Самоопределение персоналистского типа культуры

В XIX ВЕКЕ

Общий взгляд на культуру человечества в XIX веке

Отношение «Запад — Востока, сложившееся на переходном этапе ис­тории европейской культуры, сохранялось в XIX столетии, а во многих случаях и ожесточалось колониальной политикой Запада, порождавшей на Востоке не только психологическое, но и практическое, вплоть до воору­женного, сопротивление и отталкивание от культуры, навязывавшейся колонизаторами. Такое культурное противостояние уже в начале XX века было выражено английским поэтом, имевшим, разумеется, в виду, преж­де всего, отношения его страны и Индии (этот широко известный поэти­ческий афоризм уже приводился в первой части нашего курса);

Запад есть Запад, и Восток есть Восток, И им не сойтись никогда.

Новыми в складывавшейся в XIX веке ситуации были, пожалуй, два момента.

Первый состоял в том, что обнажившиеся противоречия буржуазной цивилизации стали вызывать на Западе не только романтическую носталь­гию по собственному Средневековью, но и своего рода зависть к совре­менному Востоку, удерживавшему те качества, которые культура Запада утратила — в этом смысл «Западно-восточного дивана» И. В. Гёте:

Признайте же — поэты Востока Выше нас, поэтов Запада. —

и суть отношения к культуре Индии А. Шопенгауэра, но словам В. Шу-барта, первого «в ряду тех, кто стал искать в Индии дополнительные цен­ности для прометеевского человека»; такое отношение к Востоку объяс­няет и обращение А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова к кавказской и цыганской темам, бегство П. Гогена на Таити и Н. К. Рериха в Индию и др. Независимо от разных исходов этих акций — французский живопи­сец вернулся во Францию, а русский художник укоренился на своей но­вой родине и стал основоположником целого духовного движения, суще­ствующего поныне и ставшего в России достаточно влиятельным, — их воздействие на культуру Западного мира убедительно говорит о начав­шемся изменении отношения Запада к Востоку; оно будет продолжать радикально изменяться в XX веке под влиянием многих факторов (о чем речь впереди).

Второй момент состоял в том, что само понятие «Запад» существенно раздвинуло свои границы, и на Восток Европы, и за океан — на Амери­канский континент: Россия «догнала» Запад и с самого начала XIX века, с романтической реакции на Великую Французскую революцию, пошла вро­вень со всеми европейскими странами и тесно с ними взаимодействовала, несмотря на отчаянное сопротивление разного рода изоляционистских сил (поэтому, если характеристика русской культуры XVIJI века была выделе­на в особый параграф, в нынешней лекции она будет рассматриваться в целостной многонациональной культурной полифонии Запала); что каса­ется Нового света, то его культура развивалась в том же направлении, что и европейская, но процесс формирования наций и национальных культур был тут абсолютно своеобразным, ибо национальное единство достига­лось здесь слиянием множества национальных потоков — и европейских, и африканских, и индейских, а в социальном плане это был прыжок из рабовладельческого строя в буржуазно-демократический.

Поскольку Восток, Ближний, Средний и Дальний, несмотря на некото­рые частные «подвижки», сохранял свою духовную неподвижность, ниче­го существенно нового о его культурах в масштабе данного исследования сказать нельзя — традицией ал истек и прочно удерживались здесь черты и принципы, установившиеся в каждой восточной стране в Средние века, а подчас и в более глубокой древности- Так, В. Н. Никифоров, вьшеляя три периода в истории Китая, к третьему периоду отнес все «II тысячелетие н. э.», а затем объединил его с предыдущим периодом, средневековым, ибо в нем сохранялось «господство этой сложившейся идеологической систе­мы»; в Индии границы второго, «феодального», периода ее истории уче­ный определяет «с первых веков нашей эры... до английского завоевания», добавляя: «Сходство с китайской историей полнейшее». «Сходную» же пе­риодизацию он предлагает и для Камбоджи, а в истории «некоторых на­родностей Тропической и Южной Африки» невозможным оказалось вы­делить даже дватаких больших этапа, поскольку те «сохранили до XX века первобытно-общинный строй».

J65

Разумеется, существуют параметры, позволяющие эти огромные эта­пы расчленить на ряд периодов; так, М. Е. Кравцова, исследуя историю культуры Китая, этап этой истории, простирающийся от Ш века до XX, подразделила в соответствии со сменой династий и, более того, устано­вила наличие в ходе ее развития циклической смены «стабильных» и «переходных» периодов, никак, впрочем, со сменой династий не связан­ной. Однако если такая цикличность, действительно, управляет истори­ей китайской культуры, то значит ее основополагающие принципы оста­вались неизменными, что и позволило М. Е. Кравцовой назвать весь этот этап «.традиционным».

История культуры Японии в целом ряде отношений отличается от ки­тайской и индусской, корейской и камбоджийской, но не более, чем эво­люция культуры каждой европейской страны отличается от таковой в дру­гих, странах этого континента; если все же правомерно применение культурологических категорий «Запад» и «Востоке, хотя бы в ограничен­ном и исторически изменчивом смысле, то понятие «традиционная» при- дется признать атрибутивным для «Востока» в целом; в Японии это вре­мя, начиная с середины XVII и до середины XIX века, Л. Д. Гришелева называет «периодом изоляции». В ее исследовании «Формирование япон­ской национальной культуры» выявлено множество фактов, свидетельству­ющих о проникновении определенных, явлений культуры Запада, прежде веет голландской, а затем и русской, но это не могло поколебать безус­ловною господства традиционных форм национальной культуры; даже пос­ле того, как произошло «открытие» страны для иностранцев благодаря ■.аключению в 1850-е годы серии торговых договоров с США, Англией, Россией, Голландией, Францией и пришедшему в 1868 году к власти ново­му правительству, которое «стало проводить политику широкого, целена­правленного заимствования западной культуры, науки и техники», Япония не освободилась от власти традиций и в целом ряде отношений, даже в условиях активной американизации всей жизни страны, сохраняет верность им по сию пору.

Н. И. Конрад писал: «Специалисты по восточным литературам знают, что со второй половины XIX в. в некоторых странах Востока, по крайней мере в определенных общественных кругах этих стран, приобрели ши­рокую известность многие из европейских литератур» (примечательно в этом суждении дважды оговоренное: «в некоторых странах» и «в опре­деленных...кругах», то есть «oi(ho в мир» было еще только приоткрыто, и лишь в следующем веке, да и то через ожесточенное сопротивление подчас до фанатизма доходящих националистов, оно будет распахнуто настежь, как в прошлом столетии в России. Во всяком случае, нельзя не согласиться с уважаемым востоковедом, что именно и только «со второй половины XIX в. литературные связи приобрели общемировой масштаб» и что только з это время «н орбиту мировых литературных связей был вовлечен и Восток»). Нельзя не учитывать и крайне неравномерных силы и эффективности этих связей — от внедрявшихся насильно колонизатора­ми и усваивавшихся в диаспорах Европы до органично впитывавшихся интеллигенцией, формировавшейся в восточных республиках Советского Союза. Процессы вестернизации по-своему протекали в XIX веке в каж­дой стране Ближнего, Среднего и Дальнего Востока, однако нигде они не могли сломать господство традиционной культуры, и не потому, что у этих народов существовало особенно развитое национальное самосознание, а прежде всего потому что не менялись оснош их образа жизни — земле­делие, скотоводство и фольклорного типа художественное ремесло — а тем самым и национально-специфические формы мифологического со­знания и культовой обрядности, сопротивление же колонизаторам, и с ними вместе всем европейцам, лишь обостряло и усиливало изоляционистски-националистические позиции общественного сознания.

Если воспользоваться ясиерсовым понятием «осевое время», то ХГХ век на Западе является его продолжением и в известном смысле кульминаци­онной фазой: именно тогда научно-технический прогресс выявил все свое позитивное значение для жизни людей на нашей планете и еще не обнару­жил тех опасностей и грозных предзнаменований, которые принесет век XX, охарактеризованный трагической формулой О. Шпенглера как «За­кат Европы». 3наменательным для XJX века представляется мне твор­чество Жюля Верна, превратившее эпизодически появлявшиеся повести социально-утопического содержания в жанр оптимистически представ­лявшего будущее человечества научно-фантастического романа, ставший одним из самых популярных у входивших в жизнь новых поколений. Да, столетие это было перенасыщено войнами и революциями, именно тогда стали осознаваться отрицательные стороны капитализма и родился марк­сизм, теоретически обосновывавший возможность и необходимость ра­дикального преобразования человеческого общества, однако господству­ющее умонастроение было все же оптимистичным, оно сохраняло унаследованную от Просвещения и подтверждавшуюся фантастическими достижениями научно-технического прогресса веру в могущество челове­ческого разума и конечное торжество на Земле, а не на небе, идеалов «сво­боды, равенства и братства»- Но эта «светская вера», вера в прогресс, обеспечиваемый самими людьми, а не потусторонними высшими силами, утверждалась в драматических испытаниях, в преодолении сил, опровер­гавших ее и в сознании, и в повседневной жизненной практике, но неспо­собных, как свидетельствовала сама эта практика, подавить активные дей­ствия людей в сферах политики и экономики, техники и технологии, научного познания и художественного осмысления реальности.

Противоречия, которые принес с собой XIX век, остро ощушали со­временники — можно было бы привести множество свидетельств такого рода, но едва ли не самой глубокой и именно культурологической была характеристика, данная ему однажды К. Марксом; словно подхватив идею Ж.-Ж. Руссо, он показал, что спустя сто лет выявленное его мудрым пред­шественником противоречие не только не сгладилось, но стало еще более драматичным: «С одной стороны, пробуждены к жизни такие промыш­ленные и научные силы, о каких не подозревали ни в одну из предшество­вавших эпох истории человечества. С другой стороны, видны признаки упадка, далеко превосходящего все известные в истории ужасы последних времен Римской империи.

В наше время все как бы чревато своей противоположностью. Мы ви­дим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодо­творным человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благодаря каким-то стран­ным, непонятным чарам превращаются в источник нищеты. Победы тех­ники как бы куплены иеной моральной деградации. Кажется, что по мере того, как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей, либо же рабом своей собственной подлости. Даже чистый свет науки не может, по-видимому, сиять иначе, как только на мрачном фоне невежества. Все наши открытия, весь наш прогресс как бы приводят к тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной стороны, низво­дится до степени простой материальной силы».

Осознание драматизма этой ситуации и рождало различные вариан­ты социалистической концепции преодоления враждебного человеку научно-технического прогресса — романтически-ретроспективистские и позитивистски-прогрессистские, нравственно-педагогические и ре­волюционно-практические, религиозные и эстетические, а нередко и безнадежно-пессимистические, лишенные веры в какую-либо возмож­ность разрешения этого конфликта. В. И. Ленин в одной из ранних сво­их работ противопоставил оптимистическое и пессимистическое миро­восприятия как принципы понимания закономерностей исторического процесса; и действительно, тут столкнулись «исторический оптимизм» позитивистски-марксистского склада и «исторический пессимизм» ро­мантиков, не случайно так часто тяготевших к религиозной вере в поту­стороннее бытие как единственно способное разрешить противоречия земной жизни или же с завистью смотревших на феодальный Восток или первобытный Юг, не знавшие принесенных цивилизацией конфликтов.

Так XIX век безжалостно выявил все противоречия нового историчес­кого типа культуры, что позволит следующему столетию осознать себя его прямым наследником. Об этом писал Т. Манн в блестящей статье о «Стра­дании и величии Рихарда Вагнера»: «Мы относимся к девятнадцатому веку, как сыновья относятся к отцу... Мы пожимаем плечами и при мысли о его вере — вере в идеи, и при мысли о его неверии, то есть о его скорбном релятивизме; его либеральная приверженность разуму и прогрессу кажет­ся нам несколько смешной, его материализм — слишком компактным, его самонадеянное стремление монистически разрешить все загадки мироз­дания —чрезвычайно поверхностным. Гордость, которой переполняли этот век его научные достижения, уравновешивается, даже перевешивается его пессимизмом, внутренним его сродством с ночным мраком и смертью, ко­торое, по всей вероятности, когда-либо сочтут наиболее характерной его чертой».

Если это «когда-либо» наступило семьдесят лет спустя после написания его статьи, то ожидание великого писателя не оправдалось: XIX век пред­стает перед нами именно в противостоянии и противоборстве данных двух позиций —■ их можно условно назвать романтической и позитивистской. (С чисто логической точки зрения, более корректными были бы оппозиции «романтическая — реалистическая» или «позитивистская — негативистс-кая», и они соответствовали бы реальному положению вещей, однако я на­рушил требования строгой логики, ибо использование уже вошедших в оби­ход и обретших определенное значение понятий имело свои преимущества. Необходимо лишь предупредить (более обстоятельно это будет разъяснено ниже), что оба эти понятия — «романтический» и «позитивистский» — ис­пользуются здесь не в узких эстетически-художественном и историко-фи­лософском значениях, а в широком культурологическом.

О том, каковы были культурный масштаб этой дивергенции и глубина ее проникновения в духовную жизиь общества, свидетельствует, быть мо­жет, более яркое, чем в другие эпохи, отражение ситуации в педагогичес­кой мысли и практике. Сошлюсь снова на такого компетентного исследо­вателя, какуже известный нам П. Соколов, который, подытоживая развитие педагогаки в XIX веке, [противопоставил два ее направления: одно, пред­ставленное «системами и взглядами Канта, Фихте, Песталоцци, Фребеля,

Гербарта и их последователей.., носит гуманистически-идеалистический характер», поскольку, опираясь на «идеалистическое миросозерцание», все они «полагают и высшую цель воспитания — в развитии человеческого духа, самодеятельного сознания, деятельной внутренней личности», и второе, опиравшееся на позитивизм О. Конта и «давние философские тра­диции великих английских эмпириков Бэкона, Локка, Юна и других», а также на «поразительные успехи естественных, положительных наук и связанные с ними великие открытия и изобретения конца XVIII и первой половины XIX века», которые определили значение положительных зна­ний, а вместе с тем и значение, вообще, того метода, по которому они строи­лись, — метода точного, обстоятельного наблюдения. Метод опытных, эмпирических наук стал применяться и к изучению сложных форм жиз­ни — явлений психологических, нравственных (этических) и обществен­но-исторических», выстраивая педагогическую систему с этих позиций, Г. Спенсер и его единомышленники видели «задачу воспитания в подго­товке человека к практической, действительной жизни».

К такой четкой и точной характеристике остается лишь добавить, что обе позиции проявились и в педагогической жизни России, и что, более того, она знает замечательный опыт их синтезирования — концепцию К. Д. Ушинского, которой, впрочем, не воспользовались для реорганиза­ции школы, и она вплоть до Октябрьской революции сохраняла принци­пиальные различия между «классической» гимназией и «реальным» учи­лищем; после революции была создана «единая трудовая школа», основанная на позитивистски-прагматической концепции и методике, ка­ковой и остается по сей день, укрепившись на этих позициях после того, как реализовывавшиеся ею принципы «коммунистического воспитания» были отвергнуты, а заменить их оказалось нечем (предпринимаемые сей­час попытки заменить их религиозным воспитанием, обосновываемые бы­стро «перекрасившимися» теоретиками из Академии образования, долго­временного успеха иметь, конечно, не могут — история вспять не движется, как бы кому-то из каких-то соображений этого ни хотелось...).