И. БестуЖев-Лада Что моЖет социология?

В. Ленин объявил, что марксистская социология — это и есть марксизм, точнее, одна из его составных частей — исторический материализм. И хотя последний относится к совершенно иной форме общественного сознания (ми­ровоззренческой, а не научной), это не помешало ему долгие десятилетия подменять собой собственно социологию.

Марксистская социология в бывшем СССР трижды пыталась подняться с колен: во время первой, второй и третьей «перестроек» 1921—1929, 1956— 1964 и 1966—1971 гг. — но каждый раз, после жесточайшего погрома, ее воз­вращали в положение служанки, прославляющей очередные «подвиги» власть предержащих.

В списках членов президентского совета всегда значится хотя бы один профессиональный социолог, причем из числа наиболее авторитетных. Но мы что-то не слышали, чтобы ему когда-нибудь дали слово — по крайней

мере, слышное за пределами президентской кельи. Хотя бы просто разнооб­разия ради, хотя бы в редкую минуту перерыва меж непрестанным щебета­ньем экономистов.

Конечно, к экономистам нельзя не прислушиваться: горький опыт минув­ших десятилетий показал, что это обходится слишком дорого. Но прислуши­ваться только к экономистам — все равно, что из симфонического оркестра слушать один барабан. А у нас так вообще — палочки без барабана.

Дело в том, что экономисты во всем мире только и умеют, что «считать деньги». Так их учили. Но трагедия нашего злосчастного государства в том, что в нем с 1929 г. деньги заменены дензнаками («деревянными»), которые, в отличие от настоящих денег, можно печатать по усмотрению начальства в любых потребных количествах. Да к тому же на этих пустых бумажках каж­дый год проставляются новые и новые цифры, так что правила игры в фан­тики постоянно меняются. В подобных условиях лишь сумасшедший может зациклиться на счете рисуемых картинок.

Меж тем у нас с 1988 г. партию первой скрипки в госконцерте играют исключительно экономисты. И хотя в описанных условиях, говоря словами Салтыкова-Щедрина, они не столько сражаются, сколько бывают сражаемы, т.е. постоянно срамятся один за другим, — тем не менее и сегодня верхово­дит экономист. А ведь состояние экономики в стране таково (повальное хищ­ничество), что здесь, наверное, уместнее был бы зоолог. Во всяком случае дельный совет социолога, политолога, психолога ни в коем случае не оказался бы лишним.

Правда, переоценивать социологию тоже не стоит. Она может не больше, но и не меньше, чем политэкономия или психология.

Социологию обычно сводят к опросам населения. Именно в таком виде она предстает простым смертным на страницах газет, на экране ТВ. Но это все равно что сводить политэкономию к фондоотдаче. Или психологию — к психиатрии. Социология может и должна давать много больше, чем про­центы опрашиваемых (при всей важности последних). Она способна подска­зать, как лучше организовать труд и быт, семью и школу, науку и культуру, власть и расселение людей, охрану природы и общественного порядка, здо­ровья граждан и границ страны. Вот эта социальная организация различных сторон жизнедеятельности общества и составляет «душу живую» социологии.

Попробуем приглядеться к ней внимательнее.

Экономисты сказали сущую истину, что вытащить страну из трясины саддамгусейнства может только возврат от вселенской казармы к рынку, от сплошного «стройбата» — к тому рынку труда, которым цивилизованные страны отличаются от нецивилизованных. Но они не уточнили, что сделать это одними экономическими мерами невозможно. По той простой причи­не, что экономика у нас, как известно, казарменная. А рынок в казарме, тоже хорошо известно, специфический и без целенаправленных мер быстро обо­рачивается сплошной дедовщиной.

Мы знаем, например, что из 72 млн работающих в России от 25 до 29 млн (по данным разных экономистов) приходится на так называемых избыточ­ных. Это работники убыточных предприятий, а также набранные сверх не-

обходимости (за государственный счет), та часть работников ВПК, которые в сложившихся условиях излишни. Строго говоря, это самые настоящие без­работные, осуществляющие привычную видимость работы за видимость зар­платы вместо положенного в таких случаях пособия по безработице. Что с ними делать?

Просто выставить на улицу — неизбежен социальный взрыв огромной силы, тем более что эти миллионы вовсе не виноваты, что оказались в таком положении. Оставить все как есть (что и делается вот уже который год)—так и останется наша жизнь такой, какая есть: ведь это же фактически почти 40%-ная скрытая безработица: похуже, чем в Индии или в Сомали! Такой бал­ласт никакая экономика не выдержит.

Экономисты утверждают, что не менее половины этих страдальцев мог­ло бы вобрать в себя частное предпринимательство. Но разве может быть массовый бизнес в стране, где каждый новоявленный бизнесмен с утра до вечера мечется в поисках товара, а с вечера до утра тщетно пытается сбыть произведенное без удавки перекупщика, меж тем как слева ему приставляет нож к горлу рэкетир-уголовник, а справа режет без ножа рэкетир-чиновник. Социологи предлагают такую социальную организацию частного предпри­нимательства, которая минимизировала бы подобное безобразие. Но разве их кто-нибудь спрашивает?

Разумеется, предпринимательство любых масштабов не способно пол­ностью искоренить скрытую безработицу. Но в арсенале социологов есть и другие средства — от изменения структуры общественных (платных) работ до изменения структуры рабочего года (точнее, рабочей недели). Но и эти предложения остаются не только невостребованными — даже нерассмот­ренными.

Кстати, один из каналов минимизации скрытой безработицы лежит в социальной проблематике семьи. Мы объявили женщину «равной» мужчи­не и под шумок демагогии навалили на нее фактически 16-часовой совокуп­ный рабочий день. Полюбуйтесь на жизнь типичной матери семейства с шести утра до двенадцати ночи — и перед вами откроется одна из причин того, что лишь незначительное меньшинство (менее 20%) наших женщин способно воспроизводить здоровое потомство. И эта страшная кривая неуклонно пол­зет вниз от года к году. А внизу—вырождение нации. Ради чего же мы тогда развиваем экономику?

Мы загнали в общественное производство более девяти десятых всех жен­щин. А как поступают в цивилизованных странах, где никто никого никуда не загоняет, а правит бал рынок труда? Там около трети женщин ухаживают дома за малышами (или за мужем, что тоже не предосудительно, если муж способен содержать семью сам). И не пожизненно, а, так сказать, ротацион-но: изменились обстоятельства — одна женщина уходит на работу, а другая сменяет ее дома. И не принудительно—добровольно, сознавая ответствен­ность за семью, за детей. И вовсе не на положении зачуханной домохозяйки: социальная организация труда женщины — директрисы своего домашнего детсада может не уступать таковой в обычном детсаде или начальной шко­ле, а за этими рамками жизнь может быть не менее интересной, содержатель­ной. Но женщины-матери не имеют обыкновения устраивать засады в «бе­лых домах» или расставлять снайперов на крышах. Поэтому—только поэто­му! — на их беды никто не обращает никакого внимания.

Ну, хорошо, пусть сегодня не до них. Но прикиньте разницу: две трети— и девять десятых. За ней — миллионы цивилизованно освобожденных рабо­чих мест. Не пинком на улицу, как это реально грозит сегодня миллионам работающих матерей с малолетними детьми, а так, чтобы и матери было хо­рошо, и детям, и обществу в целом. Разве такая перспектива не заслуживает внимания?

Хотелось бы еще раз подчеркнуть: речь не только о матерях и детях (хотя это немаловажно) — о жизни или смерти общества в целом. Недавно мы прочитали: в стране стало по нарастающей больше умирать, чем рождаться. Начинается депопуляция — выморочность, в буквальном переводе с латин­ского на русский. Можно написать еще сто страниц про то, какую мучитель­ную агонию каждой нации составляет этот процесс — и в конечном итоге нация обречена на исчезновение с земной поверхности, на «замену» ее бо­лее плодовитыми племенами. Но зададимся вопросом: почему сокращается рождаемость?

Не в последнюю очередь потому, что у молодой семьи нет своего жилья, а содержание ребенка требует от молодых родителей такой самоотверженно­сти, таких жертв, на которые не каждая пара молодоженов готова. Стало быть? Стало быть, разум подсказывает необходимость помочь молодоженам поднять на ноги нашего с вами будущего общего кормильца, будущего «ото-варивателя» наших пенсий, которые без него так и останутся пустыми бумаж­ками.

Посмотрите, какое парадоксальное положение складывается. В стране миллионы неприкаянных рабочих рук, в которые, можно сказать, насильно всовывают разбойничьи ножи, загоняя от безысходности в мафиозные струк­туры. Сотни тысяч из них могли бы стать прекрасными строителями (вклю­чая инфраструктуру строительства и смежные отрасли). Стройматериалов под ногами и вокруг—хоть всю планету застраивай. Государство готово помочь — ему все равно предстоит расселять миллионы беженцев, военнослужащих, очередников: в этом отношении один только проект заселения полупусты­ни, образовавшейся между Москвой и Петербургом чего стоит! Большой бизнес готов помочь — ведь это же ну очень большой бизнес! Инофирмы готовы помочь, причем под гарантию своих родных правительств (по обще­известным политическим причинам). А сойтись вместе все эти силы, чтобы образовать своего рода «критическую массу», порождающую сотни комфор­табельных городков, — никак не могут. Со своей стороны у социологов име­ются детально разработанные концепции социальной организации подобного труда. Но они — словно на другой планете. Ситуация — вполне кафкианс-кая. Неужели навечно?

Сегодня расселение в стране, как и год, как и двадцать, как и пятьдесят лет назад, идет, по сути, стихийно. Сверхкрупные города, начиная с Моск­вы и Петербурга, расползаются, как кляксы на промокашке, грозя неисчис­лимыми бедами их обитателям и стране в целом. А деревни тысячами хире­ют, деградируют, исчезают с лица земли. Сами градостроители здесь ни при чем: они строят, где заказывают. Экономисты со своими липовыми рубля­ми здесь тоже беспомощны: жизнь (точнее, частник с кошельком) диктует свои законы. Помочь оптимизации расселения способен только социолог. Если его попросят.

Вряд ли в лучшем положении находится школа — от начальной до выс­шей. Мы наготовили 35 млн посредственных дипломированных специалис­тов (каждый четвертый из работающих!). И платим им вдесятеро меньше, чем непосредственным недипломированным. И дипломированные миллионами кидаются на рабочие места недипломированных. Тогда зачем же протирали штаны пять лет, на какой ветер кидаем каждый год сотни миллиардов? Пе­дагоги вот уже четверть века бьют тревогу: нужна радикальная школьная реформа. Но как и какая? Ответ должен дать социальный заказ, коего по сию пору нет. Спрашивается, кто должен этот заказ выработать? Экономисты, что ли? Нет, не экономического ума это дело — социологического. И социоло­гами такой социальный заказ давно выработан. Но не востребован.

Как ни плохо школе — науке приходится еще хуже: она агонизирует на глазах. И неудивительно, потому что единая по сути, она была (и остается) наглухо разгорожена китайско-берлинской стеной на академическую, вузов­скую и отраслевую, а в каждой клетке положение ученого по-прежнему оп­ределяется не знанием, а званием (за первое платят пятнадцать тысяч, за второе — полтораста). Естественно, звания, как вурдалаки, загрызают зна­ния, и наука, можно сказать, разлагается заживо. Для социологов науки вы­ход из этой вурдалачьей ситуации очевиден. Политики ждут, когда кулак судьбы и в этом отношении протрет им глаза.

Примерно такое же положение в сфере учреждений культуры. Посмот­рите, что делается в литературном, сценическом, музыкальном, изобрази­тельном, архитектурном искусстве, как мучительно агонизируют книжное, журнальное, газетное дело, радио и телевидение, кинематограф и театр, му­зей и библиотека (общественная). Фатальна ли такая их судьба? Отнюдь нет! Просто ситуация изменилась, а мы делаем вид, что возникли трудности, которые преодолеем,—и все пойдет по-прежнему. Не пойдет само собой! Тем более по-прежнему. Необходима качественно иная социальная организация деятельности учреждений культуры, адекватная сложившейся ситуации. Социологи культуры знают, какая именно. Политики — нет. И знаться друг с другом не желают.

Перенесемся из сферы культуры, скажем, в армейскую. Вы что думае­те — наша армия организована культурнее, чем музей или театр? То есть она и есть теперь что-то вроде музея — образца восемнадцатого, дробь тридцатого — в лучшем случае пятидесятого года. С идиотской в совре­менных условиях рекрутчиной. С еще более идиотской карьерой, при которой один всю жизнь мыкается в тайге, а другой разгуливает по Твер­ской, одного в цвете лет вышибают пинком во чисто поле — как раз того, кто жизни не мыслит вне армии. А другого, наоборот, насильно загоняют в армию — как раз того, кто «опрудонится» при первом выстреле и ни за какие коврижки по-настоящему воевать не будет. И при этом неколеби­мо убеждение, будто такая социальная организация автоматически обес­печивает высокую боеспособность армии. Не обмануться бы, когда уже будет поздно!

А есть ли альтернативные концепции социальной организации армейской службы? Конечно, есть. Только спроса на них нет. Ибо генералитет в старо­дедовских лампасах мысленно бряцает шпорами и звенит саблями. Чем это обычно кончается — хорошо известно по 1915 и 1941 году.

От защиты Родины мысленный взор переносится на защиту природы. Что мы с ней наделали — подумать страшно. Что она с нами за это сделает — еще страшнее. Катастрофическое положение надо исправлять срочно. Нужны миллионные армии спасения — спасения Природы, спасения нас с вами. Так что же, опять воскресники-субботники? Или наоборот шабашники? Вряд ли спасет и то и другое. Необходима социальная организация общественно-эко­логических работ гигантского масштаба — нечто противоположное дебиль­но-утопическим «стройкам века». И соответствующая социологическая кон­цепция такой организации.

Наиболее позорно-бессильно оказалось наше правительство перед поло­водьем преступности. Милицию, как последние пошехонцы, отдали, по сути, на поругание подонкам. Население от милиции отгородили глухой стеной. Тюрьмы превратили в академии по массовому выпуску рецидивистов. Моск­ва, как и многие другие города страны, фактически оказалась на целые годы под пятой уголовников-оккупантов. Потребовался путч, чтобы выставить из Москвы десяток-другой тысяч наиболее отъявленных головорезов. Но и то лишь до границ Московской области, откуда они, естественно, вскоре вер­нутся вновь. Неужели безысходность? Да нет же, существуют концепции высокоэффективной социальной организации борьбы с преступностью, раз­работанные при участии юристов, экономистов, психологов. Но, конечно же, не юристами и не экономистами. Потому что это — специализация социо­логов права. Бесправных социологов!

Половодье преступности можно и должно поскорее ввести в «обычное» русло. Ну, а далее на пути борьбы с преступностью стоят такие социальные источники последней, как неблагополучная семья, в буквальном смысле выжившая из ума школа, лимитчики, теневая экономика и связанные с нею рэкет-коррупция и т.д. И не в последнюю очередь — повальное пьянство, подкрепляемое надвигающейся волной еще более сильных наркотиков. Это еще одна смертельная угроза обществу.

После того как правительство осрамилось со своей антиалкогольной кам­панией, достойной великого утописта Угрюм-Бурчеева, и полностью капи­тулировало, выложив мафии сотнемиллиардную контрибуцию, а затем и вовсе отказалось от монополии на торговлю спиртным, — у всех словно руки опустились. Словно поверили, будто пьянство неизбывно и неодолимо. Но тогда лет через двадцать-тридцать нас всех поголовно ждет алкогольная судь­ба народов Севера. Трагическая судьба. Принимать ее или подниматься (вме­сте с народами Севера) на борьбу с ней? Если подниматься, то только во все­оружии соответствующей социальной организации борьбы с наркотиками (включая алкоголь). Пятнадцать лет назад социологи предложили правитель­ству страны через сводный отдел Госплана СССР несколько вариантов кон­цепции такой организации. Правительство пренебрегло ими и предпочло авантюру, построенную на бредовых идеях кучки сектантов-фанатиков, взбе­сившихся, как сказал бы Ленин, от ужасов алкоголизма.

Сокращено по источнику: http://www.nasledie.ru/oboz/N28_93/28_04.HTM

РАЗДЕЛ II