Взаимоотношения позитивистского н романтического потенциалов культуры XIX века

Философии рассматриваемого типа для своего развития приходилось преодолевать сопротивление господствую шей идеологии, искусство же, напротив, черпало силы в борьбе с ней и — ярчайший пример Россия — доводило трезвый реалистический анализ действительности до критико-сатирического, гротескного ее преображения, подобного гоголевскому или щедринскому. Поэтому оказывались не только возможными, а в конечном счете неизбежными такие парадоксальные ситуации, как соединение в деятельности Н. Г. Чернышевского пропаганды политико-экономическо­го учения позитив и ста- ко нтианца Дж. С. Милля и теоретического обо­снования самого последовательного реализма в литературе, сближавшейся

с научным познанием действительности, а в политических воззрениях с романтически-утопическим представлением о крестьянской революции как способе достижения социалистического идеала. Столь же остро про­тиворечивым было у Л. Н. Толстого соединение «самого трезвого реа­лизма», доходившего до «срывания всех и всяческих масок», по точным ленинским определениям его художественного метода, с чисто романти­ческим религиозно-этическим учением — «толстовством» и собственным жизненным поведением, превращавшим великого писателя в пахаря и сельского учителя. При всех отличиях от толстовских мировоззрения и жизненного пути главный герой Ф. М. Достоевского князь Мышкин ока­зался столь же романтически-утопичным воплощением нравственно-фи­лософского идеала писателя, как Платон Каратаев —идеала своего созда­теля; различались они только реалистически выписанной социальной характерностью дворянского интеллигента и коренного мужика. Но ведь и мировоззрение самого В. И. Ленина было ярчайшим воплощением того же противоречия: искреннее стремление к научному обоснованию рево­люционной практики, которое привлекло его к марксизму и должно было определить отличие теории и практики ленинизма от романтического уто­пизма деятельности народников (понятие «романтизм» В. И. Ленин и употреблял в своей полемике с народниками!), обернулось романтически-утопическим же упованием на возможность достижения социалистичес­кого идеала в крестьянской стране при замене — всего лишь! — индиви­дуального террора массовым, революционным, и замене анархического идеала уничтожения государственного насилия «диктатурой пролетариа­та», которая закономерно и неизбежно должна была превратиться в пора­ботившую и пролетариат, и крестьянство, и интеллигенцию реставрацию феодального строя, монархического самодержавия и религиозно-мифо­логического мировоззрения.

Однако дело гут не только в национальных особенностях русского мен­талитета, как часто говорят историки и социологи, —- в России лишь в осо­бой форме повторилась история французской революции XVIII века, под­готовленной научным мировоззрением просветителей, вдохновленной благородной идеей «свободы, равенства и бршетва» и пытавшейся реализо­вать ее с помощью массового террора, казнившей царствующих особ, а за­тем физически уничтожавшей мнимых «врагов народа», и в конечном счете превратившей республиканский строй в религиозно освященный монархи­ческий... «Своеобразие» русской революции состоит в том, что Иосиф Джу­гашвили, в отличие от Наполеона Бонапарта, не короновался и иначе обес­печил себе церковное благословение, но это, разумеется, совершенно

непринципиально, и национальные особенности играли в этих процессах самую незначительную роль.

О том же свидетельствует и мировоззрение К. Маркса, сложившееся в стране, отличной и от Франции, и от России, и в эпоху, отличную от времен французской и русской революций, но выказывающее подобное, остро противоречивое, соединение научности и утопичности: материа­листическое философское учение К. Маркса и Ф. Энгельса, родившееся в первой половине 40-х годов в полемике и с гегелевско-объективистским, и с романтически-субъективистским идеализмом и получившее обоснова­ние в подлинно научном политико-экономическом анализе капитализма, после революции 1848 года причудливым образом соединилось, что стало очевидным уже многим их ученикам и последователям, с новым вариан­том рачантической утопии — с политической программой пролетарской революции, призванной заменить буржуазную демократию диктатурой пролетариата. Неудивительно, что провозгласивший эту программу «Ком­мунистический манифест» отличался чисто романтической стилистикой, начиная с открывавшего его фантастического образа: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», — и кончая возгласом: «Пусть господствую­щие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролета­риату нечего терять, кроме своих цепей. Приобретет же он весь мир. Про­летарии всех стран, соединяйтесь!».

Возможность научного проектирования будущего по сей день вызыва­ет острые споры (о которых пойдет у нас речь в свое время), но сейчас мне важно показать саму интенцию марксизма быть наукой, совпадающую, при всех различиях способа решения згой задачи, с представлением О. Кон-та о возможности сделать социологию наукой — «социальной физикой». Точно такая же диалектика общего и различного обнаруживается в сопо­ставлении творчества О. Бальзака и Э. Золя: один из них считал себя «док­тором социальных наук», а другой мог бы назваться «доктором биологи­ческих наук», но оба ориентировались на научное познание и осмысление реального бытия человека в обществе. И вместе с тем, в Предисловии к «Человеческой комедии» «доктор социальных наук» говорил об «идеале», необходимом ему для оценки познаваемой реальности, а писатель, прила­гавший законы генетики к изображению общества, создал серию лири­ческих произведений чисто романтического свойства —- он был автором и жесткого натуралистически-позитивистского романа «Человек-зверь», и ро­мантически-символистской «Ошибки аббата Мурэ».

Не умножая примеры такого рода, считаю возможным на основании приведенных сделать общий вывод: позитивистаи-сциентистское и романтически-идеализирующее направления культуры XIX века проявлялись в ней не только в более или менее последовательных «чистых» и противо­стоявших друг другу формах, но и взаимосвязанными в мировоззрении и творчестве одного и того же деятеля культуры, хотя и в разных пропор­циях в разных национальных культурах, в разных сферах духовной жизни и в разное время.

Резюмирую сказанное в наглядной схеме:

Схема 22

Поэтому противостояние, а часто и прямое противоборство этих двух течений в культуре XLX века не следует понимать схематически, как рядо-положенность изолированных одна от другой и несовместимых позиций — в культуре «чистые» формы являются в большинстве случаев лишь край­ними полюсами широкого спектра взаимосвязанных в разных пропорци­ях «гибридных» форм; потому и в эту эпоху мы встречаемся с взаимными влияниями романтической и позитивистской (реалистической, материа­листической, сциентистской, техницистской) позиций, а подчас и с про­дуктивными поисками их органического соединения; наиболее яркие при­меры — творчество И. В. Гёте и А. С. Пушкина. При всем различии классиков двух национальных литератур, мировоззрение одного из кото­рых опиралось на научное изучение природы, а другого — на познание отечественной истории, общим для них было скрещение романтического и реалистического типов сознания: социально-аналитического, («Виль­гельм Мейстер» и «Евгений Онегин»), и мифологически-фантастическо­го, («Фауст» и «Медный всадник»). Примечательно, что А. С. Пушкин оце­нивал «Фауста» как «величайшее создание поэтического духа», а И. В. Гёте послал в подарок конгениальному русскому поэту свое перо!

Однако дальнейшее развитие социальных противоречий и а XIX, и в XX веках показало, что решение этой задачи не было достигнуто, что кон­фликт науки и идеологии обостряется, и это стало одним из отличитель­ных признаков культуры XX столетия, уже не только на Западе, но и в других регионах планеты.

ЛЕКЦИЯ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ: