Начало процессов модернизации Востока н Юга

Как уже отмечалось, зхо Первой мировой войны, завершившейся дву­мя революциями в России, отозвалось на всей планете, положив, в частно­сти, начало новому этапу взаимоотношений Запада с Востоком и Югом.

На Востоке наиболее энергично и последовательно в десятилетия меж­
ду двумя мировыми войнами продолжала идти по пути научно-техничес­
кого прогресса Япония — время, прошедшее после реформ 1868 года убе­
дительно показало значение движения страны в этом направлении: она
вступила во Вторую мировую войну разгромом американского флота при
Пирл-Харборе, а после войвы сумела, несмотря на понесенное пораже­
ние, не только достигнуть удивительных успехов в зодчестве, дизайне, ки­
нематографе, но так развить самые сложные производственные системы,
что ныне успешно конкурирует с США и европейскими странами на меж­
дународных рынках автомобилей, телевизоров, компьютеров. При этом
японцы находят способы соединения научного мышления и индустриальной цивилизации со специфическим строем национальной пси­хологии и внешними формами своей традиционной культуры — точно так

же, как Россия, приобщившись к европейской цивилизации, не утратила своего национального своеобразия. Развитие японской культуры в XX веке, а вслед за ней и корейской, и тайской, а сегодня и китайской убедительней­шим образом опровергает убеждение Киплинга в невозможности Востоку «сойтись» с Западом. Опровергает это и развитие советских азиатских и кавказских республик в 20-30-е годы, к великому сожалению, прерванное распадом Союза и повсеместной активизацией националистических на­строений и идей, препятствующей продолжению диалога Востока и Запа­да. Восстание в Чечне — крайняя форма этого печального, реакционного процесса, грозящего, как в талибском Афганистане, лозунгами националь­ной независимости и верности традициям ислама вернуть общество к сред­невековому, если не первобытному, варварству.

Выше уже отмечалась переломная роль русской революции а развитии освободительного движения во всех колониальных странах Азии и Афри­ки; это восстания в Египте, Иране, Ираке, Турции, Индии, Афганистане против английских колонизаторов, в африканских колониях против англий­ского, французского, бельгийского, немецкого, итальянского господства. В подтверждение приведу несколько фактов и свидетельств современни­ков. Один из первых актов советской власти — отказ от всех неравноправ­ных договоров царского правительства с Китаем, Турцией, Ираном и дру­гими восточными странами, которые были вынуждены такие договоры заключать. В 1919 году Аманулла-хан предложил советскому правитель­ству заключить договор о дружественных отношениях России и Афгани­стана. В 1920 году с аналогичной просьбой установить дипломатические отношения с Турцией и оказать ей необходимую помощь в борьбе за неза­висимость обратился к В. И. Ленину Мустафа Кемаль. В 1921 году Сун Ят-сен обратился к Наркому иностранных дел России: «Я чрезвычайно заинтересован вашим делом, в особенности организацией ваших Советов, вашей армии и образования... Подобно Москве, я хотел бы заложить осно­вы Китайской Республики глубоко в умах молодого поколения».

Дж. Неру писал, что «советская революция намного продвинула впе­ред человеческое общество и зажгла яркое пламя, которое невозможно потушить», а другой выдающийся деятель индийской культуры С. Пант, один из зачинателей романтического направления в поэзии хинди, вспо­минал: «Мое внимание в те годы было прежде всего приковано к марксиз­му и революции в России». В Китае в1918 году в журнале «Новая моло­дежь» Ли Да-чжао провозгласил Октябрьскую революцию торжеством гуманизма, справедливости, демократии и социализма. В Египте подоб­ное движение называлось «египетским обновлением», нечто подобное происходило и в Турции, начиная с 1918 года, и в Иране, и в Индии, в есте­ственной связи с волной национально-освободительного движения.

Конечно, взаимоотношения Востока с советской Россией проходили далеко не гладко: лидеры мусульман утверждали, что «в стране мусуль­манской не может быть республики», так как власть халифа предначерта­на Пророком; поэтому движения за независимость от «анархической» Рос­сийской Федерации развернулись на Северном Кавказе, в Крыму и Башкирии, в Туркестане и Казахстане. Однако, несмотря на поддержку этого движения белогвардейскими генералами во время гражданской вой­ны, оно потерпело поражение, и вплоть до страшных сталинских репрес­сий 1944 года с депортацией целых народов отношения между их культу­рами и славянскими внутри Советского Союза развивались на подлинно интернационалистской основе.

В начале века восточная экзотика продолжала привлекать романти­чески настроенных европейских художников своим контрастом с проза­ически-пошлой реальностью буржуазного мира — таково обращение к Востоку в сборнике повестей модного французского писателя П. Лоти «Дымы опиума» или в ставшей весьма популярной опере итальянского композитора Дж. Пуччини «Мадам Баттерфлай». Однако уже с 20-х го­дов положение стало существенно меняться — сошлюсь хотя бы на ком­ментарий к поэтической повести Г. Гессе «Сидцхартха» (1919-1922), «ин­дийской поэме», как назвал ее автор в посвящении Р. Роллану: это «опыт моего образа жизни и взгляд на мир моих идей», складывавшихся под прямым влиянием войны, «с осени 1914 года, когда с недавних времен распространившееся духовное удушье стало вдруг ощутимым И мной»... Лозунг «Ex oriente lux)» стал встречать все более широкое признание ев­ропейской интеллигенции, разочарование которой в прогрессе цивили­зации усиливалось и, соответственно, возрастал романтический интерес к Востоку, не знающему бед надвигающейся на Запад экологической ка­тастрофы.

Примечательно, что новая литература, новое искусство и, тем более, новая философия многих стран Востока складывались в деятельности ди­аспор в европейских странах и в Америке — например, в США, Канаде и Мексике в первой половине XX века издавалось около 30 арабских газет и журналов; в 1921 году вьетнамский эмигрант Хо Ши Мин организовал в Париже Межколониальный союз цветных народов, издававший на фран­цузском языке газету «Пария»,

Именно в этом контексте следует оценивать возникшее в 20-е годы на Западе, в кругах русской эмиграции движение Евразийства. Оно обычно

рассматривается в узкой, идеологической перспективе дискуссии запад­ников и славянофилов, однако имеет и гораздо более широкий — культуро­логический — смысл: отношения Европы и Азии перестали рассматри­ваться как оппозиция, противостояние, психологическая альтернатива, и начало складываться понимание возможности синтеза этих двух куль­тур, Россия же оказалась местом, в котором этот синтез может наиболее естественно, органично и полно осуществиться.

Завершая характеристику данного периода истории культуры XX века, приведу позиции историка А. М. Родригеса, заключившего вводную главу коллективной монографии «Новейшая истории стран Азии и Африки» фор­мулированием «итогов социального развития Востока в первой половине XX в.». К рассматриваемому нами культурному аспекту описанного про­цесса имеют отношение следующие его выводы:

1. Началась «модернизация общества.., связанная с индустриальной цивилизацией, новейшими достижениями науки и техники».

2.!>тот процесс «захватил не все социальное пространство Востока. а всего на 10-20% населения».

3. «Как объект колониальной эксплуатации Восток в большей мере был подвержен воздействию извне»; поэтому все «потрясения планетарного или регионального масштаба ощущались Востоком... более глубоко и болезненно», чем Западом.

4. Процессу обновления серьезно препятствовали «традиционный груз социального консерватизма.., господство этнических, религиозных, касговых, племенных и региональных барьеров, определяемых ими взгля­дов, убеждений, догм и требований, культурных традиций и духовного наследия».

5. В таких условиях жители городов «не теряли полностью связей страдиционным обществом»', а «основная часть крестьян «принадлежал традиционным укладам».

6. «К середине века центр тяжести всех социальных (да и прочих) процессов на Востоке постепенно переместился в города...».

Соглашаясь в принципе с этим резюме, замечу, что оно непосредствен­но относится только к Востоку, к странам Азии, в Африке же общая ситу­ация была, по понятным причинам, более консервативной. Все же истори­ки отмечают, что и здесь «в период между двумя мировыми войнами... стали возникать политические партии». Национальные конгрессы и ассо­циации, афро-христианские церкви и секты. В Южно-Африканском Со­юзе длительная борьба негритянского населения с расизмом завершилась в 1942 году отказом правительства Я. Смэтса (известного философа, о хопистской концепции которого уже шла у нас речь) от расовой сегрега­ции, а еще в 1939 году ЮАР вступила на стороне Англии в мировую войну.

Перемены эти, несомненно, заслуживают внимания историка, в част­ности, историка культуры, но их не следует и переоценивать: хотя «с нача­ла XX века, — отмечает В. Б. Мириманов, — стал расти слой местной интеллигенции, однако деревенские жители, составляющие более восьми­десяти процентов населения Тропической Африки, по сей день живут по­чти так же, как жили их предки». Все же известная динамика бытия суще­ствует и здесь, и исследователь имел основания заключить, что «развитие и модернизация», определяющие «общую судьбу стран третьего мира», захватывают и сей наиболее архаичный, регион.

Но об этом разговор пойдет уже в следующей лекции.

 

 

ЛЕКЦИЯ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ:

КУЛЬТУРА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

ПОСЛЕ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

И КРАХА ТОТАЛИТАРИЗМА

Общая характеристика периода

Исследование современности — самая трудная задача исторической на­уки, по распространенному мнению, вообще ей недоступная и подвласт­ная быть может

только публицистике или искусству. Однако рождение си­нергетики и применение ее принципов к изучению социокультурных процессов позволяет опровергнуть это представление. Другое дело, что в отличие от естественных и технических наук у истории нет возможности экспериментальной проверки выводов предпринимаемого исследования, даже той относительной проверки, какую предоставляет изучению про­шлого последующая эволюция (относительной потому, что она могла про­текать и иначе в силу полифуркационного характера развития). Ученый, изучающий современность, тем и отличается от публициста — не говоря уже о политике, проповеднике, прорицателе, — что он способен выявлять таящийся в современном состоянии исторического процесса спектр воз­можных траекторий, постигать их обусловленность ансамблем объек­тивных и субъективных причин и определять степень вероятности реали­зации одной из этих возможностей, исходя из требований таящегося в будущем аттрактора.

Анализ динамического состояния культуры на последней ступени ее развития в XX веке, которым завершается наш курс, покажет, в какой сте­пени продуктивны эти методологические установки, а начнем его с четко­го определения границ данной ступени; они должны быть, разумеется, не формально хронологическими: 1950-2000, а содержательно-событийны­ми: нижняя граница — это фактическое окончание Второй мировой вой­ны атомной бомбардировкой двух японских городов, а верхняя граница — произошедшее в 1991 году крушение советского тоталитаризма.

Значение применения атомного оружия для истории объясняется тем. что вторжение человека в недра природы оказалось чреватым неведомой до того человечеству опасностью его самоуничтожения. К. Ясперс пи­сал в специально посвященной этой проблеме книге «Атомная бомба и будущее человечества»: «Атомная бомба создала совершенно новую ситу­ацию в мире. Или все человечество будет физически уничтожено, или из­менится его нравственно-политическое состояние. Эту вдвойне ирреаль­ную непривлекательную альтернативу и должна разъяснить данная книга». Выход из создавшегося положения выдающийся немецкий мыслитель ви­дел в том, чтобы преодолеть разрыв между философом и политиком, ибо первый все понимает, но практически не действует, а мышление второго узко, ибо ограничено выполнением первоочередных дел; следовательно, «философ и политик должны встретиться» и совместными усилиями ре­шить эту задачу.

Вывод этот, конечно, по-детски наивен -— за прошедшие с тех пор пол­века ни в одной стране мира философов к власти не допустили, а те поли­тики, которые мнили себя философами и признавались таковыми в своих странах — И. В. Сталин и Мао Цзедун, не только не предотвращали, а лишь усугубляли опасность ядерной катастрофы. Уже в конце 40-х годов, осмысляя последствия «использования атомной энергии в военных целях», Л. Уайт писал: «Вновь мы оказались на пороге технологической револю­ции. Последствия этого нового технологического прорыва могут принци­пиальным образом отличаться от последствий аграрной и топливной ре­волюций. В прошлом появление новых технологий упраздняло старые социальные системы, но при этом заменяло их на новые системы. Ядер­ная же технология грозит разрушить саму цивилизацию или изуродовать ее настолько, что потребуется сто, тысяча, а, может быть, десять тысяч лет, чтобы вновь достичь уровня развития сегодняшнего дня... Надежда на будущее и на спасение человечества и цивилизации в случае развязыва­ния новой войны связана с победителем, — а не просто с выжившим, — с таким победителем, который обладает достаточными силами и ресурса­ми, чтобы объединить весь человеческий род на нашей планете в единую социальную систему». Когда же развитие науки и техники открыло вскоре возможность применения атомной энергии в мирных целях для получе­ния электрической энергии, авария в Чернобыле показала, какие опаснос­ти для человечества таятся и на этом пути.

Во втором издании уже известной нам его книги, вышедшем в 1965 году, С. Лилли выделил в разделе «Наше время» такие характеризующие его основные проявления технического прогресса: овладение энергией ато­ма; изобретение и применение вычислительных машин; автоматизация производства; покорение космоса; применение транзисторов, полупро-

водников, лазера. За прошедшие с тех пор полвека теоретическая мысль обогатилась такими, поистине фантастическими, открытиями, как рас­шифровка генетического кода и обнаружение функциональной асиммет­рии человеческого мозга, а первые опыты в области генной инженерии и клонирования показывают, как короток сегодня путь от теории к практи­ке, даже к самым сложным ее формам. Во всяком случае, манипулирова­ние генетическим кодом человека таит в себе не менее грозную опас­ность— необратимое изменение самой человеческой природы¹. Популярный современный французский писатель М. Уэльбек закончил свой роман «Элементарные частицы» (название, весьма характерное для взаимоотношений искусства и науки в XX веке) совершенно неожиданно для читателя: в 2029 году, в лаборатории научного института микробио­логи создали новое разумное существо, призванное заменить весьма не­совершенное творение природы — человека (а убедительному описанию его, мягко выражаясь, «несовершенства» и посвящен весь роман). В све­те последних данных о работах в сфере генной инженерии такое завер­шение сюжета воспринимается не как элемент научной фантастики, чу­жеродный жестко реалистическому, чтобы не сказать натуралистическому, повествованию, а как сухая информация о реальном и даже не особенно удивительном событии. А такое событие в XXI веке становится вполне возможным, говорят сейчас уже не фантазирующие писатели, а ученые-футурологи, публикующие хронологические таблицы научных открытий и технических изобретений, которые будут сделаны в обозримом буду­щем, и мало кто уже сомневается в том, что немного раньше или немного позже, но эти открытия и изобретения будут сделаны, и что они, а не со­циальные революции, будут иметь решающее значение для судеб челове­чества — в этом убеждает и произошедшее на глазах ныне живущих по­колений, и авторитетные прогнозы ученых, изучающих будущее (хорошее представление о них дает изданная недавно «Антология современной клас­сической прогностики», составленная И. В. Бестуже в ым-Л ада — «Впе­реди XXI век; перспективы, прогнозы, футурологи»).

Одна из существеннейших особенностей культуры XX века состоит в том, что впервые в истории, и вопреки теоретическому сопротивлению про-возпгасившего «нищету историцизма» К. ПоЬпера и его единомышленни­ков из ла!-еря неопозитивистов, будущее стало предметом научного анали­за. Если в XIX веке размышления о будущем были прерогативой писателей-фантастов — от Ж. Верна до Г. Уэлса и А. А. Богданова, или же авторов близких к этому жанру беллетристики утопий (исследовавшая их историю С. П. Батракова пришла к выводу, что в этом столетии утопия стала «вездесущей»: «она обнаружила способность проникать в разные области естественных наук, политики, социологии, психологии, педагогики, меди­цины, искусства и т. д. Недаром теоретики утопий будут писать о своего рода панутопизме как характерной черте современною западного мира.... Возникла даже особая наука — утопиология...»; при этом сложное отноше­ние современников к будущему привело к тому, что «образ современной утопии двоится, отсвечивает антиутопией»), то начиная с 60-х годов «фэн-тези» и утопии стали оттесняться на агорой план и футурология уверенно вошла в круг наук, а прогнозирование в число методик самых различных областей социально-гуманитарного знания. В предисловии куц оминавшейся антологии И. В. Бестужев-Лада обрисовал историю становления научного изучения будущего — от «ранней футурологии» к «технологическому про­гнозированию», к «глобалистике» и «альтернативистике», что оказалось важ­ным не только само по себе, но и по оказанному влиянию на традиционную структуру научного мышления, исходившего прежде из возможности по­знания /полью? настоящего и прошлого. Неудивительно, что на этом пути родилась в 70-е годы синергетика—напомню ее характеристику в одной из первь!Х лекций, выявляющую закономерности процессов самоорганизации сложных систем, включающих переход от настоящего к будущему через пре­одоление хаоса. И хотя синергетика формировалась на почве физики, обще­ственный интерес к ней вызван возможностью ее применения к изучению социокультурных процессов, что особенно важно на нынешнем этапе раз­вития человечества.

Известный американский социолог Д. Белл, утверждал, что он «не ве­рит в детерминистскую траекторию исторического развития», и свой про­гностический анализ «грядущего постиндустриального общества» рассмат­ривает синергетически как «взгляд из XXI века» (хотя сформировался он в 60-70 годы, независимо от концепции И. Пригожина). Разъяснял эту ме­тодологическую позицию как «попытку применить новый вид концепту­ального анализа», Д. Белл утверждал, что «огромный набор возможных вариантов изменений на макроисторическом уровне» не опровергает при­знание исторической необходимости перехода от «индустриального об­щества» к «постиндустриальному», подобно той, которая привела инду­стриальное общество на смену «доиндустриальному».

Особое внимание хочу обратить при этом на полную неосновательность распространенной у нас в свое время критики этой теории Д. Белла как якобьг «технократической» и противоречащей учению К. Маркса об исто­рии как смене пяти общественно-экономических формаций; однако «бур­жуазный» социолог лучше понимал социально-философскую концепцию

К. Маркса, чем его критики, считавшие себя истинными марксистами, потому что он вслед за К. Марксом считал определяющими не производ­ственные отношения — отношения собственности, а производительные силы, которые включают технологию производства, а в индустриальном обществе и науку как «непосредственную производительную силу», по формулировке самого К. Маркса. Иначе говоря, определяющей является материальная культура общества, что И позволяет определять основные фазы его развития по взаимоотношению уровня развития производитель­ных сил и характера производственных отношений. Д. Белл строит про­стую и четкую схему, показывающую, как это соотношение технологии и экономики определяло в современных условиях различия и сходства че­тырех обществ: эти взгля­ды —так, резюмируя прогностическую характеристику значения неклас­сической физики для будущего человечества, Б. Г. Кузнецов писал еще в конце 60-х годов: «Анализ научно-технических тенденций атомного века показывает, что воплощение неклассической науки требует преобразова­ния социальной структуры общества». Для тех лет это было поразитель­ное но смелости суждение, и его автор не мог не сделать ограничивавшего его уточнения: «Разумеется, прогресс науки сам по себе не может быть основной движущей силой общественного преобразования. Но зависи­мость общественных отношений от развития производительных сил со­храняется и, более того, возрастает при последовательном включении в непосредственные производительные силы прикладной науки, затем соб­ственно научных исследований, создающих для прикладной науки целе­вые каноны, и, наконец, фундаментальных исследований».

Верхний рубеж рассматриваемого нами периода истории культуры XX века является тоже не непосредственно культурным, а политичес­ким — ведь роль политики в эту:шоху такова, что крушение тоталита­ризма в СССР имело поистине огромное значение в истории культуры. Правда, и разгром немецкого фашизма в 1945 году был событием поли­тическим в первую очередь, но он не имел того историко-культурного резонанса, какой получило падение советского строя в СССР, — глав­ным образом потому, что национал-социалистический режим и италь­янский фашизм, были уничтожены внешней для них военной силой, тог­да как пролетарски-социалистический тоталитаризм, вышедший из войны победителем и, казалось, благодаря этому укрепивший свое по­ложение н внутри страны, н эовне, ибо он собрал вокруг себя целый «социалистический лагерь» из стран Европы, Азии, Африки и даже Америки, рухнул под влиянием внутренних причин, и вслед за ним дан­ный строй стал разваливаться в одном за другим «бараках», как острили тогда, этого «лагеря». И то, что в некоторых странах тоталитарный тип социального бытия еще сохранялся вплоть до 90-х годов — в коммуни­стическом варианте в Китае и в Северной Корее, в фашистском — в Испании и в Чили, в мусульманском — в Иране и в Пакистане, а кое-где сохраняется и поныне, не может опровергнуть доказанную практикой несостоятельность возвращения общества и культуры от демократи­ческого строя к феодальному, хотя бы возвращение это прикрывалось красивой риторикой о социалистическом или исламском характере та­кого способа самоорганизации общественного бытия.

Нельзя не видеть того, что в ряде отношений влияние СССР на культуру различных стран Азии, Африки и Латинской Америки было явлением про­грессивным — в частности, благодаря обучению многих молодых людей из этих стран в различных высших учебных заведениях, гражданских и воен­ных, а затем в специально созданном для этой цели в Москве Университете

Дружбы Народов имени Пэтриса Лумумбы. И все же, как доказывает бес­пристрастный и неопровержимый критерий практики, любой вариант «фе­одального социализма» (по более жесткой, образной дефиниции — «казар­менного социализма») объективно реакционен потому, что тянет общество не вперед, а назад, подавляя основное завоевание истории человечества — самосознательную, свободную, творчески ориентированную личность. Выход многих народов Востока и Юга из колониального порабощения рас­крыл перед их культурой разные пути — от самоизоляции, типа сенгоровс-кого «негритюда» до освоения достижений культуры Запада, преломляемой через призму собственной национальной традиции, подобно произошед­шему в Японии.

Ликвидация колониализма, приведшая к образованию множества са­мостоятельных государств, имела, конечно, сильнейший психологический резонанс, столь важный для развития культуры; суданский поэт Мухам­мед аль-Фейтури писал:

Изможденная, горькая Африка,

Кончилось время твое!

Начинается новая эра —

Эра сброшенных Уз,

И разбитых Оков,

И расправленных Плеч...

Эта «новая эра» началась с раскола африканского континента. В вы­шедшей в Москве в 1984 году книге «Африка: Культура и общественное развитие» было описано разделение 23 новорожденных государств на «страны социалистической ориентации» (Алжир, Гвинея, Мадагаскар, Ангола, Бенин, Конго, Мозамбик, Танзания, Эфиопия) и «другие госу­дарства Африки» (Египет, Камерун, Верхняя Вольта, Гана, Заир, Замбия, Кения, Мали, Нигер, Сенегал, Уганда, Того, Ншерия, Центральноафри-канская Республика; прелестно определение их социального строя дели­катно-дипломатичным «другие»*. — и это в издании, претендующем на научный уровень анализа и утвержденном к печати академическим Ин­ститутом Африки!).

Наиболее ярким проявлением новой социокультурной ситуации стало образование «двух Германий», «двухКитаев», «двух Корей», выявившее — а на Востоке выявляющее и поныне — степень распада национальных культур и острейшие внутренние конфликты между их социально-идео­логическими модификациями. Если на Западе дело дошло только до воз­ведения «берлинской стены», материализовавшей образ «железного занавеса» между мирами социализма и капитализма, то на Востоке —■ до ко­рейской войны и войны во Вьетнаме, в которые были непосредственно вовлечены США и Китай, а опосредовано и СССР, до длящейся по сию пору гражданской войны в Афганистане и не затухающих гражданских войн в Африке — так буквально и трагически воплощалось в жизнь ле­нинское учение о «двух нациях в каждой современной нации» и «двух куль­турах в каждой национальной культуре»... Но это были лишь крайние про­явления новой закономерности развития человечества, делавшей раскол каждого региона более мощным фактором его социокультурного бытия, чем его единство, а межрегиональные связи более существенными, чем внутрирегиональные (соответственно, в данной лекции, в отличие от пре­дыдущей, я не буду отдельно рассматривать культурное бытие все трех регионов — оно еще различается по уровню воплощения закономерно­стей функционирования и развития, но сами эти закономерности являют­ся отныне и, конечно же, навсегда общими).

Рассмотрим же особенности состояния культуры в противостоявших друг другу во второй половине XX века социальных системах — демократичес­кой и тоталитарной.