Противостояние механицизма и интуитивизма

Если целостность ренессансного мировосприятия не позволяла обосо­биться непосредственно-интуитивному восприятию мира и расчпеняющему его анализу, то в XVII веке это разъединение произошло, порожден­ное противостоянием сохранявшего свое влияние религиозного сознания и стремительно развивавшегося научного мышления, непосредственно связанного с проникновением механизмов во асе сферы бытия, от произ­водства до частной жизни горожан.

В уже цитированном исследовании истории техники в контексте разви­тия европейской культуры Л. Мамфорд подчеркнул, что хотя «все инстру­менты современной технологии: маятник, печатный станок, гидравличес­кое колесо, магнитный компас, ткацкое ремесло, токарный станок, порох, бумага, не говоря уже о математических знаниях, химии и механике», — существовали уже в культурах китайцев, арабов, греков и были первыми шагами на пути к машине, и хотя все эти народы «обладали большой тех­нической сноровкой», однако только народы западной Европы сумели под­нять точные науки и технику на такой уровень, на каком «весь их образ жизни был приспособлен к действиям и способностям машины».

«В техническом отношении, — писал Дж. Бернал,—это был век неук­лонного прогресса, как по масштабам, так и по достигнутым результа­там», и его влияние на сознание европейского общества едва ли не более значительно, чем во все предшествующие века — начавшаяся механиза­ция материального производства, мореплавания, военного дела, а в изве­стных пределах и быта меняла структуру общественного сознания и его проявлений в науке, философии, искусстве: характерными его чертами оказывались неизвестные ренессансной ментальности механицизм и ана­литичность. Очень емко описал этот процесс один из самых основатель­ных его исследователей Б. Г. Кузнецов. Он отметил, прежде всего, значе­ние великих географических открытий, подготовивших эпохальные научные открытия XVII века — века Н. Коперника, И. Кеплера, Г. Галилея, И. Ньютона, благодаря которым европейцы «усвоили множество новых географических, геологических, физических, химических и биологичес­ких знаний»; эти открытия и морская торговля дали толчок мануфактур­ному производству и кораблестроению, сделавшему небывало быстрым «технический прогресс»; в частности, именно запросы мореплавания обус­ловили успехи в конструировании многих физических приборов — под­зорных труб, секстантов, навигационного инструмента. «Для механики, — подчеркивает историк, — наибольшее значение имело спорадическое применение машин в мануфактурном производстве», и это оказывало пря­мое влияние на развитие науки, в которой нуждались и металлургия, и гидротехника, и строительство мельниц, и военная техника. «Динамика XVII в., подготовленная развитием прикладной механики и особенно

применением машин, сформулировала простые законы, которые стали идеалом научного объяснения для всего естествознания на очень дол­гий срок». И именно «в этой атмосфере механические знания стали ме­ханическим мировоззрением».

Для истории культуры чрезвычайно важен этот переворот — в точном смысле слова! — в общественном сознании, в самой методологии мыш­ления: если мифолошческое сознание во всех его модификациях, господ­ствовавшее в доренессансной культуре, осуществляло имманентную ему операцию перенесения на материальные объекты природы духовных ка­честв человека (так рождались добрые и злые духи, из которых выросли затем антропоморфные образы богов и чертей), то научное мышление в его первоначальной механистической форме производило обратную опе­рацию — переносило на социальную, культурную, духовную сущность че­ловека свойства и структуры материальных объектов, и не только при­родных, биологических, типа гоббсовой метафоры «человек человеку волк», но и технических, машинных¹. Так рождалась познавательная опе­рация, которую в XIX веке назовут «позитивистской редукцией», то есть сведением высшей формы бытия к низшей, сложного к простому. Оно и неудивительно — познание простого легче познания сложною и потому дается раньше, провоцируя науку при обращении к сложному переносить на него знание более простого. Характерный пример—утверждение Т. Гоб-бса s полемике с Р. Декартом, что «Дух есть лишь движение в определен­ных частях органического тела».

Вместе с тем, поскольку более простое не «атомарно», а неоднородно, его познание требует анализа — то есть расщепления целого на части и все более и более глубокого исследования каждой в расчете на то, что из последующего суммирования знания частей можно будет получить зна­ние целого. Только XX век, в учениях холизма и теории систем, вскроет наивность таких представлений, установив, что целое больше, чем сово­купность составляющих его частей, — больше на их связи и взаимодей­ствия, образующие структуру целого. Но механицизм тем и отличается от системного мышления, что имеет дело с механизмами, расчленение кото­рых позволяет потом производить их сборку, заменяя в случае необходи­мости вышедшие из строя части новыми. Именно так и рассуждал Т. Гоббс; «...Всякий предмет лучше всего познается благодаря изучению того, что его составляет, подобно тому, как в автоматически двигающихся часах или в любой сложной машине нельзя узнать назначения каждой части и каж­дого колеса, если не разложить эту машину и не рассмотреть отдельно материал, вид и движение ее частей».

Справедливо отметил в свое время Е. Ситковский, комментируя изда­ние русского перевода «Трактата о системах» Э. Б. Кондильяка: «объек­тивные условия развития естествознания в XV1I-X VIII веках более благо­приятствовали индукции и анализу, чем синтезу». Одна из последних работ, специально посвященных данной теме, — содержательная монография А, Г. Погоняйло «Философия заводной игрушки или апология механициз­ма». Однако два момента, недостаточно акцентированные в литературе, следует высветить, изучая историю культуры, — я имею в виду генезис данных ментальных структур и масштаб их проявления.

Размышление над первой проблемой сразу же направляется тем про­стейшим наблюдением, что само понятие «механицизм» произвол но от слова «механизм»; и действительно, такой метод мышления мог — и дол­жен был! — сформироваться в эпоху появления разнообразных механиз­мов в жизни общества, и не только в производстве, но и в военной техни­ке, и в торговле, и в быту, начиная с механических часов и кончая разного рода механическими игрушками (вот почему неакадемическое понятие «.заводная игрушка» могло быть вынесено н заголовок только что назван­ного, по содержанию вполне академического, исследования; его автор убе­дительно показал, что в XVII веке часовой механизм воспринимался как «символ мироздания», знаменуя «прощание с возрожденческой натурфи­лософией»; хотя «повсеместное появление часов совпадает с началом Воз­рождения», подчеркнул он, только в середине XVII века к часам был при­способлен в качестве регулятора точности хода маятник и изобретена пружина, что «произвело революцию в часовом деле, многократно повы­сив точность и удобство измерения времени»). Во всяком случае, никто не сравнивал ни строение мироздания, ни устройство организма человека с работой часового механизма, как это сделал один из величайших предста­вителей философии XVII столетия Р. Декарт. Он мог сравнивать человека вообще с машиной как «самодвижущимся механизмом» только потому, что ему и его современникам были известны разнообразные «машины, изобретенные людьми». Французский философ не был одинок в такой по­становке вопроса — англичанин У. Гарвей, еще до классика рационализ­ма, в труде «Анатомическое исследование движения сердца и крови жи­вотных», чьи выводы были основаны на экспериментах, доказывал, что организм представляет собой своею рода машину, в которой кровообра­щение осуществляется по законам механики. Сто лет спустя Ж.-О. Ламет-ри опубликует трактат с вызывающим названием «Человек-машина».

Проникновение в саму структуру мышления европейцев таких качеств, как механицизм и неразрывно с ним связанный аналитизм, дало о себе знатьи в педагогическом программировании, и в политической идеологии и в художественном творчестве. В литературе и искусстве, наиболее, каза­лось бы, чуждых принципам анализа, растепления целого на части, пред­ставлению организма как механизма, XVII век сформировал жанровые структуры, которые образовывались именно эмпирико-аналитическим путем: таковы испанская «плутовская повесть» и французский «комичес­кий роман», строившиеся по принципу «нанизывания», как на нитку, по меткому сравнению В. Б. Шкловского, множества эпизодов из жизни глав­ного героя, а его характер «складывался» из его действий в следовавших другом за другом эпизодах; таков был групповой портрет в живописи, жанр родившийся в эту эпоху в Голландии и получивший распространение за ее пределами: картина формировалась по-началу как такое же, но располо­женное не в фабульном времени, а в картинном пространстве, «сложение» портретируемых лиц,!>гот эмпирически-перечислительный художествен­но-творческий метод совпадал с тем методам индукции, который Ф. Бэ­кон обосновывал, прокладывая дорогу опытному научному знанию. При­мечательно, что Рембрандт, нарушивший в «Ночном дозоре» данную традицию и превративший групповой портрет в целостный образ коллек­тива стрелков, встретил полное непонимание и неприятие заказчиков — художественное мышление гения опережает свое время, но тем самым под­черкивает характер господствующего вкуса его современников.