осва­ивать все значительное и прогрессивное, что было выработано за четыре века на Западе, начиная с изучения европейских языков и кончая модами и танцами, и проходя сразу, не в их логической последовательности, а на­кладывая друг на друга, «школы» ренессанса и барокко, классицизма и рококо, рационализма и сентиментализма, реализма и предромантизма, лейбницианства и вольтерьянства, осваивая политические идеи просве­щенной, а не абсолютной, монархии, педагогические учения европейских просветителей, а не Домострой, присоединяясь, при всех отличиях право­славия от католичества и протестантства, и к масонской, и к деистической ревизиям христианства. Именно это, неизвестное ни какой другой евро­пейской культуре совмещение в одном столетии тех этапов развития, которые все они проходили последовательно, породило уникальный ду­ховный сплав русской культуры XVIII века. О том времени прекрасно ска­зал В. Г. Белинский: «И все завертелось, все закружилось, все помчалось стремглав. Казалось, что Русь в тридцать лет хотела вознаградить себя за целые столетия неподвижности».

Конечно, размышляя над национальным своеобразием русского Про­свещения, нужно учитывать всю совокупность обусловивших его факто­ров и обстоятельств: своеобразие природных условий как почвы, на кото­рой сложились практическое бытие и психология народа, духовный мир, культура; его этническую разнородность, усугубленную генетическими, языковыми, психологическими последствиями многовекового татаро-мон­гольского порабощения (И. С. Тургенев однажды заметил: «Поскребите любого русского, и вы найдете татарина», — а концепция «евразийства», созданная группой русских эмшрантов в 20-е годы XX века и завоевыва­ющая ныне все больше сторонников в России, находит множество под­тверждений в развитии страны на протяжении последних столетий, благо­дари интернационалистской политике Петра, обусловившей многие факты «этнической гибридизации» в отечественной культуре — достаточно на­звать имя А. С. Пушкина); его уникальное мифологически-фольклорное наследие, сохранявшее и в XVIII веке, и много позже, свое влияние на профессиональную культуру — вспомним хотя бы роль няни-сказитель­ницы Арины Родионовны в творчестве А. С. Пушкина или знаменатель­ное суждение М И. Глинки, что «музыку создает народ», а композиторы ее только «аранжируют»; сложившиеся в ходе многовековой драматичес­кой истории народа черты его психологии, которые позволят Ф. И. Тютчеву произнести свое знаменитое «Умом Россию не понять...», а Западу гово­рить о «загадочной русской душе»; наконец, сохранявшееся в этой огром­ной крестьянской стране крепостное право и увеличивавшийся разрыв между мужиком, его жизнью, сознанием, культурой, и приобщавшимся к духовным завоеваниям европейского Просвещения дворянином, в чьей сре­де формировалась «аристократия духа» — русская интеллигенция, узкий поначалу слой людей, болезненно переживавших разверзшуюся между ними и народной массой пропасть. Елва ли не самым ярким примером может тут быть А. И. Радищев с его «Путешествием из Петербурга в Мос­кву», в котором были произнесены ставшие своего рода психологическим и идеологическим «девизом» русской интеллигенции слова: «Я взглянул окрест и душа моя уязвлена стала...». В книге об истории культуры Пе­тербурга я назвал этот новый, зародившийся в XVIII веке, культурный слой «образованные люди с больной совестью», подчеркнув такой образной де­финицией свойственную им органическую, и потому чаще всего драма­тическую, связь просвещенности и нравственного императива. Эта связь определяла дальнейшую направленность их практической деятельности в диапазоне от просветительского «хождения в народ» до участия в терроре народовольцев, эсеров и большевиков, включая трагически переживавше­еся бездействие, осознание бессмысленности социального действия и не­способность к нему. Такой сложный психологический комплекс и стал на­циональной приметой русской интеллигенции, и вырос он из сознания Другого ее предтечи из эпохи Просвещения — Г. Р. Державина:

Я царь, я раб, я червь, я Бог...

Просвещение по самой своей сути демократично, даже в политичес­ки-компромиссной форме просвещенной монархии, но направлено оно мо­жет быть на разных представителей общества: во Франции, например — на «третье сословие», а в крестьянской России — на «мужика». Дополню хорошо известное и в этом отношении, так сказать, программное «Путе­шествие...» А. И. Радищева некоторыми другими примерами, приведен­ными а книге Н. Д. Кочетковой о литературе русского сентиментализма.

Вот суждение Н. М. Карамзина о замысле его повести «Фрол Силин, бла­годетельный человек»: «Пусть Виргилии прославляют Августов! Пусть красноречивые льстецы хвалят великодушие знатных! Я хочу хвалить Фрола Силина, простого поселянина...». В «Путешествии в полуденную Россию» Б. В. Измайлова в диалоге путешественника с крестьянкой, кото­рая признается, что хотела бы быть госпожой, ее собеседник «вздохнул от мысли, что просвещение необходимо для счастия», «что просвещенная кре­стьянка посреди детей своих, имея милого мужа, не позавидует никогда удовольствиям света и жизни городских сибаритов». И дело тут не в сен­тиментализме как художественном стиле, хотя он, конечно же, наклады­вал свою печать на трактовку сюжетов такого рода повестей, пьес и опер, а в том, что в крестьянской стране, гае понятия «народ» и «крестьянство» совпадали, куда XVIII век принес не буржуазную революцию, а крестьян­скую войну, демократический импульс Просвещения и должен был быть связан прежде всего с размышлением о судьбе крестьянства.

А. И. Герцен обращал внимание на то, что «о земле почти повсюду за­бывали во время революций на Западе; она находилась на втором плане, так же как и крестьяне. Все делалось в городах и городами, все делалось для третьего сословия, потом изредка вспоминали о городском работнике, но о крестьянине — почти никогда». В России же крестьянский аопрос стал уже в XVIII веке, по справедливому заключению исследователя рус­ской культуры Б. И. Краснобаева, «одним из самых главных для русской общественной мысли. Его обсуждали на конкурсе «Вольного экономичес­кого общества», в Уложенной комиссии, на страницах периодической пе­чати. Он был постоянной темой частных бесед, личной переписки». Ха­рактерен в этом смысле взятый из Библии эпиграф к повести Н. С. Смирнова «Зара»: «И у меня сердце есть, ягаже и у вас», — иН.М. Карамзин будет доказывать, что «и крестьянки любить умеют».

Хотя сентиментализм в России был крайне неоднороден идейно—«было два русских сентиментализма», — писал Г. А. Гуковский, связывая их с оп­позицией «Радищев-Карамзин», однако за различием их взглядов скрыва­лась философского смысла общность: «оба они поставили во главу угла проблему личности и индивидуальности, оба они отменили культ общего во имя культа частного» и т. д., их объединяли идеи, «характерные для времени штурма твердынь феодализма новым, буржуазным обществом». Потому наш известный литературовед считал сентиментализм «лредромаятизмом», под­готовившим появление в России зрелого романтизма.

Движение это оказалось в русской культуре едва ли не более мощным, чем во французской, немецкой и английской, потому что сравнительная слабость рационального потенциала деятельности у народа, только-только вступившего на путь научного познания мира, и сохранявшее силу, осо­бенно в Москве, религиозное сознание позволяли оставаться неизменнон эмоциональной доминанте мировосприятия (в психологии, в духовной жизни, в художественном освоении мира, в культуре), только предметом переживания оказывалась не героиня того или иного евангельского мифа, а вполне конкретно бытовая «бедная Лиза».

В этом свете кажется удивительным огромный интерес, который вызва­ло в России величайшее творение просвещенного разума — Французская Энциклопедия. В. М. Богуславский сообщает, что в этом «великом труде, впервые обосновавшем права человека», каждый том сразу же по выходе в свет приобретался в России; за десятилетие, с 1767 по 1777 год, были опуб­ликованы переводы 480 статей Энциклопедии, включая такие ключевые в идеологическом отношении, как «История», «Политическая экономия», «Ес­тественное право». «Аристократия», «Монархия», «Тиран» и «Тирания», «Деспотизм», ('Демократия»... Следует лишь изумляться тому, что если во Франции, неодолимо шедшей к смене монархии республиканским строем, в середине века преобладала идея «просвещенной монархии», а затем фран­цузы с энтузиазмом приняли коронацию Наполеона, если в Германии взра­щенный на идеях Просвещения великий И. В. Гете мог быть царедворцем, а в Англии, Дании, Голландии монархия, хоть и формально-декоративно, но сохраняется по сей день, то в крепостнической России, делавшей лишь пер­вые шаги на демократическом пути Просвещения, оказалось возможным убеждение А. Н. Радищева, что «самодержавство есть нам противнейшее человеческому естеству состояние»; впрочем, не вызывает удивления жест­кая реакция на такие взгляды императрицы, хоть и была она вдохновитель­ницей русского Просвещения.

И автор «Путешествия.» отнюдь не был тут одинок — чрезвычайно ин­тересно в этой связи сочинение Н. М. Карамзина «Историческое похваль­ное слово Екатерине П», написанное уже после воцарения Александра I, которое Ю. М Лотман назвал «своего рода монархической утопией», пояс­нив: «Слово» противоречиво потому, что это «произведение переходной эпо­хи»; суть его противоречивости в том, что «в идеале, для общества, воспи­танного на гражданской добродетели, республика предпочтительнее» монархии, однако для нынешней России «единственной подходящей фор­мой» правления является монархия. «Если облечь высказывания «Вестника Нвропы», —- продолжал историк, — в определенную политическую форму­лу, окажется, что реальным содержанием монархизма Карамзина в этот пе­риод было президентское правление с очень сильной властью президента

как в исполнительной сфере, так и в области законодательной инициативы». Л в одном из писем И. И. Дмитриеву Н. М. Карамзин прямо писал: «по чув­ствам останусь республиканцем, и притом верным подданным царя русско­го: вот противоречие, но только мнимое!»

Нужно, конечно, иметь в виду, что идеи Просвещения вначале затрону­ли лишь новую столицу России, «град Петров», как метафорически-по­этично, но совершенно точно определил ее А. С. Пушкин, огромная же крестьянская страна ничего об этом вообще не знала, сохраняя традици­онный уклад средневекового бытия, да и дворянско-помещичья Россия не только в петровское время, но и в конце века, упрямо сопротивлялась пре­образованиям привычной растительной жизни — сошлюсь хотя бы на сви­детельство комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль»; что же касается «.пор­фироносной вдовы» Москвы, то она была резкой противницей всего того, что делали прозванный Антихристом царь и продолжательница его дела Екатерина, мечтая о гибели рушившего все традиции «бусурманского» тво­рения; «Петербургу быть пусту», — прозвучало отсюда проклятие, кото­рое не раз будет повторяться, вплоть до XX века, даже в самом Петербур­ге, ревнителями старины, например, Зинаидой Гиппиус... И только в середине XVIII столетия, после неудавшегося возвращения столицы в Москву, благодаря созданию выпестованным 11етербургом М. Ломоносо­вым университета, учебного заведения, оказавшегося даже более мощным, чем захиревший Петербургский, Москва подключилась к развитию рус­ской культуры по пути Просвещения, трактуя ею в духе сентиментализ­ма — этого истока славянофильства XIX века.

В результате одна из существеннейших особенностей русского Про­свещения, сохранившаяся во всей последующей истории отечественной культуры, — ее духовно-психологический бицентризм, выразившийся в ситуации, которая определяется в наши дни ставшим едва ли не обще­употребительным выражением «две столицы». И дело тут не в менявшем­ся дважды юридическом статусе и даже не в их роли в политической жиз­ни страны, а в их позициях в жизни отечественной культуры ■ — в реальной и символической связи с этими городами двух основных ориентации цен­ностного сознания: традиционалистской и новаторской в его религиоз­ной сфере, славянофильской и западнической в нравственной, и змотиви-стской и рационалистической в эстетической. Примерами зарождения этой двунаправленное™ культуры в XVIII веке могли бы служить контрастные сопоставления «петровской дружины» деятелей культуры и московского окружения царевича Алексея, а затем Г. Р. Державина и М. М. Щербатова, А. И. Радищева и Н. М. Карамзина, Д. Г. Левицкого и Ф. С. Рокотова: на одном полюсе здесь — более или менее последовательное осуществление культурной программы Петра и Екатерины, на другом — открытая или подразумеваемая ее критика, на одном — признание Петербурга и петер­буржцев воплощением новой России и нового типа россиянина, на дру­гом — неприятие новой столицы, утвердившегося в ней образа жизни, про­тивопоставление «частного» человека с его интимной душевной жизнью человеку «государственному». Более того, русское Просвещение сумело противопоставить ретроспективизму господствовавшей в Москве право­славной церкви уже упоминавшийся первый в истории нашей страны уто­пический проект социального будущего, написанный А. И. Сумароковым.

Так драматически столкнулись в русской культуре две позиции и обе оказались односторонними и закономерно обусловленными в этой ич од­носторонности. Из них в следующем столетии выросли концепции запад­ников-петербуржцев и москвичей-славянофилов-, этакий двуликий Янус {по слову мудрейшего А. И. Герцена), головы которою смотрят в разные сто­роны, а сердце бьется одно. Аналогичное понимание проблемы привело Ф. М. Достоевского к стремлению в своей знаменитой юбилейной речи о Пушкине преодолеть противостояние западников и славянофилов идеей «всечеловечности» как особенности русского национального характера. Во всяком случае, претендующий на объективность анализ истории оте­чественной культуры трех последних столетий приводит к выводу, что в этой ее бипояярности, в наличии двух центров духовного притяжения и двух направлений ценностной ориентации кроется уникальная сипа рус­ской культуры, богатство, заключенное в единстве этих двух направле­ний — такова имеющая свои корни в XVIII веке как мы только что видели, диалектика единства и различия творчества Ф. И. Достоевского и Л. Н. Толстого, П. И. Чайковского и М. П. Мусоргского, П. А. Федотова и В. Г. Перова, «Мира искусства» и Союза русских художников, А. А. Богда­нова и В. С. Соловьева...

Возвращаясь в XVII! век, хотелось бы подчеркнуть, что на пути Про­свещения в России стояли объективные трудности, которые порождались и препятствовавшим развитию промышленности крепостным правом, и реакцией Екатерины Великой на пугачевскую крестьянскую войну и на Французскую революцию, а в следующем веке — антипросветительски­ми последствиями поражения восстания декабристов, отчего Просвеще­ние в нашей стране не могло выявить все заложенные в нем потенции. Вполне естественно, что при всей прогрессивности своих просветительс­ких устремлений, и Петр, и Екатерина, не говоря уже о других наших им­ператорах, оставались типично российскими самодержцами и, организуя

преобразование национальной культуры на принципах Просвещения, од­новременно ставили ему достаточно жесткие границы

Все же, невзирая на эти объективные препятствия и субъективные огра­ничения, русская культура вышла в XVIII веке иа уровень европейского Просвещения, сохранив свои национальные особенности в такой же мере, в какой это происходило в каждой европейской стране. Органический сплав общеевропейского с национально-своеобразным очевиден в строительстве новой российской столицы, образ которой создавался в основном инозем­ными зодчими и на языке европейской ордерной архитектуры, однако обрел пластический облик, отличный от облика и западно-европейских, и старо­русских городов; XIX век продолжит развитие Санкт-Петербурга именно в этом направлении, сделав его поистине уникальным городом — и европейс­кий, и русским в одно и то же время. Другие проявления данной законо­мерности — памятник Петру Великому, созданный французскими скульп­торами Э. Фальконе и М. Колло, но органически вошедший в русскую художественную культуру и ставший символом Петербурга, и, напротив, картина русского живописца К. Брюллова «Последний день Помпеи», напи­санная на иноземный сюжет и в стиле европейской классицистически-ро­мантической живописи, но, по словам проницательнейшего А. И. Герцена, «отразившая петербургскую атмосферу» и признанная одним из основопо­лагающих творений в истории русской живописи XIX века. Но, пожалуй, наиболее яркий пример — творчество А. С. Пушкина: хотя оно принадле­жит уже XIX столетию, но выросло на духовной почве, обработанной Про­свещением, и обобщило его достижения, так что, развиваясь в русле роман­тизма и реализма, оно сохраняло просветительскую рациональную основу Об этой диалектике удивительно точно сказал все тот же А. И. Герцен: «Рус­ский народ в ответ на царский приказ образоваться ответил через сто лет громадным явлением Пушкина».

О гениальном поэтическом воплощении замысла Петра я писал в кни­гах, посвященных истории культуры Петербурга; отсылая к ним читателя, я ограничусь сейчас лишь одним наблюдением: в творчестве поэта, став­шего создателем русского литературного языка и величайшим нацио­нальным писателем, не меньше половины сюжетов взяты из жизни и ис­кусства других народов! Пушкин практически-поэтически показал, что означает определявшее культурную суть Петербурга понятие «.русская Европия», говорившее об органическом синтезе двух начал в нашей по­эзии, как и в архитектуре, скульптуре, живописи, музыке. Что же касается «царского приказа образоваться», то о его смысле лучше всего говорит рассказанная австрийским посланником И. Г. Корбом беседа Петра с боярами, сопротивлявшимися отправлению молодежи для учения заграницу: «По вашему мнению, сказал им Царь, мы родимся одаренными от приро­ды менее счастливо, чем другие народы. Бог, по Вашему сужденью, дал нам душу ни к чему не способную? Между тем как у нас такие же руки, глаза и телесные способности, как и у людей других народов, которым даны они для развития ума; почему же мы только выродки человеческого рода и должны иметь ум неразвитый? Почему же мы только одни недо­стойны науки, облагораживающей всех прочих людей? Нет, такой же ум и у нас, мы так же будем успевать как и другие, ежели только захотим. Всем людям природа одинаково дала начала и семена добродетелей, всем пред­назначено ими пользоваться...»

Русское Просвещение потому могло осуществить замыслы Петра, раз­витые Екатериной II, что и он, и она понимали необходимость формиро­вания нового типа личности, способной их воплотить. Нужно было вы­растить поколения новых людей, которые владели бы необходимыми для развития страны профессиями, но не ограничивались бы этой частной де­ятельностью и становились просвещенными людьми, преданными нацио­нальному делу патриотами. Достижению такой цели должно было спо­собствовать уже не религиозное воспитание, а светское, нравственное и гражданское.

Критикуя государственную систему образования во Франции Д. И. Фон­визин писал: «Юношей здесь учат, а не воспитывают: главное старание состоит в том, чтоб одного сделать богословом, другого живописцем, а третьего столяром; а чтобы каждого сделать человеком, это и на мысль никому не приходит». И все же русские просветители опирались на разра­батывавшуюся на Западе уже с XVII века педагогическую теорию — пять изданий выдержал у нас трактат С. С. Пуффендорфа «О должности чело­века и гражданина по закону естественному», три издания трактат Дж. Лок-ка «О воспитании детей» и «Совершенное воспитание детей» Бельгарда, два издания «Опыт о человеке» А. Попа, два педагогических сочинения Я А. Каменского, статьи популярного в Германии X. Ф. Геллерта, и на этой основе применительно, конечно, к российским условиям создавались ру­ководства по воспитанию и образованию таких мыслителей, как Феофан Прокопович, И. Т. Посошков, В. Н. Татищев, Г. Н. Теплов, А. Барсов, И. Бецкой, Н. Поповский, Н. И. Новиков, А. А. Прокопович-Антонский... Сама Екатерина Великая принимала участие в разработке программы пе­дагогической деятельности, отредактировав, а возможно и написав, учеб­ник «О должностях человека и!ражданина», а в серии максим «Граждан­ское начальное учение» провозгласила поразительный даже для

просвещенного монарха руководящий принцип: «Естественно человек с человеком разнится мало, по учению человек с человеком разнится мно­го», и потому «самое надежное, но и самое труднейшее средство сделать людей лучшими, есть приведение в совершенство воспитания». В итоге в 1782 гаду только в Петербургских училищах и гимназиях обучалось более двух с половиной тысяч молодых людей, а в следующем году для подго­товки учителей было основано Главное народное училище, из которого впоследствии вырос Главный педагогический институт. Особо следует оце­нить создание специальных женских учебных заведений, в частности, сыг­равшего немалую роль в дальнейшей истории отечественной культуры Ин­ститута благородных девиц в Смольном монастыре (прославленного уже в XVIII веке серией замечательных портретов «смолянок», написанных Д. Г. Левицким). «Если идея воспитания достойных ]"раждан сама по себе не нова, — справедливо заметила исследовательница русской культуры XVIII века О- Чайковская, ■— то программа создания гражданок (особен­но если вспомнить, что еще совсем не так давно эти гражданки сидели взаперти по теремам и горницам) — это было новшеством неслыханным». Неслыханным для истории всей просвещенной Европы было и то, что пре­зидентом Академии иаук могла стать женщина, и известно, сколь успешно выполняла эти обязанности княгиня Е- Р. Дашкова.

В этой связи представляется уместным затронуть вопрос об особенно­стях русского Просвец*ения по сравнению с западноевропейскими его модификациями. Думаю, что особенности эти убедительно показала ис­следовавшая русский сентиментализм Н. Д. Кочеткова, характеризуя его взаимоотношения в литературе и педагогике с рационалистическим клас­сицизмом: она приводит суждения Н. И. Новикова, которому приписыва­ется замечательная статья, опубликованная в 1783 году в качестве прибав­ления к «Московским ведомосгям», о воспитании «счастливых людей и полезных граждан» как «образовании разума» и «образовании сердца». Так же мыслил и Н. М. Карамзин: «Надобно образовав сердце и просветить ум». Отсюда, высокая оценка в России сочинений Ж.-Ж. Руссо, которой не мешало неприятие его концепции нравственного регресса человечества как крайности в ее противостоянии рационалистической абсолютизации прогресса, ибо между рационализмом и элютивизмом и в литературе, ив живописи, и в архитектуре, и в педагогике, и в этике, и в философии, в России не было таких резких различий, как на Западе.

Особенность русского Просвещения сказалась и в роли, которую иг­рало в его формировании отношение к античности. Это интересной и мало изученная тема освящена в монографии Г. С. Кнабе «Русская античность», s которой впервые прослежено восприятие в России с XIV по XX века наследия античной культуры и показано, что «условные антич­ные {или псевдоантичные) образы были частью новой культуры, насаж­давшейся Петром», что «античные образы, античные элементы культу­ры и общий греко-римский ее колорит как нельзя более естественно входили в... пересройку русской жизни». К примерам, приведенным ис­ториком из областей политической жизни, архитектуры и риторики я добавил бы «знаковое» в данном отношении наполнение Летнего сада в новорожденном Петербурге десятками скульптур, воспроизводящих об­разы героев античных мифов и аллегорий — ничего подобного русская культура до этого не знала.

Целостность мировозчрения, обретенная, казалось, в той или иной мере на Западе и з России в культуре Просвещения, бьша разрушена одним уда­ром, нанесенным Великой французской революцией, оказавшейся пере­ломным пунктом не только в политической, но и в культурной истории Европы.

 

 

ЛЕКЦИЯ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ: