Третья ступень перехода: культура Просвещения

Культура Просвещения в многонациональном европейском пространстве

Уже сам факт присвоения этой эпохе имени «Просвещение» достаточ­но убедительно говорит о том, какие культурные силы одержали победу в результате вековой борьбы рационализма и иррационализма, науки и мис­тики, реалистической и идеал из ируюшей ориентации художественного творчества, демократизма и монархизма, креативизма и традиционализ­ма, буржуазных и феодальных отношений; правда, победа эта была в боль­шинстве случаев чисто идейной, на практике же сохранялось формальное господство феодальной монархической системы, религии в той или ииой ее модификации, официально признаваемого и преподаваемого в Акаде­миях классицизма и становившегося реально доминирующим стиля роко­ко — наследника барокко в архитектуре, прикладных и изобразительных искусствах. Но именно это закономерное для переходного состояния со­хранение рассогласования бытия и сознания, быта и умозрения привело в конце концов к революционному взрыву в «модельной» для эпохи стране, фактически и логически завершившему четырехвековой переход к ново­му типу общества и культуры и обозначившему начало новой эпохи не только во Франции, но в Европе в целом, а в конечном счете и за ее преде­лами, от России до Америки. Суть новой эпохи и состояла в том, что об­щественное бытие стало приводиться в соответствие со сложившимся типом общественного сознания, при всей противоречивости того и дру­гого. Мы увидим вскоре, чем являлись эти противоречия и как они вопло­щались в практических действиях людей в XIX-XX веках, пока же опишу сложившуюся в XVIII веке социокультурную ситуацию.

Начну с того, что Восток упорно сохранял свое исконное состояние, либо не зная происходящего на Западе, либо игнорируя его в своем идео­логическом высокомерии, основанном на свойственном всякому религиоз­ному сознанию самодовольстве, особенно последовательном в тех восточных культах, которые еще полностью не оторвались от первобытного язы-чесгва и сохраняли фанатическую убежденность в ложности и опасности всех иных воззрений, вплоть до готовности уничтожать «неверных» толь­ко потому, что они «иноверные»- Но тем самым традиционализм — и не только в сфере религиозной, хотя в ней коренились его истоки — есте­ственно оборачивался изоляционизмом. Показателен пример Японии, куда до середины XIX века был вообще запрещен въезд иностранцев {так что пресловутый «железный занавес», опущенный после второй мировой вой­ны в коммунистических странах для ограждения их народов от «растлева­ющего влияния буржуазной идеологии», не был изобретением Сталина — это было лишь логическое проявление религиозной сути идеологии, без­застенчиво именовавшейся «научной» и «марксистской», хотя она была противоположна по своей природе и подлинному марксизму, и истинно научному мышлению).

Между тем, Запад проявлял к Востоку все более живой интерес, прав­да, отнюдь не бескорыстный — вспомним, что Колумб хотел проложить путь в Индию, исходя из соображений проз аи чески-экономических, кото­рые «обрамлялись» стремлением к экспансии христианства; с этих времен и формировалась политика колониализма, надолго определившая асим­метричный характер их огношений, завершившихся в XX веке противо­действием Востока насилию Запада — естественной реакцией народов на акции колонизаторов. О том, как эта драматическая ситуация осознава­лась в самой Европе, говорит наивное замечание Ж. де Лабрюйера: евро­пейцы «проплывают шесть тысяч лье по морю с единственной целью об­ратить в христианство жителей Индии, Сиама, Китая и Японии», и эти народы «терпят наших монахов и священников, иногда слушают их, доз­воляют им строить церкви и выполнять свою миссию», хотя все это «не может не казаться им в высшей степени бессмысленным и странным».

В XVIII веке отношения Запада и Востока существенно не измени­лись, хотя активность Запада в этом направлении развивалась: в 1697 году во Франции была издана «Восточная библиотека», началось интенсив­ное изучение восточных языков в специальных институтах Вены и Па­рижа. Г. В. Лейбниц обосновывал необходимость создания в Европе и, в частности, в Петербурге, «Западно-во сточных академий», а Вольтер вклю­чил в свой «Опыт о всеобщей истории» описания жизни арабов, китай­цев, индейцев; все же европейцы знали о культуре народов Востока не многим больше, чем те знали о Европе; если в прикладных и декоратив­ных искусствах Запада стал широко использоваться китайский орнамент, то это было всего лишь модой, поверхностной стилизацией мастеров

рококо, для которых такая «ориентализация» являлась одним из способов создания экзотического декора для пресыщенного аристократического вкуса (у французов появился паже характерный термин chinoiserie — «ки-тайщина»); точно так же использовавшийся в философских притчах при­ем перенесения действия в Китай был отнюдь не формой познания ре­ального Китая, а противопоставлением собственной жизни картин вымышленного быта. Я назвал бы это «принципом конструирования утопий»: именно так визит Гулливера в Японию Д. Свифт уподобил его посещениям ряда фантастических стран — Лилипутии и ей подобных. Только в середине XIX века Франция познакомится с подлинной Япони­ей через искусство Хокусая и только в конце этого столетия последняя открыла остававшееся наглухо закрытым триста лет «окно в Европу» (надо, впрочем, иметь в виду, что самоизоляция, если не стремление к завоеванию соседа, определяла и отношения между разными странами в пределах Востока — в традиционных культурах продолжала действовать сложившаяся в глубокой древности социально-психологическая установ­ка «мы — они», уже отмечавшаяся мною в свое время).

Но и на самом Западе культурное пространство было далеко не одно­родным, поскольку общий закон неравномерности развития сложных сис­тем сохранял свою силу, хотя по сравнению с прошлым веком его дей­ствие явно ослабевало и уровни развития различных национальных культур начинали выравниваться; правда, Т. Ливанова считает, что «неравномер­ность развития западноевропейских стран, столь явно ощутимая в XVII веке, не становится меньше в XVIII столетии, а в некоторых отноше­ниях еще усиливается», но, признает она, «одновременно растут связи и взаимовлияния, особенно в области идеологической», приводя к тому, что национальные школы «так или иначе участвуют в общем процессе»; тем самым процесс и становился общеевропейским и получил общее название «Лросвещ ение».

В основе данного процесса лежало неуклонное развитие во всех стра­нах Западного мира промышленного производства — основы матери­альной культуры — а также необходимых ему буржуазной экономики (рынка, финансового обращения и других элементов капитализма) и де­мократической идеологии; последняя складывалась в компромиссной форме концепции «просвещенной монархии», не говоря уже о теориях утопического социализма, а подчас и признании оптимальности вопло­щавших эти идеи республиканских институтов. Вместе с тем, формиро­ванию Просвещения а масштабе всего Западного мира способствовало расширявшееся и укреплявшееся общение народов, доносившее и до восточной российской окраины, и до западного заокеанского Нового света все то, что происходило в центре Европы — прежде всего, во Франции, которая идеологически подготавливала буржуазную революцию, а в конце века и осуществила ее. Показательна в этом смысле необыкновенная по­пулярность Французской энциклопедии — теоретического воплощения идеологии Просвещения — не только в самой Франции, но и далеко за ее пределами: сборники переводов ее основных статей издавались и в Италии, и в Испании, и даже в России, а в Италии был опубликован и полный ее текст. Уже один этот факт говорит о том, что сколь бы ни была велика дистанция между республиканскими Соединенными Штатами Америки и самодержавной Россией, между централизованным государ­ством во Франции и раздробленной на множество мелких княжеств и герцогств Германией, между оставшейся жертвой контрреформации Ита­лией и протестантской Англией и как бы ни были различны в них уро­вень развития науки и мера влияния религиозного сознания, содержание политической идеологии и сила правосознания, авторитет философской мысли и ее мировоззренческие ориентации, характер художественной жизни и соотношение основных стилей и творческих методов, общим для столетия явилось завоевание господства теми культурными сила­ми, которые и закрепили за ним имя «век Просвещения».

Именно потому, что суть данной эпохи состоит в этой ее роли в исто­рии культуры и общества, она, подобно Возрождению, Реформации и Рес-публиканизации, порождена процессами развития Западного мира, но в отличие от этих своих предшественниц, уже захватила не знавшую их Рос­сию, но не затронула ни страны Востока, ни, хотя и по иным причинам, северную Америку. Поэтому стремление ряда литературоведов (например, О. Л. Фишман), обнаружить Просвещение, например, в Китае, на основа­нии некоторых черт сходства китайского романа XVII-XV1H веков с евро­пейским, вызвавшее в конце 60-х годов широкую дискуссию — исследо­вание О. Л. Фишман так и называлось: «Китайский сатирический роман (эпоха Просвещения)» — приходится признать не более основательным, чем аналогичные поиски китайского и иных восточных Возрождений. Нельзя не согласиться с Т. П. Григорьевой, что «на Восгоке не было той ситуации, которая вызвала эти явления в Европе», что здесь обшество «не было подготовлено к восприятию идей Просвещения», возобладавших на Западе; в частности, в культуре Японии «несмотря на сходство отдельных мелких признаков, сущность мировоззрения была другой». Об этом же убе­дительно писал и С. В. Тураев, обобщая в конце 60-х годов результаты исследования этой эпохи отечественными литературоведами, и в том же

убеждает сравнительное рассмотрение европейской и восточной живописи, музыки, театра, педагогики, научной и философской мысли.

Психологическую подоплеку позиции любителей поиска на Востоке все­го, что было на Западе, прекрасно сформулировал один китайский ученый еще во время самых жарких дискуссий на эти темы (в 60-е годы): «Видя, что в Европе была Реформация, был Ренессанс, они утверждают, будто эти явления не миновали и Китай. Видя, что в Европе были энциклопеди­сты, они спешат отыскать их в отечественной истории. Это не научно-ис­следовательский подход, а проявление рабской психологии».

В чем же, в таком случае, состояла историко-культурная сущность Про­свещения?